Последняя неделя ноября 1944 г

Чего получивший через день капитана старший лейтенант Чапчаков не знал, так это того, что пережитое им побоище стало последним крупным танковым сражением всей операции. Перерубленное шоссе, по которому отходили на юг тыловые подразделения американских и немецких дивизий, вместе с вдребезги разбитой за сутки до этого железнодорожной веткой к Мюнстеру, вдоль которой прорывались сведенные в ударную группу еще боеспособные части, лишили Объединенное командование последней надежды деблокировать окруженные войска. К полуночи котел был полностью рассечен по горизонтали, разделенный на две неравные половины, по которым непрерывно молотила артиллерия. Продвижение с юга армии Паттона, на которое возлагались большие надежды и который до этого момента весьма успешно двигался через зону ответственности Рокоссовского, замедлилось, а затем и полностью застопорилось. Армии 2‑го Белорусского повисли на противнике, как собаки на почтальоне, хватая зубами за штаны. Талантливый и решительный генерал, апологет германской танковой тактики начала войны, весьма вовремя понял, что с русскими принцип «У танков не бывает флангов» не проходит. Не успев зарваться (на что надеялись пара командующих фронтами), он разорвал контакт и отошел к югу, бросив отставших. На заседании Ставки в Москве Штеменко рассказал, что Паттон обещал после перегруппировки смешать русские армии с пылью своими танками и отбросить их за четырнадцатый меридиан к Рождеству.

– «Саид, бездельник, я покажу тебе, как давать такие обещания»…[173]– высказался по этому поводу эрудированный нарком ВМФ.

Тем, кто не понял, что он имел в виду, было объяснено. Далее были перечислены номера дивизий, оставшихся внутри кольца окружения, и тех, которые, судя по всему, «Новой Коалиции» пришлось отводить с фронта после нескольких дней боев.

В карманах убитого британского майора не было найдено ничего особо интересного – обычный «наблюдатель», контролирующий выполнение немцами приказов. Допрос пленного немецкого подполковника‑танкиста в штабе армии тоже ничего выдающегося не открыл, тот назвал только свое имя и номер части и молчал в ответ на все остальные вопросы, с интересом разглядывая собеседников. К утру двадцать шестого не вытянутые из него показания перестали кого‑либо интересовать: редкие до того эпизоды сдачи в плен мелких подразделений, принадлежащих к полностью выдохшимся дивизиям и бригадам, сжимаемым внутри сегментов кольца окружения, начали сливаться в одну сплошную цепь.

Вторая попытка 1‑й английской армии деблокировать окруженные части с запада опять натолкнулась на упорное сопротивление советских войск, уже успевших зарыться в землю с внешнего рубежа обороны, и ее командующий сэр Кеннет Андерсон заявил Монтгомери, что нужно прекращать бессмысленные атаки, пока армия еще способна хотя бы служить угрозой для русских, надумай они перейти в наступление на его участке. К часу, когда фельдмаршал был вынужден с ним согласиться, сопротивление внутри кольца уже почти прекратилось.

Те, кто может осудить сдавшихся, никогда, наверное, не воевал. В течение многих дней американские и немецкие солдаты находились в непрерывных боях – почти без сна, без еды, в окопах, врытых в промерзающую за ночь землю, от которой утром приходилось отдирать ткань и собственную кожу. На них волнами накатывались бесчисленные советские танки и пехота, и каждая отбитая атака означала только то, что сейчас начнет снова работать чудовищная русская артиллерия, а после часа обстрела откатившиеся было гвардейцы снова пойдут вперед – и так до тех пор, пока не добьются своей цели. Неоткуда было взять боеприпасы, неоткуда было взять топливо, кончились медикаменты. Союзники имели опыт снабжения достаточно крупных частей с воздуха – но для этого, во‑первых, нужно было быть уверенным в своем господстве в воздухе, так и не завоеванном окончательно, а во‑вторых, нужна была нормальная погода. Пехотинцам более‑менее все равно, сколько воздушных побед у выдающихся асов их стран и кого они героически сбивают где‑то там, вдалеке. Их волнует исключительно собственная шкура, которую изо всех сил пытаются продырявить ходящие по головам штурмовики и бомбардировщики. Если человек хоть один раз побывал под бомбежкой или штурмовкой, то никакие заверения о том, что равных нашим летчикам нет, уже не будут оказывать на него никакого влияния. Так что в нелетной погоде были свои определенные плюсы – она позволила значительному количеству людей остаться в живых.

27 ноября последние вспышки боев местного значения между Сулингеном и Мюнстером угасли. Израненные, вымерзшие, усталые за пределами человеческих возможностей офицеры и солдаты в американской и немецкой полевой форме сложили оружие, подчинившись силе победителей. Бог на стороне больших батальонов – особенно если их командиры не такие полные дебилы, как уверяют в офицерских школах тех, кого они бьют. Счастливых исключений было немного – лишь нескольким бригадам и полкам удалось просочиться через несплошной в первые дни фронт окружения и нескольким сотням бредущих в одиночку и небольшими группами бойцов, не бросивших оружия и сохранивших достаточно здравого смысла, чтобы не пытаться просить помощи у местного населения.

В эти дни было много разговоров о том, чего удалось добиться сторонам и чего не удалось. Войска «Антибольшевистского фронта» сумели заставить русских понести тяжелые потери, надолго лишив их северные фронты возможностей проводить масштабные операции. Но это было как в «Новом Сатириконе»: «Проигравшие Бородинское сражение французы с горя заняли Москву». Полторы полностью ликвидированные армии образовали во фронте дыру, которую было крайне сложно заткнуть, и Голландия, всего полтора месяца назад ставшая ареной ожесточенных боев американских, британских и польских парашютистов с частями Вермахта и Ваффен‑СС, была отдана русским без большого сопротивления. Двести километров от Оснабрюка до Утрехта советская броня прошла за полтора дня, хотя это и стало ее последним рывком. Фронты, если глядеть на них снаружи, успокоились в ожидании решений, которые должны были принимать политики и дипломаты на основании достигнутых маршалами и генералами результатов. Сталин вовсе не был безумным маньяком во внешней политике: ему нельзя было отказать в здравом уме и способности к анализу. Сталину казалось, что он всего один раз в жизни просчитался глубоко. Тогда, в сорок первом, это привело к последствиям, с которыми удалось справиться ценой огромных трудностей, потеряв миллионы людей и годы времени. Второго раза он искренне не хотел допускать. Может, и возраст сказывается, что хочется меньше риска, чем раньше, что начинаешь понимать смысл слова «достаточно», раньше бывший абстрактным, не доходящим до конца до разума.

– Военное счастье переменчиво… – задумчиво произнес генералиссимус на затянувшемся до четырех утра заседании Ставки, на котором Молотов сделал почти двухчасовой доклад. – То, что они нам предлагают, это полумера, но большего нам сейчас и не потянуть. Можно критиковать товарища Жукова за то, что он сделал меньше, чем мы рассчитывали, но успех есть успех, и хребет он им все же переломил… Нашего состояния они не знают, что радует, поэтому разговаривают не в пример более вежливо, нежели тогда… Когда мы все это начинали…

Маршалы и наркомы молчали, ожидая решения Сталина, к которому они последние дни старались его склонить всеми силами. Даже половинчатый успех Жукова, спешно переформировывающего сейчас свои обескровленные фронты, дал советской дипломатии огромную фору. Он заставил уверенных в себе лидеров Британии и США испугаться, показал, что не они контролируют обстановку – точнее, не только они ее контролируют. Все красивые и верные слова, которые произносят президенты и премьер‑министры в речах, касающихся чужих стран, быстро теряют свою силу, когда речь доходит до серьезных решений, грозящих пролитием собственной крови. Воевать еще годы, пытаться отобрать у красных взятые ими на саблю города и земли… Можно было, конечно, попробовать – но больно уж рискованно. И русским было очень уж рискованно продолжать давить на Запад с той же силой: риск оступиться возрастал с каждой новой сотней километров. Сталин знал, что за собственно Англию и собственно Америку война была бы совсем другая, о них он даже не помышлял. Попробовать получить Италию и Францию… И Бельгию… Не сейчас. Не в этот раз. Нельзя все выиграть сразу, и так за несколько лет сделали столько, сколько императоры и цари не смогли за века.

Сталин рассуждал вслух, неторопливо расхаживая по залу совещаний. Задержавшись около большой карты Европы, занимавшей почти полностью одну из стен, он оглядел сверху вниз сдвоенную линию, тянущуюся наискосок через весь континент, иногда чуть расходящуюся в разные стороны. Красная линия, куда уже ступила нога советского солдата, и синяя – куда она ступит без боя, если принять мирные предложения бывших союзников.

– Мы сейчас в положении японцев в сорок втором… – негромко заметил он. – Цепочка удач, одна больше другой, и нужно либо давить изо всех сил, пока она не оборвется, – либо брать то, что дают, и заканчивать, пока можешь рассчитывать на свои силы. Потом будет поздно… Нам легче сейчас, потому что свой Мидуэй мы выиграли. Кто знает, пошли бы японцы на заключение мира, если бы они разгромили тогда американцев, а не американцы их? Или продолжили бы драку, чтобы взять еще и еще, пока получается…

Он отошел к другой стене, с картой Советского Союза, простирающего свои границы от Арктики до пустынь Азии и от дальневосточных сопок, перерубленых ровной границей взятого в 1905‑м японцами Сахалина, до Бессарабии и Прибалтики – первых его вкладов в сокровищницу страны. Потом Сталин обернулся к Европе и, казалось, взвесил две эти карты на своих ладонях. Оцепенев, все следили за ним.

– Да, – наконец сказал он, решившись. – Да.

Общий бесшумный вздох проплыл по залу, разогнав плавающие в свете люстр полупрозрачные пылинки.

– Да, – повторил Сталин. – Передайте Коллинзу мое согласие. Товарищ Молотов, вам и товарищу Громыко к вечеру проработать по всем пунктам их предложения. Соглашение о прекращении огня разрешаю ввести в действие с восьми утра, но – следить, следить, чтобы никакой пакости не было.

– Не будет, товарищ Сталин.

Верховный машинально провел пальцем по еще одной, небольшою размера карте, лежавшей у него на столе, краем дотягивающейся до места Берии. Лаврентий Павлович, заместитель председателя Государственного Комитета Обороны по вооружению, ласково оглядывал всех присутствующих каждые несколько минут. Мало ли что может прийти в голову генералам, когда они поймут, что выведшая их в люди война заканчивается…

Извилистая, косо наложенная на карту синяя черта отрубала треть Германии, оставляя за «Западными союзниками» контроль над всем югом и частью западных земель страны. Бавария, Баден‑Вюртемберг, приткнувшийся к Франции Саарланд, две трети Гессена, южная половина Тюрингии, Рейнланд‑Пфальц, часть Вестфалии, находящаяся за осью Дюссельдорф–Зиген, которую так и не удалось пересечь Черняховскому. Плюс Лихтенштейн в качестве довеска. Жирный кусок. В нем трудно было бы воевать – слишком много гор, слишком много рек. По Австрии война прошла лишь краем, 46‑я армия с 9‑й Гвардейской общевойсковой и 6‑й Гвардейской танковой Кравченко взяли Вену с наскока и, проломив оборону германских 43‑го армейского корпуса и 2‑го танкового корпуса СС, вырвались на границу с Чехией, где их и должно было застать на марше известие о капитуляции Германии.

Красиво все обставили союзнички, молодцы, в этом им не откажешь: умеют тонко все провернуть, так что посмотреть приятно. Не то чтобы западные союзники вдруг отступили перед русскими, упаси Бог! Просто Германия, капитулировавшая перед ними без малого месяц назад, теперь дополнила протокол о капитуляции, включив в него и Советский Союз – лишь по недомыслию немцев ранее оставшийся за его рамками и вполне справедливо с этим не согласный. А мы‑то тут, так сказать, при чем? Теперь Германия поделена на зоны оккупации, как и намеревались еще в Ялте, и хотя советский сектор оказался больше планируемого, а союзный – почти номинальным, но и это объяснялось вполне объективными причинами. То есть весьма успешными действиями советских армий в последний период боевых действий. Гм…

Очень удачный термин для похожих ситуаций имели японцы: «сохранить лицо». Всем все ясно, но все изо всех сил делают вид, что все нормально, вежливо улыбаются, делают друг другу мелкие одолжения. Третья американская армия отошла за границу Чехии: пожалуйста, дескать, не больно‑то и хотелось, а Эйзенхауэр задавил протестующие вопли Паттона недрогнувшей рукой. И вопрос о статусе Голландии даже одного параграфа не занял, граница контролируемых сторонами территорий прошла по Рейну. О том, что Голландия была, собственно говоря, независимым государством, оккупированным Германией, даже вспоминать не стали. Русские ведь ее освободили? Освободили. Народ ликует? Ну, кто хочет, те ликуют, а остальные быстро научатся. Да и ведет себя советская армия на негерманских территориях, надо признать, вполне прилично…

Нет, можно только позавидовать ситуации, когда страна может позволить себе плевать на мировое общественное мнение. Ведь что такое общественное мнение, в конце концов? Негодующее поджимание губ тех, кто считает себя очень культурным и цивилизованным. Дескать, когда бомбили немецкие города, то это делалось для их же пользы – чтобы поскорее закончить войну и тем сократить жертвы среди мирного населения. А вот, говорят, русские солдаты насилуют всех подряд, и, говорят, даже грабят и убивают местное население. Мирное немецкое население, которое ни в чем не виновато и теперь становится жертвой русского варварства. А что Польша, Чехословакия, Болгария, Югославия и Дания объявили себя союзниками советской стороны, то это говорит лишь об их черной неблагодарности по отношению к западным, настоящим Союзникам, которые столько для них сделали. Да, все это – отнюдь не официальная позиция. Официально, по подписываемым в Эрфурте протоколам, мы все вместе победили Германию и теперь радостно прыгаем на ее костях. Но вышесказанное служит как бы фоном для общего ответа на разрешение войны хоть каким‑то миром.

Есть очень хороший метод реакции на всякие негодующие вопли подобного характера. Сложно, наверное, выразить его словами тем, кто не имеет специального образования и у кого язык подвешен не так, как у профессиональных дипломатов. Ну, если не очень церемониться, этот метод можно назвать: «Пошли на хрен». Мировые газеты орут, что нужно объявить крестовый поход против коммунизма, невзирая ни на какие жертвы. Пусть орут – их президенты и премьеры знают, что такой поход скорее закончится в Лиссабоне, чем в Куйбышеве, и поэтому не рыпаются.

– Советы депортировали в Сибирь тысячи чеченцев! Какое злодейство!

– Смотрите пункт выше. Это наше внутреннее дело. И вообще, у какого‑то высокоморального государства половина территории колючей проволокой опутана, за которой сидят японцы, чьи дедушки еще в девятнадцатом веке приехали сюда за лучшей долей.

– Но ведь это же совсем иначе!

– Ага, конечно… В любом случае пошли.

И Эренбург, чудовище в человеческом облике, написал «Убей немца» – какой кошмар! Адмирал Хэлси, правда, пару лет назад провозгласил: «Убивайте японцев, убивайте японцев, убивайте больше японцев» – но ведь это тоже совсем другое! Кейтель орет, что его обманули в лучших чувствах, что нельзя прекращать борьбу с большевистскими ордами для спасения великой германской культуры и цивилизации. Пусть орет, кого сейчас волнует какой‑то немец? Один вон тоже много орал, теперь его челюсть в Москве хранится, и Сталин на нее иногда с интересом смотрит. «Бедный Йорик». Кто будет много кричать, рискует, что и его челюсть туда же отвезут, когда тихонько тюкнут хозяина по голове чем‑нибудь тяжелым. Хотя это уже будет нарушением вышеуказанного принципа. Впрочем, можно просто заставить крикуна читать лекции в какой‑нибудь военной академии. Про «Утерянные победы». Орите в свободное время, господин фельдмаршал, завтра у вас лекция в десять. Опоздаете или плохо подготовитесь – останетесь без сигарет.

Сталин тихо усмехнулся своим мыслям, он любил иногда расслабиться такой игрой. Иметь возможность раздавить кого‑то, знать, что тот про это знает, и не делать этого, оттягивать момент… Наверняка Кейтель понимает, что если русские попросят союзничков выдать его как военного преступника, больших моральных терзаний у тех не случится. И все равно орет, пытается еще как‑то повлиять на их решения. Смелый человек. И несчастный. Униженный политиками больше, чем чисто военными поражениями. Оставленный на считанные месяцы руководить маленьким обрубком разбитой Империи, выжженным, изможденным тотальной войной, зная, что сотни тысяч говорящих с ним на одном языке людей строят коммунизм за полосой колючей проволоки, разграничивающей Западную зону оккупации от Восточной. И другие сотни тысяч, взятые с оружием в руках, копают каналы и валят лес, отрабатывая честным трудом свое прошлое. А многие еще и не начали, ждут своей очереди… И ничего Кейтелю не сделать. Через несколько месяцев заменят его на более удобного американцам и англичанам человека, который будет лучше понимать их собственные интересы.

Любой мир, особенно из заключенных на чужой земле, лучше, чем ежедневное убийство подобных себе. Эйзенхауэр, когда передавал им свое предложение (выстраданное государственными мужами, разумеется), назначил парламентером генерал‑майора Джозефа Коллинза, «Сражающегося» или «Разящего» «Джо». То, что он был тезкой самого Сталина, никакого значения не имело. Интересным было то, что генерал‑майор оказался единственным из командиров корпусов 1‑й американской армии, не попавшим в плен. Седьмой корпус постигла та же судьба, что и остальных, но самому Коллинзу удалось вырваться с частью штаба 4‑й пехотной дивизии, и его ненавидящий взгляд навсегда остался в памяти тех советских офицеров, кто был с ним в одной комнате, когда генерал передавал Константину Константиновичу пакет с бумагами за подписью Дуайта Эйзенхауэра.

Счастье, что закончилось все это безумие. Хоть как, пусть не по‑настоящему, пусть временно, но лишь бы закончилось. Лишь бы не резать больше глотки друг другу. Комбинация самых разных факторов все же вернула в нормальное русло разум тех, для кого жизни нескольких сотен тысяч солдат, сжавшихся на дне траншей в ожидании атаки, не имеют ровным счетом никакого значения. Пусть не от человеколюбия, а от того, что выгода и расчет перевесили жадность и жестокость. Плевать. Все. Все. Кончилось это.

Корабли советской эскадры вошли в родные воды, когда соглашение о прекращении огня было уже подписано. Обледеневшие, покрытые, как новогодние елки, вязью искрящих снеговых иголочек, просвечивающих изнутри черным, они выглядели жутковато. Встретивший эскадру «Мурманск»[174]со сворой эсминцев под надзором лидера «Баку» просемафорил длинную речь, поздравляя с успехом. Связь была устойчивой уже несколько дней, и встреченная в океане подводная лодка, высветившая упертым в небо прожектором точку поворота, уже отстучала им свое, но семафор крейсера стал последней точкой, означавшей: «Дома». На мостиках советских кораблей плакали и смеялись серые от недосыпания и напряжения, измученные мужики, с воем обнимавшие друг друга. Не в привычках военных моряков демонстрировать свои чувства, да и вообще это не в мужских привычках, мужчины чувствуют себя неловко даже в кино, в трогательные моменты – но сейчас это не имело уже никакого значения.

Успех… Да, это был действительно военный успех, пусть и не такой яркий, как достигнутый на сверкающих первым снегом полях Германии, но именно он стал той последней каплей, которая перевесила чашу весов в федеральном округе Колумбия с «нет» на «да». Вырвавшаяся из взбесившейся Атлантики русская эскадра, оставившая позади себя обломки и догорающие пятна разлитой по воде нефти, стала фактором, который теперь нужно было учитывать каждый раз, при планировании каждой армейской операции, при проводке каждого конвоя. Лишь недавно наконец‑то потонул «Тирпиц», пугало Арктики, и его замена сразу тремя подобными тварями напоминала впечатление, пережитое Геркулесом в начальной фазе общения с Гидрой.

Специалистам все это было ясно. Потопленный авианосец, потопленный старый, никому не нужный крейсер и еще один, британский, близнец «Тринидада», красавец «Уэйкфилд» с частями 106‑й дивизии, так и не увидевшей Европу, поврежденные эсминцы и сбитые покрышевскими ребятами самолеты – все это было оплачено кровью и жизнями людей ради того, чтобы война стала слишком страшной, чтобы начинать ее заново.

Они вошли на рейд все вместе, за строем «семерок», и лязг рвущихся из клюзов якорных цепей ознаменовал конец сиюминутного страха для тысяч выглядящих на десяток лет старше своего возраста мужчин, выстроившихся вдоль бортов кораблей, жадно вглядывавшихся в присыпанные белым крыши домов, где жили настоящие, живые люди.

– Тихонечко… Тихонечко… Угол, угол придерживай!

Врач «Кронштадта» шепотом, чтобы не беспокоить лежавшего без сознания привязанным к корабельным носилкам старлея, руководил тройкой офицеров‑штурманов, вытягивающих раму носилок через лабиринт коридоров и трапов – наверх, к свету и жизни. Двое здоровенных как быки старшин волокли перед ними своего товарища, такого же, как они, бугая, сцепив руки в плотный «замок» и чертыхаясь, когда артиллерист слишком сдавливал их шеи. Дышать с разведенными руками он не мог, и ему приходилось цепляться за них по очереди.

Это были двое последних. Старшина был не тяжелый – в смысле, по состоянию, – но уходить без лейтенанта отказался, и лишь теперь Ляхин оставил позади пустые койки в замкнутом, пропитанном надеждой и медленным ожиданием смерти лазарете. Был еще Раговской, задержавшийся непонятно зачем в рентгенкабииете, бездумно проглядывая вороха рентгеновских негативов с сияющими контрастными тенями засевших в тканях осколков, с извилистыми границами переломов и трещин, проходящих по черепным костям. Какие‑то из выписанных свинцовым карандашом по краю пленки фамилий уже стали полной абстракцией – после того как носившие их люди опустились, зашитые в простыни, в ледяную глубину безграничной водяной пустыни, коротким всплеском обозначив границу между своим пребыванием на земле и, отныне, только в человеческой памяти.

Хирург, всегда мечтавший стать акушером, достал из кармана узкий бумажный пакетик с последней таблеткой тибатина, которую он кому‑то не дал, сберегая непонятно на что. «Мы с ними – люди в одной форме. Если не я схватил их осколки, значит, я им должен», – сказал он в опустевший позади коридор. Потом он вышел к свету.

Эпилог

…Уже почти шестьдесят лет прошло с тех дней, когда происходили все эти события. Нереальный по любым меркам срок, даже по странным меркам моего возраста. Думал ли я, что доживу вот уже до восьмидесяти одного? Честно говоря, нет. Не то, чтобы меня сильно могли убить, больше, чем кого‑либо другого… Нет, конечно. Все, как говорится, под Богом ходили. Но очень многие умерли не от старости, нет. А про многих я и не знаю… Коля Штырь погиб в сорок девятом, ему дали тральщик, и он успел побыть командиром. Эта команда воевала еще лет семь после того, как все закончилось, и зенитчики перестали на переходах вздрагивать от мелькнувшей на горизонте тени. Миша Зубров разбился в шестидесятом на машине, по‑глупому, он был уже каперангом. Евгений, которого мы так и не начали называть Женькой, перевелся на Черноморский и остался на «Отважном»… Говорили, что погиб геройски, и мы верили – он всегда был серьезным парнем. И это только с моей БЧ, штурмана.

Иван Москаленко, наш дорогой командир, умер в начале семидесятых, от сердца, среди детей и внуков. Его вдова пережила его лет на пять, и мы каждый год собирались у нее по‑старому, вспомнить Ивана и остальных. Потом и она умерла, а Ивановы пацаны выросли и разъехались. Хорошие ребята, Иван мог бы ими гордиться. У меня у самого трое, уже и правнуки растут. Я живу в старой квартире на Малой Посадской, которую все не могу разучиться называть «Братьев Васильевых». В соседях на первом этаже у меня старый еврей в звании кап‑два, воевавший на «Октябрине», вся квартира у него в штурвалах, рындах и прочей атрибутике, раз в день я обязательно спускаюсь к нему, и мы треплемся «за жизнь», говорим про детей, внуков, смотрим старые фотографии, обсуждаем, как встречались командами.

Сейчас встреч уже нет, только те собираются, кто остался в Ленинграде. А было здорово все‑таки. Чуть не тысяча человек приходила на праздник: с детьми, с внуками, с цветами. Хоть раз в два года приезжали из других городов наши ребята, мужики, потом старики уже. Хлопали по плечам, орали, знакомили детей, пили тут же за старое. На сорокалетие даже банкетный зал сняли в «Неве», по телевизору нас показывали. Нам есть чем гордиться: фактически это наш поход уравнял шансы с их бомбой и дал закончить по‑тихому. Хотя он все равно оказался ненужным, как многие великие дела, которые мы совершали в молодости…

Год назад в парикмахерской на Кировском один хмырь начал гнать, как, мол, украинцам половину флота отдали, дармоедам на готовое. Господи, меня как в лицо ударили. Клянусь, в жизни никаких галлюцинаций не было, а тут как живые наши командиры – Москаленко и Осадченко с «Чапаева», и оба на меня смотрят. Как я на него орал! Боже мой! Он что‑то пытался сказать, но на меня, наверное, смотреть было жутко, так я слюной брызгал. «Сука! – кричу. – Ты, падаль, говно жрать должен наших украинцев, которые дрались, когда ты, шестерка, еще в проекте у родителей не был!» Если бы у меня было чем, я бы его прикончил на месте, ей‑богу. Но он, видать, решил, что я его сейчас и голыми руками придушу, такой у меня вид был. Мужик рядом, главное, молодой совсем, лет тридцать, шагнул и у плеча моего встал. «Вали, – говорит, – отсюда, говнюк. А то я тебя через окно выкину». Того совсем перекосило, моментом. Боком вылетел, чуть не упал. А меня вдруг жаром обдало, я понял, что этот парень точно из наших, такое можно почувствовать только плечом, в бою.

Наверное, в каждом поколении есть люди, которые все держат, которые – ну, вот просто мужики, на них все. Поэтому я и не люблю, когда ругают нынешнюю молодежь, они хорошие ребята, они как мы. А что до всякой бестолочи и хамья, ну так когда их не было!

Посадил меня он на диван, у гардеробщицы валидол взял. Я хотел было отказаться, а потом понял – надо. Он сел рядом, говорит: «Не злись, он просто дурак». Мне здорово понравилось, что он меня на «ты» назвал, даже удивительно. Руку протянул.

– Иван.

– Алексей, – говорю.

– Не думай о нем, брось. Как сердце?

– Да нормально, – говорю. – Чего ему. Спасибо тебе.

– Чего там, еще козлов всяких… У меня дед как ты. За своих убить мог…

– Я убивал.

Сказал, и екнуло сразу, первый раз в жизни я сказал это.

– Да я понял… – махнул рукой. – Дед в артиллерии был, и все друзья у него такие, как ты. Он был бы рад тебе…

– Жив?

– Умер, два года назад, – мужик перекрестился: спокойно, без нарочитости.

– У меня брат был в артиллерии, погиб в сорок третьем.

– А ты где?

– На флоте. «Кронштадт».

– В самом Кронштадте?

– Крейсер.

– Вух… – он посмотрел как‑то по‑ново, с потрясением. – Здорово. Ну, конечно, здесь же Питер все‑таки. Значит, ты всех их видел, Покрышкина, да?

– Да нет, какое там. То есть, видел, конечно, но в деле – как самолет пошел, так знаешь, что их команда. А так, в парикмахерской вместе не стриглись…

Мы посмеялись оба, кто к разговору прислушивался, поддержали. Пацан лет шестнадцати сказал: «У меня дед тоже на эсминце воевал, как вы, – посмотрел светлыми глазами. – А про „Кронштадт“ в школах проходят, только я ни одной фамилии не помню».

– Москаленко, – сказал я.

– У‑у‑у! – протянула тогда сидевшая напротив тетка с большой коричневой сумкой, прижатой к животу. – Понятно, за что вы его! И хорошо, а то развели тут, хохол – не человек, белорус – не русский. Да какая разница!

Ее активно поддержали, тема была не новая. Из зала выглянула мастерица, с интересом на меня посмотрела и махнула рукой Ивану. Тот встал и, подмигнув мне, прошел в зал.

Я почему все это вспомнил – в следующий раз я встретил его на днях, только год спустя. Наверное, он все же живет где‑то неподалеку. Иван шел под руку с темноволосой девушкой лет двадцати пяти, оба улыбались во всю Ивановскую. Он узнал меня, приветливо махнул рукой, я махнул ему в ответ, и мы разошлись, улыбнувшись друг другу. Я не стал его задерживать, и только когда мы уже разминулись, я, остановившись, обернулся ему вслед. Старик с некрасивым косым шрамом на скуле, опирающийся на палку, – и уходящая широкая спина коротко стриженного мужика с держащейся за его руку девчонкой.

Я пережил страшную войну и сотни смертей – нужных и бессмысленных. На моих глазах был создан наш флот, со мной он вышел в океан. Я видел его расцвет и его второе рождение, когда наш флаг знал и уважал весь мир. Я дожил до его заката. Флот разгромлен и разрезан на иголки, проданный по цене металлолома, но я верю, что это еще не конец. Будут построены новые корабли, и не дай Бог им начать то, что мы надеялись закончить навсегда. Но я спокоен и счастлив. Я абсолютно, с уверенностью старика, стоящего уже близко к краю, убежден: если придется, эти ребята будут драться, как мы. Они плоть от нашей плоти. Дай им Бог всего. И ветра в спину.

Date: 2015-09-25; view: 291; Нарушение авторских прав