ШАГ ВТОРОЙ 9 page. Она приглаживает мои волосы

Кашляю.

– Я не… распелся.

Она приглаживает мои волосы. Оглядывается на могилу. Тянется в задний карман и достает увядшую ромашку из аэропорта с четырьмя неосыпавшимися лепестками. Кладет ее прямо на землю перед стелой.

– Прости, мам. Ничего лучше не нашла.

Берет меня за руку.

– Мам, это Р. Он очень хороший, тебе бы понравился. Цветок и от него тоже.

Пусть могила и пуста, я бы не удивился, если бы земля разверзлась и рука ее матери схватила меня за ногу. Все‑таки я одна из тех раковых клеток, которые ее убили. Но, судя по Джули, она, наверное, меня бы простила. Они – эти удивительные живые женщины – похоже, не считают, что я причастен к гибели всех, кого они потеряли. Они считают меня исключением, и этот бескорыстный дар повергает меня в ужас. Я хочу его как‑то отработать, заслужить их прощение. Я хочу восстановить тот мир, который помог разрушить.

Мы отходим от могилы, и Нора снова возвращается к нам. Она гладит Джули по плечу и целует в лоб.

– Ты как?

– Как всегда, – кивает Джули.

– Давай я тебе лучше кое‑что хорошее скажу.

– Давай.

– Я видела рядом с домом дикие цветы. В канаве растут.

Джули с улыбкой вытирает последние слезы, но не отвечает.

Мы идем обратно, и я внимательно вглядываюсь в могильные плиты. Многие покосились, остальные установлены наобум – кладбище кажется древним, несмотря даже на десятки свежих могил. Я думаю о смерти. И о том, как кратка по сравнению с ней жизнь. Я не знаю, насколько глубоко это кладбище, сколько гробов поставлено друг на друга и какой процент почвы составляет сгнившая плоть.

Вдруг что‑то прерывает мои мрачные мысли. Чувствую толчок в животе – наверное, так же мать чувствует ребенка, который вертится в ее утробе. Замираю, подняв одну ногу, и разворачиваюсь на каблуке. С холма неподалеку на меня смотрит ничем не примечательный прямоугольный камень.

– Стойте, – говорю я девушкам и поднимаюсь наверх.

– Куда это он? – чуть слышно спрашивает Нора. – Это же…

Останавливаюсь перед могилой и гляжу на имя на камне. У меня подкашиваются ноги, как будто передо мной разверзлась бездна, и какая‑то темная, неодолимая сила тянет меня внутрь. Еще один толчок в животе, рывок за ствол мозга…

Я падаю.

Я Перри Кельвин, и сегодня последний день моей жизни. Как это странно – проснуться с таким знанием. Всю жизнь я воевал с будильником, снова и снова хлопал ПО кнопке и оттягивал подъем на десять минут, с каждым разом презирая себя все больше, пока наконец стыд не выгонял меня из‑под одеяла. Только в самое солнечное утро, в редкий день, полный жизни и смысла, я могу легко проснуться и сразу встать. Как странно, что сегодня такой день.

Выскальзываю из замерзших объятий Джули – она тихо всхлипывает во сне – и встаю. Она подтягивает к себе мою половину одеяла и отворачивается к стене. Джули проспит еще много часов, и ей будут сниться бесконечные пейзажи и новорожденные звезды удивительных и пугающих расцветок. Если бы я сейчас не встал, то, проснувшись, она принялась бы расписывать мне свои сны во всех деталях, со всеми дикими сюжетными поворотами и сюрреалистическими образами, для нее яркими, а для меня бессмысленными. Когда‑то я дорожил этими ее рассказами, и ее душевное смятение приносило мне горькую радость, но рано или поздно всему настает конец. Наклоняюсь поцеловать Джули на прощание, но губы сами собой поджимаются, и я отстраняюсь, даже не коснувшись.

Два года назад на папу упала стена, которую он строил, и я остался сиротой. Я тоскую по нему вот уже семьсот тридцать дней, а по маме – еще дольше. Завтра я уже не буду тосковать. Спускаюсь по круговой лестнице проклятого дома отбросов и выхожу в город. Папа, мама, дедушка, друзья… завтра я ни по кому не буду тосковать.

Еще рано, солнце едва поднялось из‑за гор, но город не спит. Улицы кишат рабочими, ремонтниками, мамашами с заплечными люльками и приемными мамашами, выгуливающими, как скот, целые шеренги ничьих детей.

Вдалеке кто‑то играет на кларнете. Утренний воздух дрожит, как будто поют птицы. Я стараюсь не слушать. Не хочу музыку, не хочу розовый восход. Все кругом лжет. Уродство этого мира невыносимо, и редкие ошметки красоты только делают хуже.

Добираюсь до административного здания на улице Острова и сообщаю секретарю, что у меня на семь назначена встреча с генералом Гриджо. Она провожает меня в кабинет и закрывает за мной дверь. Генерал занят с какими‑то документами. Не отрывая от них глаз, поднимает указательный палец. Я стою и жду, разглядывая стены. Фото Джули. Фото ее матери. Полинялая фотография генерала с полковником Россо – оба еще молодые, в армейской форме США стоят и курят на фоне затопленного Нью‑Йорка. Рядом – та же сцена, но на заднем плане разрушенный Лондон. Тут же и Париж в руинах после бомбежки. Догорающий Рим.

Наконец генерал откладывает бумаги. Снимает очки и поднимает на меня глаза:

– Мистер Кельвин.

– Сэр.

– Ваша первая вылазка во главе группы.

– Да, сэр.

– Вы готовы?

На мгновение запинаюсь – перед глазами мелькают кони, виолончелисты, красные губы и красное кино – они пытаются сбить меня с курса, но я прожигаю их, как старую кинопленку.

– Да, сэр.

– Отлично. Вот ваш пропуск. Полковник Россо ждет вас в клубе с заданием.

– Спасибо, сэр. – Я беру бумаги и поворачиваюсь к выходу, но останавливаюсь на пороге. – Сэр? – Мой голос чуть слышно дрожит, хотя я и клялся себе, что буду держать себя в руках.

– Что, Перри?

– Разрешите задать вопрос, сэр.

– Спрашивай.

Облизываю пересохшие губы.

– Сэр, у всего этого есть смысл?

– О чем ты?

– Есть смысл продолжать все это делать? Ходить на вылазки… и вообще.

– Перри, я боюсь, что не понимаю твоего вопроса. То, что мы приносим с вылазок, помогает нам выжить.

– А зачем мы выживаем? Потому что рано или поздно мир станет лучше? Мы ради этого стараемся?

– Возможно, – отвечает он. Его лицо совершенно бесстрастно.

– А сейчас? – Мой голос унизительно дрожит, но я больше не могу его контролировать. – Прямо сейчас? Есть у вас хоть что‑нибудь, ради чего стоит жить?

– Перри…

– Пожалуйста, ответьте, сэр. Пожалуйста.

Глаза Гриджо холодны, как мрамор. Какое‑то слово формируется у него во рту, но так и не звучит. Он поджимает губы.

– Это неуместная тема для разговора, – говорит он и кладет руку на стол. – Вам уже пора. У вас есть работа.

– Да, сэр, – сглатываю я. – Извините, сэр.

– Полковник Россо ждет вас в клубе с заданием.

– Да, сэр.

Выхожу за дверь и закрываю ее за собой.

В присутствии полковника Россо я веду себя с безупречным профессионализмом. Прошу выдать задание для команды, и он с любовью и гордостью в прищуре близоруких глаз протягивает мне желтый конверт. Он желает мне удачи, я говорю "спасибо", он приглашает меня на ужин, я вежливо отказываюсь. Мой голос идеально ровен. Я не теряю ни капли самообладания.

По пути к выходу бросаю взгляд на спортзал. Из‑за стекла на меня смотрит Нора. Как и на всех детишках на волейбольном корте за ее спиной, на ней надеты обтягивающие черные шорты и белая майка. Ее "команда" – жалкая попытка хотя бы на два часа в неделю отвлечь нескольких детей от реальности. Прохожу мимо, даже не кивнув. Уже на выходе слышу шлепанье ее кроссовок о кафельный пол.

– Перри!

Замираю, и двери передо мной захлопываются. Оборачиваюсь.

– Привет.

Она скрестила руки на груди и смотрит на меня твердым взглядом.

– Сегодня твой день, да?

– Наверное.

– Куда пойдешь? Уже все распланировал?

– Старое здание "Пфайзера" на Восьмой авеню.

– Ничего, – быстро кивает она, – хороший план. И к шести уже вернешься, так? Не забыл, что сегодня мы идем в Сад? И не надейся, что мы дадим тебе прохандрить весь день в одиночестве, как в прошлом году.

Смотрю на детей в спортзале. Они бьют, атакуют, валяют дурака, смеются и ругаются.

– Не уверен, что у меня получится. Эта вылазка может продлиться дольше обычного.

Нора продолжает кивать:

– Ага. Ясно. Потому что здание перекошено, полно трещин и тупиков и там надо ходить очень осторожно, да?

– Да.

– Ясно. Уже изучил? – спрашивает она, указывая на конверт у меня в руках.

– Еще нет.

– Наверное, стоит все‑таки прочитать бумаги, Перри. – Нора стучит ногой по полу, все ее тело дрожит от едва сдерживаемой злости. – Тебе же надо знать, какие у твоих подчиненных сильные и слабые стороны, ну и вообще. Например, у меня. Потому что я в команде.

– Что? – невыразительно переспрашиваю я.

– Что‑что, что слышал. Россо сам меня вчера включил. Так ты знаешь мои сильные и слабые стороны? Ты не задумал ничего такого, что окажется для меня слишком сложным? Мне очень не хотелось бы подвергать опасности твою первую вылазку во главе группы.

Отрываю край конверта и начинаю просматривать имена.

– Джули тебе говорила, что она тоже записалась? Мои глаза скачут со страницы на страницу.

– Да‑да, говнюк ты несчастный, или для тебя это проблема? – Ее голос дрожит, она вот‑вот расплачется. – Или ты возражаешь?

Распахиваю двери и выбегаю на холодный утренний воздух. Птицы над головой. Безмозглые голуби, крикливые чайки, мухи, жуки, пожирающие дерьмо, – дар полета растрачен на самых бесполезных и бессмысленных тварей. Что, если бы он был мой? Эта безграничная, совершенная, невесомая свобода. Ни заборов, ни стен, ни границ; я летал бы где угодно – над океанами и континентами, над горами, и джунглями, и бескрайними равнинами, и где‑то там, где‑то далеко‑далеко я нашел бы смысл.

Я тону в воспоминаниях Перри. Я глубоко в черной земле. Где‑то высоко у меня над головой – сплетение корней и червей, перевернутое кладбище, где гробы вместо надгробий, а памятники, закопанные глубоко в небесную пустоту, прячут все имена и эпитафии, оставляя мне лишь гниль.

Чувствую шевеление в земле. Ко мне прорывается рука и хватает за плечо.

– Привет, мертвяк.

Мы в "боинге". Мои сувениры аккуратно разложены в стопочки. Проход устелен восточными коврами. Проигрыватель тихо мурлычет голосом Дина Мартина.

– Перри?

Он в кабине, в кресле пилота, руки на штурвале. Он в форме – белая рубашка заляпана кровью. Улыбается мне и указывает на иллюминаторы, где мимо пролетают слоистые облака.

– Мы приближаемся к высоте крейсерского полета. Можете отстегнуть ремни.

Медленными, осторожными движениями я встаю и захожу в кабину. Тревожно смотрю на него. Он ухмыляется. Провожу пальцем по знакомой пыли на приборах.

– Это ведь не твое воспоминание.

– Нет. Твое. Я хотел, чтобы тебе было спокойнее.

– Я сейчас стою на твоей могиле, да?

Он пожимает плечами:

– Наверное. В лучшем случае там мой пустой череп. Вы с друзьями почти все с собой унесли, помнишь?

Начинаю извиняться, но он закрывает глаза и отмахивается.

– Не надо. Это давно в прошлом. К тому же это не ты меня убил. Я сам себя убил – я, старый и мудрый. Ты, кажется, больше общаешься с другой моей версией – молодой, наивной и сочиняющей роман "Призраки против оборотней". Я бы сейчас предпочел не вспоминать, что умер.

Бросаю на него неуверенный взгляд.

– Ты гораздо веселее, чем в воспоминаниях.

– Тут другой масштаб. Сложно принимать свою жизнь всерьез, когда видишь ее целиком.

Смотрю на него с сомнением. Он выглядит очень убедительно – даже прыщики на месте.

– Ты… это правда ты?

– И как это понимать?

– Ты, с кем я все время разговариваю. Это правда ты? Или… объедки твоего мозга?

– Какая разница? – смеется он.

– Ты душа Перри?

– Может быть. Типа того. Называй как хочешь.

– Ты… в раю?

Он с хохотом дергает себя за окровавленную рубашку.

– Не совсем. Я в тебе, Р. Вот попал, да? – снова хохочет он, глядя на мое переменившееся лицо. – Но знаешь, Я‑Старый‑И‑Мудрый расстался с жизнью довольно мрачным образом. Тебе стоит с ним пообщаться и понять, что происходит, пока не начнется… ну ты знаешь. Что бы ни началось.

Я поворачиваюсь к окну. Не видно ни моря, ни и \пи, только шелковые призрачные горы внизу и груды облаков наверху.

– Куда мы летим?

– Куда глаза глядят. – Он с ехидством воздевает глаза к небесам, потом улыбается. – Ты поможешь мне туда добраться, а я помогу тебе.

Самолет трясется в воздушных потоках, и внутри у меня все сжимается.

– Зачем тебе мне помогать? Ты же из‑за меня погиб.

– Да ладно, Р, ты что, до сих пор не понял? – Кажется, мой вопрос его расстроил. Он смотрит на меня с лихорадочной напряженностью во взгляде. – Мы с тобой жертвы одной и той же болезни. Мы воюем на одной стороне, просто на разных фронтах. К тому же мы с тобой давно слились воедино – поздновато мне тебя ненавидеть. Моя душа – твое сознание. Все, что осталось от меня, слилось с тем, что осталось от тебя, переплелось и перемешалось. – Он от души хлопает меня по плечу, так что даже больно.

– Мы с тобой, мертвячок, влипли вместе.

Самолет дрожит. Штурвал перед ним дергается, но Перри не обращает на него внимания. Не знаю, что сказать, и говорю просто "ладно".

– Ладно, – кивает он.

Пол снова дрожит под ногами, как отголосок далеких взрывов.

– Вот что, – говорит он, – Бог сделал нас партнерами. Надо бы обсудить, что делать. – Он глядит на меня и со вздохом чешет подбородок. – В последнее время у нас в голове жужжит целый рой вдохновенных мыслей. По‑моему, ты не догоняешь, в какую бурю мы с тобой летим.

В салоне мигают красные огни. Откуда‑то снаружи доносится скрежет.

– Мне чего‑то не хватает?

– Стратегии, например. А то мы мечемся по этому городу как котята на псарне. Ты только болтаешь о том, как переменить мир, и вылизываешь лапы, а питбули медленно сжимают кольцо. Ну, что планируешь делать, киска?

Облачная вата за окном наливается свинцом. Свет начинает мигать, стопки моих сувениров погромыхивают.

– Пока не знаю.

– И когда узнаешь? Все меняется. Ты, твои мертвые приятели – мир готов к чуду. Чего мы ждем?

Самолет дергается – и пикирует вниз. Падаю в кресло второго пилота. Мой желудок поднимается куда‑то в горло.

– Я не жду. Я действую.

– Что? И что же ты делаешь?

– Стараюсь, – отвечаю я, хватаясь за сиденье своего кресла. Самолет пикирует с ревом. – Хочу перемен. Заставляю себя о них думать.

Перри кривится, но молчит.

– Это ведь уже что‑то – первый шаг, так? – ору я во всю мочь, пытаясь перекричать рев моторов. – С этого все и должно начинаться.

Самолет снова дергается, и все мои сувенирные стопки рушатся – картины, диски, тарелки, куклы, любовные записки разлетаются по всему сатину. В кабине мигают огоньки, радио щелкает голосами.

Р! Ответь! Что с тобой?

Лицо Перри застыло, в нем не осталось ни намека на веселье.

– Нам еще много дерьма предстоит разгрести. В маетности, кое‑что случится прямо за воротами кладбища. Ты прав, хотеть перемен – это первый шаг. Но второй – это добиваться их. А то смотри, Все на свете проспишь! А ведь с тобой теперь моя девочка.

Слушай, я сейчас испугаюсь! Очнись!

– Я знаю, я ее не заслуживал, – продолжает Перри. Его тихий голос без труда заглушает все вокруг. – Она подарила мне все – а я что сделал? А я все просрал. Настала твоя очередь, Р. Береги ее. Она гораздо ранимее, чем кажется.

Очнись уже, придурок! Очнись немедленно, или я тебя пристрелю!

Киваю. Перри тоже кивает, затем поворачивается к окну, сложив руки на груди. Штурвал дергается, как ненормальный. Облака расступаются, мы мчимся к земле, прямо на Стадион. Вот и они, печально знаменитые Р и Дж, сидят на одеяле на промокшей от дождя крыше. Р поднимает глаза, видит нас, его глаза распахиваются все шире, а мы…

Мои глаза распахиваются. Я пытаюсь проморгаться, чтобы реальность пришла в фокус. Я стою перед небольшой могилой на импровизированном кладбище. Рука Джули на моем плече.

– Ты снова с нами? – спрашивает она. – Что это было?

Озираюсь и прокашливаюсь.

– Извини. Замечтался.

– Странный ты. Пошли, не хочу здесь больше оставаться.

Она быстро шагает к выходу. Мы с Норой направляемся за ней. Нора старается идти вровень и бросает на меня косые взгляды:

– Замечтался?

Киваю.

– Ты говорил сам с собой.

Молча смотрю на нее.

– Громкие слова говорил. Кажется, я разобрала "чудо".

Пожимаю плечами.

Шум города водопадом льется в уши, стоит охраннику впустить нас на порог Стадиона. Не успели за нами закрыться ворота, я снова чувствую шевеление в животе. Ну вот, Р, началось. Готов?

– Черт возьми, – вполголоса бормочет Джули. Из‑за угла прямо перед нами появляется генерал Гриджо, ее отец. В сопровождении еще двух военных офицеров он направляется прямо к нам. Их форма, впрочем, далека от традиционной. Они одеты в простые светло‑серые рубашки и рабочие штаны – ни нашивок, ни погон, ничего. Карманы, пояса для инструментов и ламинированные бейджики. Крупнокалиберные пистолеты поблескивают в поясных кобурах.

– Спокойно, Р, – шепчет Джули. – Ничего не говори, притворись… что стесняешься.

– Джули! – неловко выкрикивает генерал с довольно большого расстояния.

– Привет, пап, – говорит Джули.

Генерал и его свита останавливаются перед нами. Он легонько сжимает ее плечо:

– Как дела?

– Нормально. Ходила к маме.

У генерала сводит скулы, но он молчит. Смотрит на Нору, кивает ей, переводит взгляд на меня. Вглядывается повнимательнее. Достает рацию.

– Тед. Тот тип, который вчера мимо тебя проскользнул. Молодой человек в красном галстуке? Высокий, худой, бледный?

– Пап, – вмешивается Джули.

Рация трещит в ответ. Генерал убирает ее и достает наручники.

– Вы задержаны за несанкционированный доступ на территорию Стадиона, – сообщает мне он. – Вас препроводят…

– Господи, пап! – не выдерживает Джули и отталкивает его от меня. – Да что с тобой такое? Он же не преступник какой, он из Купола Голдмэн! И по пути его чуть не сожрали! Может, все‑таки не надо на него собак спускать?

– Кто он? – сурово спрашивает генерал.

Джули вклинивается между нами, как будто пытается заставить меня молчать.

– Его зовут… Арчи… Правильно, ты Арчи? – Бросает на меня быстрый взгляд, я киваю. – Это новый бойфренд Норы. Я его сегодня вообще в первый раз вижу.

– Видели, какой модник? – жизнерадостно встревает Нора, хватая меня за локоть. – Я и не знала, что на свете остались парни, которые умеют носить галстук.

Помешкав, генерал натянуто улыбается и убирает наручники.

– Приятно познакомиться, Арчи. Вы, наверное, в курсе, что если собираетесь задержаться у нас дольше чем на три дня, придется зарегистрироваться в иммиграционной службе.

Киваю, стараясь не встретиться с ним взглядом. Но его лицо так и притягивает. Тот неловкий совместный ужин, свидетелем которого меня сделало видение, произошел пару лет назад, не раньше. Но сейчас генерал выглядит на десять лет старше. У него острые скулы. Зеленоватые вены просвечивают на лбу.

Один из офицеров откашливается.

– Я слышал про Перри, мисс Каберне. Мои соболезнования. Нам будет его очень не хватать.

Полковник Россо старше Гриджо, но сохранился гораздо лучше. Он невысокий и коренастый, с сильными руками и широченными плечами, нависающими над неизбежным стариковским брюшком. Волосы у него белые и пушистые, за толстыми очками – большие, влажные голубые глаза. Джули искренне улыбается ему:

– Спасибо, Рози. Мне тоже.

Их диалог почему‑то звучит фальшиво, хотя ничего такого в нем нет. Как будто они плещутся на поверхности, когда под ними километры воды. Скорее всего, они уже успели все обсудить в куда менее формальной обстановке, подальше от официозного взгляда Гриджо.

– Мы понимаем, что вы расстроены, полковник Россо, – встревает тот. – Однако я буду очень благодарен, если вы не станете обращаться к моей дочери иначе как по ее настоящему имени, что бы она там про себя ни сочиняла.

Полковник выпрямляется:

– Прошу прощения, сэр. Не хотел вас задеть.

– Это же просто прозвище, – говорит Нора. – Мы с Перри всегда думали, что она скорее каберне, чем…

Под тяжелым взглядом Гриджо она замолкает. Генерал медленно поворачивается ко мне. Я избегаю его взгляда.

– Нам пора, – сообщает он вдруг. – Приятно познакомиться, Арчи. Сегодня у меня весь вечер встречи, а утром отправляюсь в Голдмэн на переговоры о слиянии. Буду дома через несколько дней.

Джули кивает. Генерал со свитой уходят без лишних слов. Джули смотрит в землю, ее мысли витают далеко‑далеко.

Первой не выдерживает Нора:

– Вот это стрем так стрем!

– Пошли в Сад, – говорит Джули. – Мне надо выпить.

Я все еще смотрю вслед ее отцу. Перед тем как исчезнуть за углом, он оборачивается, и у меня по коже бегут мурашки. О каком потопе говорил Перри? Что нас ждет – нежные очищающие волны? Или… Чувствую слабый толчок под ногами, как будто глубоко в земле гремят кости каждого погребенного в ней человека, расшатывая земную кору, взбалтывая магму.

Как выясняется, Сад не имеет никакого отношения к местному фермерскому хозяйству. Это единственный на весь Стадион бар, точнее, самое близкое его подобие, какому дозволено существовать в этом оплоте воздержания. Чтобы добраться ко входу на верхнем уровне Стадиона, нужно преодолеть эшеровскую полосу препятствий. Сначала мы поднимаемся на четвертый этаж шаткой башенки, жители которой бросают на нас из‑за дверей неприветливые взгляды. Затем головокружительный переход в соседнее здание по шаткому мостику из арматурной сетки, натянутому между поддерживающими дома тросами. Внизу мальчишки задирают головы, пытаясь что‑нибудь разглядеть у Норы под юбкой. Еще три этажа вверх – и наконец мы выходим на открытую всем ветрам террасу высоко над землей. Из двери на другой стороне – широкой дубовой доски, украшенной деревом, нарисованным желтой краской, – доносится гул голосов.

Я неуклюже обгоняю Джули и открываю перед ней дверь. Она лишь качает головой. Нора смеется. Захожу за ними внутрь.

Народу битком, но атмосфера в Саду удручающе мрачная. Никто не кричит, не веселится, не выпрашивает ни у кого по пьяни телефончик. Несмотря на то что бар, очевидно, подпольный, спиртные напитки здесь не подают.

– Вот скажите, – говорит Джули, пока мы проталкиваемся через унылую толпу, – военные и строители, которые топят печали на дне графина с соком, – разве это не маразм? Хоть с собой принести можно, и то хорошо.

Сад – первое для меня место в этом городе, у которого есть хоть какое‑то лицо. Все питейное снаряжение на месте – тут и бильярдные столы, и доски для дротиков, и плоский телевизор с футбольным матчем. Поначалу телевизор меня поражает: неужели развлечения до сих пор существуют? Кто‑то, несмотря ни на что, тратит свое время на такую ерунду? Но вдруг на десятой минуте периода картинка переплывает одна в другую, как на кассете, – и на экране уже другая игра. Команды и счет поменялись на середине схватки. Пять минут спустя повторяется то же самое, смену игры знаменует лишь секундная заминка. Футбольные фанаты и внимания на это не обращают.

Пустыми глазами они смотрят эти урезанные, бесконечно зацикленные соревнования и потягивают сок из пивных кружек, как актеры исторической реконструкции.

Отвожу глаза – некоторые уже заметили, что я глазею. Но взгляд как будто сам возвращается. Картинка впечатывается в мозг. В голове проявляется мысль, как призрак на поляроидном снимке.

– Три грейпфрутовых, – говорит Джули бармену, и тот с едва заметным смущением принимается выжимать соки. Садимся у стойки, девушки начинают болтать о своем. Музыка их голосов заглушает бренчание музыкального автомата – но затем и она уходит на задний план. Я смотрю на телевизор. Я смотрю на людей. Их угловатые кости просвечивают сквозь мышцы. Чуть не рвут туго натянутую кожу. Я вижу их скелеты, и меня осеняет: это зародыши Костей. Это прообраз их извращенных, высохших умов.

Вселенная сжимается. Память, потенциал – все опивается до минимальных объемов, превращается в мельчайшие крупицы, пока и с них не облетает последняя частичка плоти. Центр черной дыры, бездна вечной неизменности – таков мир Костей, этих мертвоглазых паспортных фотографий, запечатленных в тот самый миг, когда они окончательно отказались от человечности. В тот беспросветный миг, когда они оторвали от себя последнее волоконце и зашвырнули его в пропасть. Теперь не осталось ничего. Ни мысли, ни чувства, ни прошлого, ни будущего. Ничего, кроме отчаянной нужды сохранить все как есть, как было всегда. У них нет выбора. Или вечный замкнутый круг – или погиб‑путь во взрыве цвета и звука, исчезнуть в необъятности небес.

И вот мысль гудит в моей голове, шепотом бежит по нервам, как по телефонным проводам: а что, если столкнуть их с накатанного пути? Чуть пошатнув их устои, мы уже добились слепой ярости. Вдруг можно создать что‑то настолько новое и невероятное, что они сломаются? Сдадутся? Рассыплются в прах и развеются по ветру?

– Р, – окликает Джули, ткнув меня в плечо, – ты где? Опять замечтался?

С улыбкой пожимаю плечами. Мой словарный запас снова меня подводит. Я должен как‑то поделиться тем, что думаю, и чем скорее, тем лучше. Что делать, я пока и сам не знаю, но в одиночку у меня нет никаких шансов.

Бармен приносит наши соки. Мы с Норой с сомнением изучаем светло‑желтое содержимое трех коктейльных стаканов. Джули, глядя на нас, ухмыляется:

– А помните, в детстве чистый грейпфрутовый сок считался напитком для самых крутых? Типа виски для детей.

– Ага, – смеется Нора. – А яблочный и всякие там смеси – это для слабаков.

– За нашего нового друга Арчи. – Джули поднимает стакан. Приподнимаю свой, девушки об него чокаются. Пьем. Я не то чтобы чувствую вкус, но сок находит старые ранки во рту, укусы, о которых я и не помню, и жжется.

Джули требует повторить, и когда заказ приносят, вешает сумку на плечо и встает.

– Сейчас вернусь, – сообщает она и уносит стаканы в туалет.

– Что она… делает?

– Не знаю. Ворует наш сок?

Мы сидим в неловкой тишине – друзья друзей, – отсутствием Джули лишенные всего, что между нами было общего. Через пару минут Нора наклоняется ко мне:

– Ты понял, почему она сказала, что ты мой парень, да?

Дергаю плечом:

– Ага.

– Это ничего не значит, просто Джули хотела отвлечь от тебя внимание. Если бы она сказала, что ты ее парень, или друг, или просто знакомый, Гриджо бы из тебя последнюю жилу вытянул. И вообще, если бы он всерьез принялся тебя разглядывать… грим все‑таки не идеальный.

– Я пони… маю.

– Кстати, чтобы ты знал. Когда она повела тебя к своей маме, я чуть с ума не сошла.

Вопросительно поднимаю брови.

– Она ни с кем о ней не говорит. Даже Перри только через три года рассказала. Не знаю, что все это для нее значит… в общем, такого, как сегодня, ни разу не было.

Я смущенно рассматриваю барную стойку. На лице Норы появляется до странного нежная улыбка.

– Знаешь, ты немного похож на Перри. Замираю, снова чувствуя, как в горле закипает стыд.

– Не знаю чем. Ты, конечно, не такое трепло, но в тебе есть что‑то… та же искра, что ли. Когда мы только познакомились, он был такой же.

Мой рот давно пора зашить. Честность еще ни разу не приносила мне ничего хорошего. Но больше я не могу молчать. Слова неудержимы, я будто не говорю, а чихаю.

– Я его убил. Съел… мозг.

Нора поджимает губы и кивает:

– Угу. Я так и думала.

Я теряюсь.

– Что?

– Я ничего не видела, но два и два сложить нетрудно. Это логично.

Я замираю, парализованный шоком.

– Джули… знает?

– Вряд ли. А если бы и знала, это бы ничего не изменило, – отвечает Нора, сочувственно коснувшись моей руки. – Ты можешь ей сказать, Р. Она тебя простит.

– Почему?

– Потому же, почему и я тебя прощаю.

– Почему?

– Потому что ты не виноват. Виновата чума.

Я жду продолжения. Она уставилась в телевизор, ее лицо осветилось бледной зеленью.

– Джули тебе не рассказывала, как Перри ей однажды изменил?

Нерешительно киваю.

– Ну вот… это он со мной.

Бросаю взгляд на дверь туалета, но Норе, похоже, нечего скрывать.

– Я тогда всего неделю здесь провела, – продолжает она. – С Джули еще не познакомилась. Собственно, так мы и встретились. Я трахнула ее бой‑френда, она меня возненавидела, прошло время, мы стали лучшими подругами. С ума сойти, да? – Она опрокидывает свой стакан, чтобы поймать ртом последние капельки, и отставляет его в сторону. – Понимаешь, мир дерьмо, конечно, но это еще не значит, что мы обязаны в нем купаться. Мои в хлам обкуренные родители бросили меня посреди трущоб, кишащих зомби, – мне было всего шестнадцать. Я несколько лет бродила одна, пока не нашла Стадион. У меня пальцев на руках не хватит, чтобы сосчитать, сколько раз я чуть не погибла. – Она поднимает левую руку и хвастается обрубком пальца, как невеста кольцом. – Понимаешь, когда на тебя столько всего давит, надо на все смотреть масштабно. Иначе долго не протянешь.