Глава 16. Иуда

Равви, посмотри, я исцелил этого человека, – сказал Иуда. Он сиял. Радость его была чиста. – Посмотри на него, Равви, он имел сухую руку.

Иисус посмотрел на благодарного человека и на сияющего Иуду и положил руку ему на плечо.

– Это большая радость, Иуда.

Исцеленный двигал обеими руками, но не одинаково. Больная рука была короче, суше и слабее. Иисус притронулся к ней, и она стала неотличима от другой.

– Ну вот, я чуть‑чуть доделал то, что не успел ты, – сказал он Иуде. Но Иуда стал как‑то беспомощно мяться на месте. Глаза его потухли. Радость ушла.

– Ты... ты так просто, одним пальцем дотронулся до него и все. А я... я... мне казалось, что я умру от напряжения, когда я совершал это чудо. Почему Тебе дается это так легко, а мне так трудно, Равви?

– Иуда, тебя это печалит? Разве не все равно, ты или я это сделаю? Разве моим чудесам ты радуешься меньше, чем своим?

– Но, Равви, Ты ведь и сам был рад, что я научился творить чудеса. Ты ведь учил меня для чего‑то. Но наверное Тебе дано больше, чем мне. Все мы ничто в сравнении с Тобой и никогда не сможем сравняться. Так на роду написано.

Глаза Иисуса вдруг сузились и стали как два колодца, уводящие в бесконечность.

– Что с Тобою, Равви?

– Иуда, на роду ничего не написано, кроме одного: совершенная любовь все может.

– Но... тогда бы все люди были одинаковые, а все разные. Как Ты говоришь, что на роду ничего не написано?

– Совершенная любовь стирает то, что написано на роду.

Написано на поверхности, на плоти. Но в глубине – Дух: Он все

стирает и творит все новое! Каждый волен войти в глубину и творить все новое.

Иуда, Иуда, ты так внимательно смотрел, когда я творил чудеса, ты так внимательно слушал меня, ты так много понимал, Иуда... Иногда я передвигал тучи и останавливал ветер для тебя, Иуда, чтобы увидеть твое потрясенное лицо...

– Так, Равви... – раздумчиво сказал Иуда. – Прости, что я опечалил Тебя. Но я так устал, творя это чудо.

* * * * * * *

Иуда стал самым деятельным из учеников. Он находил больных и нищих и старался помочь им. Он заботился и о пище для Учителя и Двенадцати. Он носил ящик с деньгами и покупал все, стараясь истратить как можно меньше, чтобы остальное отдать нищим. Дошло до того, что он почти всегда был в отлучке, не имел ни минуты покоя, вечно делал что‑то, помогал кому‑то.

Однажды Матфей сказал ему:

– Пойдем вечером на Генисаретское озеро. Учитель хочет там говорить с нами.

– Я не могу, – сказал Иуда. – Вечером я обещал одному больному прийти к нему.

– Но... ты не будешь слушать Учителя?

– Разве я не слушаю Его, делая то, что я делаю? И потом неизвестно еще, будет ли Он говорить. Может опять, как в прошлый раз, соберет нас всех, а сам застынет перед озером и простоит так несколько часов, ничего не говоря. Он так часто теперь ничего не делает и не говорит даже. И я не знаю, хорошо ли это.

– Иуда! Ты думаешь, что Учитель может делать что‑то нехорошо?

– Я знаю только, что я устал, сбился с ног, помогая людям. А Учитель может стоять и смотреть на озеро.

– Иуда, по‑твоему, Учитель может делать что‑то нехорошо?

– Что ты заладил одно и то же! У нас есть свой ум. Мы можем сомневаться. Сами можем думать, что хорошо, что плохо, а не только повторять за Учителем. Учитель сам не хочет, чтобы мы были рабами.

– О чем вы спорите, друзья? – спросил подошедший Иисус.

Матфей молчал. Лицо его было красно. Он тяжко дышал.

– Матфей недоволен мной, – Он говорит, что я слишком много забочусь о нищих и больных. Он недоволен тем, что я забочусь о них больше всех...

– Друг, как ты думаешь, что нужнее всего нищим и больным?

– Забота... Пища...

– И ничего нет нужнее этого?

Иуда молчал.

– Не нужен ли им прежде всего Свет? – продолжал Иисус. – Между тем свет ничего не делает. Он только есть: сам собой, без напряжения приходит Свет. Не так ли? Не старайся и не заботься сверх меры, а только будь светом, Иуда.

– Так ты думаешь, что во мне нет света, Равви?

– Я не сказал этого. Но я спрашиваю тебя, как ты думаешь сам о себе, стая ли ты светом?

– Я не знаю, – прошептал Иуда еле слышно. И вдруг схватил Иисуса за руку в странном беспокойстве:

– Равви, ответь мне! Скажи мне Ты: Свет ли я или нет?

Иисус тихо высвободил свою руку и положил ее Иуде на плечо.

– Никто не ответит тебе на этот вопрос, кроме тебя самого. Затихни и прислушайся.

Целую минуту стояли они так друг против друга в полном молчании. Потом Иуда отвернулся и пошел прочь.

«Светли я? Светли я?» – вот вопрос, который теперь мучил Иуду неотступно. С ним он просыпался, с ним засыпал. И страшные сны снились ему. К нему приходили люди. Люди тянули, звали его в разные стороны. Он почему‑то жаловался им всем, говорил, что устал. А потом спохватывался и просил не говорить об этом Учителю. Тысячи рук тянулись к нему, и он говорил: «Сейчас, сейчас, я немного отдохну и всех сосчитаю, и всем все дам». Вдруг он чувствовал в себе сверхъестественную силу, чувствовал, что он может сдвинуть гору. И в ушах у него звенело: «Ты – Свет – Сын Божий». Но вслед за этим кто‑то вздыхал рядом и этим одним вздохом разрушал всю радость. Иуда видел свои напряженные руки и вспоминал, что напрягаться почему‑то нельзя. И какой‑то тусклый усталый голос говорил: «Ты – не Свет. Ты никогда не будешь равным Ему. Никогда...». Кто‑то начинал хохотать, кто‑то – плакать. Наступала невообразимая путаница.

Иуда просыпался среди ночи и, садясь на постель, глядел во тьму. Как ему разобраться во всех этих голосах? Какой из них его внутренний голос? Где он?

Однажды к нему подошел человек в богатой одежде и сказал, что первосвященник Каиаффа зовет его к себе. Иуда удивился:

– Почему меня?

– Он хочет поговорить с кем‑нибудь из учеников Иисуса Назорея, и ему кажется, что ты самый достойный, – ответил тот.

Иуда пошел.

И вот они сидели вдвоем. В большой высокой комнате с узкими окнами при двух длинных свечах. Пунцовый бархат стола. Густой полумрак, длинные черные тени, золотой отблеск одежд первосвященника и свечей.

Где‑то в углах поблескивали сундуки резного узорного золота.

И первосвященник, среброволосый, с вековыми глазами, прямой и высокий, глядел строго и достойно, как сам древний Закон, освященный праотцами.

– В Иерусалиме много говорят о вашем Учителе, – сказал Каиаффа. – Я сам присматривался к нему и к вам всем. Многое мне непонятно. И вот я послал человека расспросить людей о вас, и все говорили о том, как ты заботишься о бедных, сколько даешь нищим.

– Обо мне говорили больше, чем о других? – переспросил Иуда, слегка волнуясь.

– Да, больше. И вот я подумал, что такой добрый человек должен быть и правдивым и сведущим, и решил поговорить с тобой. Только я прошу тебя, держи этот разговор до времени в тайне.

– Хорошо. Раз ты просишь...

– Послушай, Иуда, ты видишь это писание? ‑ (Каиаффа указал на толстый свиток.) – Сколько перстов дрожало, прежде чем притронуться к нему? Знаешь ли?

– Знаю.

– Моисей вывел народ наш из пустыни и дал нам Закон. Пророки и судьи израильские писали и толковали его. Царь Давид написал свои псалмы, и царь Соломон всю свою мудрость. Не столпы ли это, которые держат народ?.

– Да, так.

– И вот приходит человек, который все это отметает, как ненужную ветошь, и учит всех по‑своему, а самих хранителей Закона называет лицемерами и ставит грешников, недостойных ступить в Храм, выше этих хранителей. Конечно, все грешны. И среди хранителей Закона есть грешные люди. Но можно ли всех называть такими? И отметать Закон?

– Но Учитель наш не отметает Закон. Он говорит, что пришел не нарушить Закон Моисеев, а исполнить.

– Так он говорит. Но неужели ты, Иуда, не понимаешь, что это только слова? Разве он склоняется перед Законом и служителями его? Он считает себя выше Закона.

– Но... – попробовал возразить Иуда и вдруг замолчал. – Но, – начал он опять, – Он власть имеет. Разве ты не видел чудеса, которые Он творит?

– Иуда, Иуда, сегодня он творит чудеса, удивляет всех, а завтра умрет. И с чем оставит народ наш? Разброд и смятение оставит он. Где твердые основания? Где Закон? Он все отменил. Он сказал: «Не человек для субботы, а суббота для человека». Наши запреты для него недействительны. Он сказал: «Будете поклоняться Богу не здесь и не там. Не на горе и не в Храме, а в духе и в истине». Значит, не нужен Храм, значит, не нужен Закон. Не нужны столпы народу? О, я понимаю, это звучит высоко и заманчиво: в духе и в истине. Но что есть истина, Иуда?

Иуда тяжело дышал.

– Я знаю все его слова, – продолжал Каиаффа. – Внутренний голос – вот что он ставит выше всего. Внутренний голос должен возвестить Истину.

Но что такое внутренний голос, Иуда? Как распознать его, как отличить истинный от ложного? Не заколдованный ли это круг? Как оставить людей на этом зыбком основании?

Иуда молчал, дрожа всем телом.

Вдруг Каиаффа устало опустил голову на руки. Его серебряные волосы рассыпались по столу. А когда поднял глаза, они были пронзительно печальны.

– Сын мой, ты должен помочь мне, – сказал он Иуде.

– В чем я могу помочь тебе? – вздрогнул Иуда.

– Ты должен убедить вашего Учителя перестать учить народ и не идти против нас.

– Убедить Его? Что ты! Его никогда и никто не убедит. Он все знает.

– Он так уверен в себе, сын мой! Так значит, и это правда?

‑Что?

Мне сказали, что он считает себя Мессией, Сыном Божьим. Это правда?

Иуда молчал.

– А почему бы Ему и не быть Мессией? – прошептал он через некоторое время.

– Сын мой, сын мой, и ты веришь в это? Или ты не знаешь Писания? И не знаешь, какие знамения должны быть при появлении Мессии, и не знаешь, в какой славе он придет?

Он спустится с неба, как гром небесный, явный и ведомый всем сразу, так что не будет сомневающихся.

Разве это будет простой человек? Твой Учитель богохульствует, называя себя сыном Божьим.

Он явился без всяких знамений. И сами знамения отвергает. Он хочет, чтобы его узнали. Но кто же возвестит нам о Нем? Опять внутренний голос? Но ведь сколько людей, столько этих внутренних голосов. Он несет не единение, а разброд. Если люди признали бы его Мессией, если бы он победил, то вся земля раскололась бы, – брат пошел бы на брата и сын на отца. Неужели ты не понимаешь, что надо спасать людей от него?!

Каиаффа поднял голос, но вот опять воцарилось молчание. И опять лицо его стало пронзительно печальным.

– Иди, сын мой. Держи разговор этот в тайне и запомни, что я не хочу погибели твоей.

* * * * * * *

Иуда возвратился перед рассветом в дом, в котором расположился Иисус с Двенадцатью. Все спали, и только Иисус сидел на своей постели, прислонившись головой к стене.

– Ты пришел, Иуда, – тихо сказал Он. ‑ Я рад, что ты пришел наконец. Я беспокоился о тебе.

– Обо мне, Равви? Что ж со мной могло случиться?

В голосе Иисуса была такая печальная ласка, что Иуда почувствовал на мгновение, как острая тоска схватила его когтями.

– Ты был у больного? – спросил Иисус.

‑Да.

– И ты помог ему?

– Н‑нет.

– Что же, ты не сумел?

– Н... не смог, – прошептал Иуда.

И вдруг тоска доросла до невыносимости, до злобы.

– Равви, почему ты не спишь? – резко спросил он Иисуса.

– Мне вспомнилось мое детство, – отвечал Иисус все с той же печальной лаской. – Мне было лет двенадцать. И я шел куда‑то с матерью моей. – Он на минуту замолчал, а потом продолжал: – Тогда мне все еще улыбались. Всегда улыбались. Я даже не представлял, что можно взглянуть.на человека, а он не ответит тебе улыбкой.

А вот тут вдруг один человек не ответил. И я помню, как у меня сжалось сердце. Мать заплакала за меня, а я... я тоже заплакал, но за него. Мне стало так страшно за этого человека...

– Спи, Равви, ведь скоро рассвет.

– Да, и ты, Иуда, спи.

* * * * * * *

Иуда забылся сном. И опять было во сне много людей. И одни плакали, а другие хохотали. Но вдруг один зарыдал так сильно, что сердце Иуды перевернулось от этого. Кажется, оно разорвалось бы, если бы не раздался спокойный веский голос, такой спокойный и достойный, что Иуде стало даже неловко за свою тоску и смятение, и он сказал почему‑то: «Да, да, сейчас». А среброволосый первосвященник (ибо это был его голос) говорил: «Успокойся. Тебе надо отдохнуть. Ты самый добрый. Самый мудрый. Ты – Свет».

И Иуда проснулся. Комната была залита солнцем. Все уже встали и занимались каждый своим делом, кто в доме, кто во дворе.

В углу полулежал Иисус, подперев голову рукой, и не глядел на Иуду.

– Иди, Иуда, сегодня у тебя много дела, – сказал Он. – Я соберу вас на вечерю перед Пасхой. Надо купить еду и приготовить угощение.

В комнату вошла Мария Магдалина, неся сосуд с дорогим мир‑ром. Она подошла к Иисусу и стала умащать Его драгоценным благовонием.

– Что она делает?! – возмутился Иуда. – Это мирро стоит талант серебра. Сколько нищих можно было бы накормить.

– Оставь ее, – сказал Иисус. – Она принесла это на погребение Мое, ибо нищих всегда будете иметь при себе, а Меня не всегда.

– Что ты говоришь, Равви?! – воскликнула Магдалина и залилась слезами.

«Что Он говорит?! – сказал про себя Иуда. – Позволяет умащать себя драгоценным мирром, принимает божеские почести. Не слишком ли это?! Я забочусь о нищих больше, чем Он. Я – Свет... Во сне мне так сказано было... Свет я или не Свет? Сейчас я испытаю себя. Вот если...» Он не успел подумать, что «если», как вдруг расслышал слова, которые Иисус говорил Магдалине в ответ на какой‑то ее вопрос. Что это был за вопрос и о чем они говорили перед этим, Иуда пропустил, но вот что донеслось до его слуха:

«Испытывающий себя уже не Сын Божий».

Иуду точно огнем опалили. Он вдруг выронил ящик с деньгами, так что Магдалина вздрогнула, а Иисус сказал, не подымая головы:

– Иуда, что делаешь, делай скорее.

Все подумали, что Он говорит ему о покупках. И только Иисус и Иуда знали смысл слов.

Иуда вышел.