Глава 9. Никогда прежде Жене Стивенс не казалось, будто она живет двойной жизнью

Никогда прежде Жене Стивенс не казалось, будто она живет двойной жизнью.

Может быть, ее всегдашняя уверенность, что живет она именно так, как ей и надо жить, независимо от мнения на этот счет окружающих, – может быть, эта уверенность покоилась главным образом на ее самодостаточности. Женя с детства понятия не имела о том, что такое скука, растерянность, отчаяние и прочие смутные ощущения, с которыми так или иначе сталкиваются все молодые девушки. Особенно если родители, в силу ряда обстоятельств, не слишком о них пекутся.

А подобных обстоятельств в Жениной жизни хватало с рождения. Одного того, что мама была ведущей актрисой Театра на Малой Бронной, было достаточно, чтобы понять: времени у Ирины Дмитриевны никогда не бывало в избытке, и дочкино воспитание происходило как‑то само собою – на репетициях, за кулисами, в актерских гримерках, за редкими, но доверительными разговорами с мамой… Чтобы не считать Женю заброшенным ребенком, следовало делать поправку на мамин легкий и ласковый нрав, на уступчивость, порой переходящую в самозабвенность, и на существование няни Кати с ее грубоватой, но точной житейской мудростью. Плюс неплохая домашняя библиотека, плюс Женин врожденный ум, здравый и живой. Плюс ее умение, тоже врожденное, предвидеть последствия каждого своего поступка.

Плюс папа, Виталий Андреевич Стивенс, главный объект маминой самозабвенности. Любить Виталия Андреевича Жене было совершенно не за что; будь ее воля, она вообще называла бы его по имени‑отчеству.

Папочка появлялся у них в квартире на Большой Бронной нерегулярно, хотя и постоянно: то вечерами, то по субботам – в свободное от основной семьи время. Его посещения длились много лет, и Жене казалось, что она с самого своего рождения понимала: папа любит маму потому, что ему это приятно и удобно. И лестно, в конце концов! Ирочка Верстовская ведь не только милая женщина с чудесным характером, при одном виде которой всегда поднимается настроение, но и известная актриса, заслуженная СССР. Что ни говори, это тешит самолюбие, когда красивая и знаменитая женщина при всех смотрит на тебя влюбленными глазами.

И ради этого можно терпеть ее маленькие капризы. Например, желание во что бы то ни стало иметь от него ребенка, хотя ведь он предупреждал, что семейного воза, нагруженного двумя детьми, ему достаточно дома, а любимая женщина нужна не для этого.

Женя читала папочкины мысли так ясно, как если бы он высказывал их вслух. И относилась к нему соответственно – с таким же спокойным безразличием, с каким он относился к своей внебрачной дочери. У нее была папина фамилия, папина внешность и, как она с возрастом стала догадываться, почти в точности папин характер.

Что ж, жалеть обо всем этом не приходилось: стивенсовские гены воплотились в ней неплохо. Женя правильно оценивала свои светлые, со всегда непонятным и холодноватым выражением глаза, свою стать, за которую мама со смехом называла дочку аристократкой, свою походку – такую, что мужчины оглядывались ей вслед, хотя во всех ее движениях не было и тени вульгарности, – и прочие признаки сходства с отцом.

Особенно радовало, что Виталий Андреевич относился к тому типу людей, которых годы только красят. После его разрыва с мамой Женя не виделась со Стивенсом пять лет, а при встрече без особенного удивления убедилась: в свои неполные шестьдесят отец строен, изящен, без малейшего намека на животик, без отечных мешков под глазами.

Удивительно было другое… Женя шла на встречу с Виталием Андреевичем, по своему обыкновению заранее взвесив все варианты и его, и своего поведения.

Собственно, и взвешивать было нечего; все было ясно как Божий день. Женя отлично окончила иняз, была умна, красива, умела держаться и, как казалось, вправе была рассчитывать на приличную работу, которая давала бы столь ей необходимую независимость.

Очень скоро, однако, выяснилось, что все это ей только казалось. Первый же работодатель, директор преуспевающей компьютерной фирмы, к тому же давний Женин знакомый, четко дал понять: он не для того берет красивую женщину на хорошую зарплату, чтобы после работы бегать по проституткам. У женщин с такой внешностью, как у Женечки Стивенс, интим входит в служебные обязанности, и не надо делать вид, будто она этого не понимает.

Дожидаться, пока то же самое разъяснит следующий начальник, было ни к чему; Женя все прекрасно поняла с первого раза. И с первого же раза сделала правильный вывод: выбирать в жизни приходится не между хорошим и прекрасным, и даже не между плохим и хорошим, а главным образом между плохим и отвратительным. Во всяком случае, в ее жизни это будет именно так.

Просить о чем‑то отца – это плохо. Потому что он никогда не любил свою дочь, потому что бросил маму после рождения второго, мертвого ребенка – как только та перестала выглядеть веселой, молодой и счастливой, потому что… Да потому что таких людей, как ее папочка, вообще неприятно о чем‑нибудь просить!

Просить о чем‑то совершенно посторонних мужчин – это отвратительно. Потому что можно спать с мужчиной из самых разных побуждений, хотя бы даже из любопытства, но нельзя делать это за деньги.

Значит, выбрать лучше плохое. С таким настроением Женя и шла на встречу с отцом, исходя из этого и просчитывала варианты.

За те пять лет, что они не виделись, Виталий Андреевич ушел из министерства культуры, в котором был начальником управления, и сделал стремительную карьеру на телевидении. Женя даже не знала толком, как называется его тамошняя должность, но зато знала, что ее отец – человек успеха. Мама всегда его так называла и добавляла еще, глядя на дочь своими ясными, беспомощными глазами:

– Ах, Женя, теперь мужчины такие вялые, слабые, а Витя… В нем есть самое главное: такая стальная твердость, к которой женщину тянет как магнитом! И при этом – какая‑то мимолетность, почти снисходительность… Это будоражит, беспокоит, манит!

Женю ничто не манило к стальному папочке, пресловутая его снисходительность раздражала, а в чем заключается мимолетность, она вообще не могла понять. Но обо всем этом она думала меньше всего, особенно после долгой с ним разлуки, которую, кстати, и не сочла бы нужным прерывать, если бы не жестокая необходимость.

Жене нужно было, чтобы папаша помог с работой, и больше ей не нужно было от него ни‑че‑го. Она собиралась объяснить ему, чего именно хочет, на что рассчитывает, – и сделать ручкой до тех пор, когда он сможет сообщить конкретный результат.

И, наверное, так бы оно и произошло, если бы… Если бы Женя впервые в жизни не растерялась, увидев своего отца, стремительно идущего к ней по аллее вдоль Чистых прудов.

Жене казалось, что, несмотря на свою молодость, она все знает о мужском поведении. Во всяком случае, ни один мужчина до сих пор не демонстрировал ей никаких неожиданностей. Они даже проверяли однажды с институтской подружкой Ленкой Василенко, как поведут себя мужики, если общаться с ними точь‑в‑точь по журналу «Космополитен».

– Я, Женька, думала, в них хоть что‑то есть от высокоорганизованных существ, – со смехом поведала ей разбитная Василенко. – А они же как импортный холодильник – точно по инструкции! Нет, ей‑Богу, вроде как сами «Космо» начитались!

А Женя и не спорила.

И вдруг, глядя на своего отца, встречая взгляд его холодно‑светлых глаз – взволнованный, растерянный взгляд, – Женя поняла: в жизни есть нечто большее, чем знание, чем проницательность, чем способность правильно устраивать свою судьбу… Какая‑то необъяснимая сила, над которой человек не властен.

Уже в самом конце разговора, твердо пообещав дочери полную со своей стороны поддержку, Виталий Андреевич вдруг усмехнулся:

– Что ты на меня так смотришь, Женечка? Не узнаешь? Это ты выросла, поумнела, а я старый стал, вот и вся загадка. Раз жалею об ошибках, которых все равно не исправить, – значит, стал старый. Раньше‑то чувства разумно дозировал…

Несомненно, он говорил правду. Хотя бы потому, что умение разумно дозировать чувства было фамильным стивенсовским свойством; Женя по себе это знала. Пожалуй, именно на таком вот умеренном эгоизме основывалось то, что позволяло маме называть отца человеком успеха и что так манило ее к нему много лет…

Впрочем, смутное, неясное и даже тревожное чувство, охватившее Женю при встрече с отцом, вскоре сгладилось, почти забылось. А осталось к нему нечто вроде неожиданной благодарности и даже приязни.

И оказалось, что этого вполне достаточно, чтобы работать с Виталием Андреевичем, и переживать за телекомпанию «ЛОТ» – любимое его, только что созданное детище, – и радоваться, подходя к светло‑зеленому особнячку на Таганке, в котором оно размещалось.

После краткой запинки, которая, впрочем, оказалась хорошей жизненной школой, Женина жизнь снова потекла размеренно и ровно. До того дня, когда она почти что ни с того ни с сего оказалась на Сахалине…

Собственно, даже и эта поездка вполне отвечала обычному стилю Жениной жизни. Ну, захотелось вытворить что‑нибудь нетрадиционное в любимом Василенкином духе! И чем плохо было собраться в полчаса и полететь в гости к подружке? Тем более что Ленка просто стонала от скуки на этом каторжном острове, где по зову родной фирмы вдруг оказался ее в поте лица добытый японский супруг.

Была для неожиданной поездки и еще одна причина, более серьезная, но о ней Женя теперь не хотела вспоминать…

Жизнь ее перевернулась после Сахалина.

В среду у Жени не было вечернего эфира, и она забежала на работу только потому, что именно сегодня костюмы для ведущих должны были привезти из нового бутика Сен‑Лорана. Не то чтобы Женя была как‑то особенно охоча до тряпок. Она давно уже поняла, что старая портниха из Театра на Малой Бронной, у которой они с мамой шили много лет, обладает ничуть не меньшим талантом, чем самый модный кутюрье. А уж в тонкостях обработки швов, в отделке, в подборе аксессуаров – то есть во всем, что придает одежде подлинное изящество, – Анна Петровна знала настоящий старый толк. В школьные годы все Женины подружки были уверены, что ее наряды привезены из‑за границы, а она любила поиграть в загадочность и не выдавала их происхождения.

Взглянуть на кутюр от Сен‑Лорана, однако же, хотелось. От Бронной до Таганки недалеко, даже приятно пораньше выйти из метро и пройтись тихим сентябрьским вечером по городу. И вообще Женя всегда с охотой приходила в зеленый лотовский особнячок, в котором всего за год стала чувствовать себя своею.

Тракт – быстрая репетиция ведущими сегодняшнего прямого эфира – должен был начаться через час, а пока Марина Соловьева и Нина Соколова с полной самоотдачей примеряли сен‑лорановские платья. Ярослав Черенок уже был одет в ослепительно белую рубашку, галстук в размытых пятнах и неброский, но очень пижонский пиджак. Он, конечно, не принимал участия в пире дамского духа, а пока суд да дело, болтал по телефону – явно с существом противоположного пола, судя по его тону и выражению плутоватого лица.

Симпатичные, похожие, как сестрички, Марина и Нина всегда вели эфир вдвоем, и всегда с ними работал кто‑нибудь из мужских звезд – на этот раз Ярослав. У Жени вечерний эфир строился прямо противоположным образом: она выступала в роли звезды, а с нею работали двое ребят. Кроме того, с ней любили выпускать новичков: считалось, что у Женьки легкая рука и что вокруг нее всегда спокойная аура, потому что она вообще не знает, что такое нервный мандраж.

Соловьева и Соколова обрадовались Жениному появлению. Они как раз не могли решить, кому сегодня быть в оранжевом, а кому в зеленом. Вообще‑то при их сходстве это не имело никакого значения. Но не говорить же об этом девчонкам!

– Жень, глянь хоть ты! – взмолилась черноглазая Соловьева. – А то Ярик нас в упор видеть не хочет, прилип к мобильнику своему дурацкому!

Кареглазая Соколова бросила на Ярослава быстрый и демонстративно томный взгляд.

Женя была не больше чем на три года старше обеих, но ее ничуть не удивило, что девочки обращаются к ней за советом. Притом чувствовалось, что это связано даже не с ее телевизионным опытом, а с чем‑то другим… Как бы там ни было, разрешить животрепещущую проблему платьев не составило для нее особого труда.

– Оранжевое – Мариночке, – смягчая притворную категоричность улыбкой, заявила Женя. – А зеленое – Ниночке.

Самое удивительное, что девчонки даже не спросили, почему она думает так, а не иначе. Нина тут же подхватила эфемерное зеленое облако из шифона и убежала переодеваться, а Марина перекинула через руку длинное, поблескивающее оранжевыми оттенками парчовое платье.

– Да, Жень! – вспомнила она. – Мы и для тебя такой костюмчик нашли – закачаешься. Пойди посмотри, мы его в шкаф отвесили. Если понравится, можно до завтра оставить. Цвет такой синенький, вроде строгий, а фасон, наоборот, легкомысленный.

Женя попыталась представить сочетание строгости и легкомыслия в отдельно взятом костюме и рассмеялась.

– Посмотрю, конечно, – кивнула она. – Спасибо!

Пока ребята в студии прогоняли эфир, Женя вытащила из шкафа отобранный для нее брючный костюм. Он действительно имел необычный цвет: очень темный, отливающий матовым загадочным блеском. Легкомысленность, о которой говорила Марина, создавалась за счет ткани – легкого переливчатого шелка. Невесомые складки и сборки трепетали от каждого движения и даже от колебания воздуха. Конечно, это было красиво, элегантно, и фасон ей понравился. Женя сразу решила, что оставит костюм до завтра и наденет к нему мамины серебряные серьги с александритами.

– Ну как? – Ниночка заглянула в костюмерную. – Правда, прелесть? Самый модный цвет в этом сезоне, – авторитетно заметила она. – Называется «нэйви блю».

– Как‑как? – удивилась Женя.

И тут же поняла…

– Нэйви блю – синий морской значит, – разъяснила Ниночка. – Ну, видишь, такой синий, что даже не сразу разглядишь – кажется, как будто черный. А что, тебе разве не нравится? – удивленно спросила она, глядя на Женино застывшее лицо.

– Н‑нет… – пробормотала та. – То есть да, очень понравился… Спасибо, Нина, попроси на завтра мне оставить, ладно?

– Хорошо, – так же удивленно кивнула Соколова. – Ты уже уходишь?

– Да. – Женя повесила костюм в шкаф, пошла к двери. – Я к Стивенсу еще загляну, он просил сегодня зайти. Счастливого эфира!

Она медленно шла по коридору к лестнице. Звуки шагов тонули в густом ворсе коврового покрытия, которым был застелен весь студийный этаж. Призраки другой, никому не видимой жизни обступали, не давали идти, не давали стоять и говорить, не давали дышать и жить…

Отец не просил Женю зайти сегодня, но, еще подходя к особняку, она заметила, что окно его кабинета на третьем этаже до сих пор светится.

Виталий Андреевич обрадовался ее появлению. И особенно тому, что Женя зашла вечером, когда основные дела окончены, люди разошлись и можно спокойно поболтать с дочкой. Тем более что в обычное дневное время Женя не очень‑то любила появляться в отцовском кабинете. Делать вид, будто президент тебе посторонний, как‑то глупо, а при всех держаться с ним по‑родственному как‑то неприлично.

– Заходи, Женя! – позвал Виталий Андреевич, через открытую дверь заметив ее в секретарском предбаннике. – Посиди. Выпьешь рюмочку со мной?

– Выпью, – кивнула она, входя в просторный, с заботливо сохраненным интерьером начала двадцатого века, отцовский кабинет. – Здравствуй, папа.

В сером, под цвет глаз и едва заметной седины костюме, стройный, высокий, Стивенс выглядел лет на сорок, не больше. Но при этом почему‑то не казалось странным, что его называет папой не девочка с косичкой, а молодая, на него похожая женщина. Взрослая дочь молодого человека – это определение подходило к ним в полной мере.

– Что‑то ты грустная сегодня, – словно мимоходом, почти не взглянув на нее, заметил Виталий Андреевич. – Здесь что‑нибудь, по работе?

– Нет, – покачала головой Женя, успев удивиться, как быстро он уловил ее состояние.

Трудно представить, что много лет назад именно этот человек понятия не имел о подобных вещах и иметь не хотел! Впрочем, ей ли было удивляться тому, что жизнь меняется…

Отец достал из маленького зеркального бара «Кампари» для Жени и сувенирную, в виде кремлевского собора, бутылку кристалловской водки для себя. Женя бросала в свой бокал кубики льда и смотрела, как кружится над ними красноватая, кажущаяся маслянистой жидкость.

– Хватит, Женя, – заметил Виталий Андреевич. – Пятый кубик бросаешь, воду, что ли, пить собираешься?

– Да! – опомнилась она и ложечкой выловила лишние кубики. – Я лучше водки с тобой выпью, папа, можно?

– Можно, конечно, – пожал он плечами, придвигая ей рюмку.

Женя выпила одним глотком, не поморщившись. Правда, водка оказалась мягкая, не обжигала горло.

«Как будто на ореховых перегородках настояна, – вспомнила Женя. – Он говорил, если на ореховых перегородках водку настоять, получится мягкая. Мы с ним рыбацкую водку пили, просто ужасную, денатурат какой‑то, и он сказал про эти перегородки…»

Она поморщилась, как от зубной боли, и налила себе еще рюмку.

– А я тебя порадовать хотел, – сказал Виталий Андреевич. – Нас на фестиваль зовут, «Лотик» наш показать. На Мальту. Поедешь?

– Поеду, раз зовут, – пожала плечами Женя. – Когда?

– Что это ты так? – Видно было, что он обиделся. – Как будто я тебя на каторгу отправляю! На Мальту, говорю, на фестиваль новостных телепрограмм. Да ты подумай, Женя, года ведь нет проекту, а уже…

Жене стало стыдно, что она так равнодушно встретила отцовское сообщение. За что его было обижать?

– Ну что ты, пап, это я просто от водки затормозилась слегка, – объяснила она. – И вообще, голова сегодня болит. Не обижайся! Конечно, здорово, что зовут. А кто еще поедет?

– Из наших? – уточнил Стивенс. – Еще не решено, я только сегодня факс получил. Ты – точно, еще кто‑то из ведущих – возможно, Ярик. Из корреспондентов кто‑нибудь. Посмотрим! А не из наших – да половина «Останкина» будет, это же дело престижное. Мальта опять‑таки, не Колыма… О‑о! – вдруг произнес он, глядя Жене за спину. – Какие люди и без охраны! Заходи, Олег, гостем будешь.

Женя даже не обернулась, чтобы проследить за отцовским взглядом. И так было понятно, кто пришел.

За год Олег Несговоров успел побывать в телекомпании «ЛОТ» и своим человеком, и гостем. Пока его еще можно было все‑таки считать «гостем лучше татарина», но Женя знала, что отец относится к Несговорову с настороженностью. Сама она относилась к Олегу так, что лучше бы он вообще не появлялся…

Но он появлялся с завидной регулярностью, и Женя прекрасно понимала, для чего он приходит. Во всяком случае, производственной необходимости в этом не было никакой: деятельность Несговорова на телевидении протекала теперь таким образом, что не могла иметь отношения к телекомпании «ЛОТ».

Будучи человеком осторожным, Виталий Андреевич тщательно избегал вмешательства в большую политику. По идее, такое поведение не должно было принести солидных денег на телевидении. Но жизнь неожиданно опровергла идею, потому что, будучи человеком еще и талантливым, и интуитивным, Стивенс затеял новый проект – телекомпанию «ЛОТ».

«Народное телевидение» – так звучало его кредо, и именно эта ниша оказалась не занятой на рынке телепроектов. Образуйся «ЛОТ» не год, а, например, месяц назад, было бы поздно: едва ли такая ставка оказалась бы выигрышной. За год‑то уже многие телебоссы сообразили, что электорату до смерти надоело ежедневно созерцать по всем каналам президента, премьера и думских лидеров – то вместе, то поврозь, а то попеременно. И что большинству населения куда интереснее смотреть «новости про самих себя». Да еще в исполнении людей молодых, современных, умеющих говорить без истерического надрыва и без ложной многозначительности. Да еще чтобы можно было позвонить им прямо в эфир и рассказать на всю страну, что произошло лично с тобой вот буквально полчаса назад, когда ты возвращался с работы.

Стивенс был отличным стрелком и всегда попадал в десятку. И, что не менее существенно, всегда делал это вовремя.

На помощь Несговорова, главной звезды и «лица» Российского телевидения, Виталий Андреевич рассчитывал мало, хотя в свое время и переманил Олега в «ЛОТ», умело воспользовавшись его амбициями, задетыми на предыдущей работе. Как выяснилось, он не зря придерживал год назад свою дочь, когда Олег предлагал ей войти в его команду.

– Погоди, Женя, – обычным своим мимолетным тоном объяснил тогда отец. – То есть в «Люди и судьбы» к нему, соведущей, – правильно, пойди, тебе полезно будет. Это авторская программа, каприз несговоровский, можно сказать. Ну, хочет имидж сменить, доказать, что задушевничать тоже умеет, а не только косточки перемывать политикам. Пожалуйста, пускай доказывает. Человек он предельно раскрученный, профессионал высокого класса. Вот пусть все это на тебя и поработает, – усмехнулся он. – Но в аналитику его не лезь! Помяни мое слово, надолго он у нас с этим делом не задержится.

Отец, как обычно, оказался прав. Он ошибся только в одном: надолго не задержалась у них не только несговоровская аналитическая программа, но и задушевные «Люди и судьбы». Правда, каждая из них канула в небытие по разным причинам.

С авторской программой все оказалось просто: Олегу не хватило вкуса, чтобы ее сделать. Это даже Женя сразу поняла, хотя и не стала тогда высказывать свое мнение. Кто она такая, без году неделя на телевидении! Мало ли что ей кажется пошлым и оформление студии, и костюмы ведущих, и Олегов нарочито проникновенный тон. Когда он вел ток‑шоу о человеческих судьбах, не срабатывала ни одна его знаменитая фишка – даже мгновенный взгляд из‑под надломленной черной брови, даже ироническая улыбка на красивом мужественном лице.

Правда, отец счел тогда, что Женя выглядит в роли ведущей отлично – несмотря даже на идиотское розовое платье «а‑ля грек», которое, по мнению Несговорова, должно было создавать кичевый налет, необходимый для подобных программ. Но благоприятное впечатление от дочери не помешало Стивенсу категорически остановить проект после трех пилотных передач.

– У меня не собес, Олег, – без малейшей неловкости объяснил он. – Не берет ни первый канал, ни второй эту благость. Куда мне твои «Судьбы» девать?

Конечно, Олег был настоящим профессионалом – ни обид, ни возражений не последовало. Во всяком случае, Жене он ни о чем таком не говорил.

А когда отец еще более решительно прикрыл второй его проект – аналитическую программу, – Жене уже было все равно, что думает по этому поводу Несговоров.

Но ему‑то далеко не все равно было, что она думает, говорит, делает… Как она вообще собирается жить дальше!

Если бы полгода назад Женя хоть сколько‑нибудь могла обращать внимание на все, что снова как ни в чем не бывало окружило ее в Москве, – может быть, она даже порадовалась бы в душе и несговоровской растерянности, и невообразимому, заискивающему выражению его глаз. Не этого ли – щелкнуть по носу зарвавшегося любовника – она добивалась, так эффектно улетев на Сахалин?

И вот он идет рядом с нею по ночному Тверскому бульвару и говорит без умолку, на ходу пытаясь заглянуть ей в глаза.

Женя и раньше часто выходила вечерами погулять на Тверской – когда стихал гул машин, нескончаемыми потоками идущих к Никитским воротам и к Пушкинской площади, пустели аллеи, и можно было наконец почувствовать, что ты идешь по родному, тихому бульвару своего детства.

А теперь она бродила по Тверскому каждый вечер. Просто не могла оставаться дома, она и так никуда не выходила целый день… А здесь, на бульваре, каждое мгновенье той недели у сахалинского залива Мордвинова почему‑то вспоминалось так ясно, как будто продолжалось, растягивалось до бесконечности, чтобы не кончиться никогда.

С ее возвращения в Москву прошло ровно сорок дней.

«Поминальный день, – с горечью подумала Женя, выходя из дому в темноте. – Улетает душа…»

И тут же вздрогнула, даже рот суеверно зажала рукой, хотя ни слова не произнесла вслух.

Меньше всего в этот вечер она ожидала увидеть Несговорова. Даже не заметила стоящую у подъезда машину – знакомую «вольвушку».

– Женя! – окликнул Олег. – Женя, на два слова, подожди!

Она не остановилась, чтобы подождать его, но и не сказала, чтобы он оставил ее в покое. И в первый‑то день возвращения, когда Олег примчался к ней на Бронную, у нее не было ни сил, ни желания что‑то ему объяснять. А теперь и подавно.

Они молча шли рядом по бульвару.

Женя ожидала, что сейчас он снова затеет выяснение отношений: что случилось, да почему так неожиданно, да, может быть, все‑таки… Но Олег заговорил о работе. Кажется, он специально старался говорить невозмутимым тоном и старался заинтересовать Женю, привлечь ее внимание к своим делам.

– Не пошли мои «Доводы и выводы», – нарушил он молчание и, не дождавшись реакции, продолжил: – Сегодня со Стивенсом был разговор, довольно резкий, между прочим. Знаешь, что сказал твой папа? Чтобы я выбирал: или политику делать, или с ним работать.

– Странное название, – сказала Женя.

– Какое? – не понял Олег.

– «До‑во‑ды‑и‑вы‑во‑ды». Как будто из «Алисы в Зазеркалье».

– Почему? – удивился он.

Кажется, Олег обрадовался, что она наконец хоть как‑то на него реагирует. Его темные, близко поставленные глаза блеснули на мгновенье, губы настороженно дрогнули. Женя вспомнила вдруг: вот точно так же блеснули и сощурились его глаза, когда он впервые предложил: «А ты оставайся у меня, раз понравилось». И так же вздрагивали тогда его губы – настороженно, нетерпеливо. Это предложение он повторял потом не раз, и она почти согласилась…

Женя вспомнила и то, как уверенно лежала на ее голом плече Олегова рука – широкая, красивая, грубоватой формы, но с аккуратно подстриженными ровными ногтями. Они тогда отдыхали после первой близости – оба усталые, довольные, насытившиеся друг другом.

От этих воспоминаний стало противно; ее даже передернуло, как будто паук пробежал по спине. Хотя в ту ночь, да и во все другие ночи с ним Женя питала к Несговорову какие угодно чувства, кроме физического отвращения. Наоборот, он был первым мужчиной, с которым она получила удовольствие в постели.