ШАГ ВТОРОЙ 5 page. Наш с Джули уход из аэропорта напоминает не то свадебную процессию, не то очередь к шведскому столу

Наш с Джули уход из аэропорта напоминает не то свадебную процессию, не то очередь к шведскому столу. У стен столпились мертвые, они смотрят на нас. Собрались все до единого. Похоже, им не по себе. Они с радостью набросились бы на Джули, но почему‑то стоят молча и не двигаются. Как Джули ни протестовала, я все‑таки попросил М нас проводить. Он идет чуть позади и бросает на толпу подозрительные взгляды – огромный и серьезный, как агент разведки.

Кругом полно людей и царит неестественная тишина – даже противоестественная, если учесть, что никто не дышит. Готов поклясться, что слышу, как у Джули колотится сердце. Она делает вид, что все под контролем, и пытается идти спокойно, но ее выдают глаза, мечущиеся от одного зомби к другому.

– Ты уверен, что это не опасно? – шепчет она.

– Да.

– Их тут… сотни.

– Я. Тебя. Защищаю.

– Ну да, ну да, как я могла забыть. – Ее голос делается все тише. – Р, я серьезно. Я знаю, ты кого хочешь порвешь, но если хоть кто‑нибудь сейчас прозвонит к обеду, я тут же окажусь закуской.

– Не… прозвонит, – возражаю я с неожиданной уверенностью. – Мы… новое. Они не… видели. Посмотри… на них.

Она вглядывается в окружающие нас лица и, надеюсь, видит то же, что и я. Их замешательство перед лицом неизвестности. Я точно знаю, что они нас пропустят. Джули отнюдь не так в этом убеждена. Ее дыхание вдруг становится сиплым, и она тянется к своей сумке. Достает ингалятор, делает вдох и не убирает его, продолжая переводить нервный взгляд с одного зомби на другого.

– Все будет… хорошо, – тихо бормочет М.

Она с резким выдохом разворачивается к нему:

– А тебя кто спрашивал, сарделька несчастная? Надо было тебя еще вчера нашинковать!

М хмыкает и ехидно смотрит на меня:

– Сколько… жизни… Р.

Весь путь до выхода мы проделываем без происшествий. Стоит шагнуть наружу, как у меня в животе начинается какой‑то нервозный зуд. Сначала я принимаю его за страх перед небом, нависшим над нами сероватой синюшной плотью с нарывами грозового фронта. Но дело не в небе. Это звук. Низкий, булькающий – сумасшедший баритон, напевающий колыбельную. Или он действительно стал громче, или я сделался чувствительнее. Так или иначе, на этот раз я слышу приближение Костей еще до того, как они появляются.

– Вот черт, – бормочет Джули.

Они с двух сторон обходят зону погрузки и выстраиваются перед нами. Я никогда не видел столько Костей вместе. Даже не знал, что их может быть столько – по крайней мере, в этом аэропорту.

– Проблема, – говорит М. – Они… злятся.

М прав. Сейчас Кости держатся как‑то по‑другому. Их движения кажутся скованными… еще более скованными, чем обычно. Если такое вообще возможно. Вчера они были присяжными, которые изучали дело. Сегодня они судьи и пришли огласить приговор. Или палачи, которые намерены его исполнить.

– Уходим! – кричу я им. – Обратно! Они не… придут сюда!

Скелеты не движутся и не отвечают. Их кости в унисон гудят отвратительную потустороннюю ноту.

– Что… хотите? – спрашиваю я.

Весь первый ряд синхронно поднимает руки и указывает на Джули. Я снова поражаюсь тому, как все это неправильно, какие они все‑таки чуждые всем нам. Мертвые дрейфуют по волнам апатии. Мертвые не знают синхронности.

– Веду ее… обратно! – кричу я еще громче, оставив надежду договориться. – Если… убить… они придут…. убьют нас!

Ни колебаний, ни даже секундного раздумья о моих словах – их ответ быстр и предопределен. В унисон, как дьявольские монахи всенощную, они затягивают свой петушиный крик незыблемой уверенности в своей правоте – и я знаю, что он означает.

Незачем говорить.

Незачем слушать.

Все решено.

Она не уйдет.

Мы ее убьем.

Так должно быть.

Так было всегда.

Так будет всегда.

Я смотрю на Джули. Она дрожит. Хватаю ее за руку и смотрю на М. Он кивает.

Мы бежим, и ее горячий пульс сочится в мои ледяные пальцы.

Бросаемся влево, чтобы обойти костяной взвод. Они громыхают наперерез, пытаются преградить мне путь. М выскакивает вперед и падает на первый ряд, который осыпается под ним в кучу скрюченных конечностей и сцепившихся ребрами грудных клеток. Оглушительно трубит невидимый охотничий рог.

– Что ты делаешь? – задыхаясь, спрашивает Джули. Непостижимым образом я бегу быстрее ее.

– Я за…

– Только не начинай опять про то, как ты меня защищаешь! – кричит она. – Это еще хуже, чем все…

Ее хватает за плечо безмясая рука, она кричит. Тварь скалится подпиленными клыками и норовит впиться Джули в шею, но я хватаю скелет за позвоночник и бросаю на бетонный пол – изо всех сил, но ни удара, ни грохота разлетающихся костей не следует. Тварь, как будто назло гравитации, замедляет падение – не успела ее грудная клетка коснуться пола, как скелет снова на ногах и бросается мне в лицо, как какое‑то омерзительное, неубиваемое насекомое.

– М! – хриплю я, пытаясь оторвать его от горла. – Помоги!

М весь в Костях – скелеты повисли у него на руках, на ногах и даже на спине, – но пошатнуть его им не удается, видимо, он для них слишком тяжел. Пока я борюсь со своим, который пытается выдавить мне глаза, М подбирается поближе, отрывает его от меня и швыряет в двух других, пытавшихся прыгнуть на него сзади.

– Бегом! – орет он, толкает меня вперед и поворачивается к нашим преследователям. Я тащу Джули за руку. Наконец она видит, куда мы так спешим, и ахает. К "мерседесу".

– Пошли!

Мы прыгаем в машину, и я завожу мотор.

– Ах, мерсик, – говорит Джули, погладив приборную панель, как любимого питомца. – Как я рада тебя видеть.

Я давлю на газ и отпускаю сцепление. Машина срывается вперед. Почему‑то сейчас это кажется просто.

М перестал отбиваться и теперь со всех ног удирает от толпы скелетов. Внутри, за дверями аэропорта, столпились сотни зомби. Они тихо стоят и смотрят. Что они думают? И думают ли вообще? Есть ли шанс, что у них в головах зарождается реакция на то, что происходит у них под носом? На этот внезапный всплеск анархии в существовании, прежде расписанном до мелочей?

М поворачивает нам наперерез. Я давлю на газ. Сначала перед нами пробегает М, потом на дорогу вылетают Кости – и чудо немецкой техники весом в тонну врезается в их хрупкие, ломкие остовы. Они рассыпаются на куски. Всюду летят обломки. Две бедренные кости, три кисти рук и полчерепа приземляются в салон, где они дергаются, ползают по сиденьям, зудят и шелестят, как засохшие насекомые. Джули выбрасывает их из машины и, дрожа от отвращения, вытирает ладони о толстовку.

– Господи, господи, – всхлипывает она.

Но теперь мы в безопасности. Джули в безопасности. Мы с ревом выезжаем из зоны прилетов на взлетную полосу, мчимся вперед, и над нами сгущаются тучи. Я смотрю на Джули. Она смотрит на меня. Капают первые капли. Мы улыбаемся.

Проходит десять минут. Начался ливень, и мы промокли насквозь. Родстер – не лучший выбор в такую погоду, особенно когда ни ты, ни твой пассажир не понимаете, как в нем поднимается верх. Едем молча. Мокрые простыни хлещут нас по головам. Но мы не жалуемся. Мы стараемся сохранять оптимизм.

– Ты знаешь, куда ехать? – спрашивает Джули минут через двадцать. Ее мокрые волосы струятся по лицу.

– Да, – отвечаю я, не сводя глаз с дороги и свинцового горизонта.

– Уверен? Потому что я понятия не имею.

– Да… уверен.

Лучше не объяснять, откуда я так хорошо знаю дорогу. Это наша охотничья тропа. Она и без того в курсе, кто я, зачем лишний раз напоминать? Неужели нельзя просто ехать вперед и позабыть обо всем на время? В свете моего воображения мы неходячий труп и девушка‑подросток под проливным дождем, мы Фрэнк и Ава, мы неспешно катаемся по сельским аллеям, и где‑то вдалеке, потрескивая, нам подыгрывает виниловый оркестр.

– Может, остановимся, дорогу спросим?

Я поднимаю на нее взгляд. Перевожу его на рассыпающиеся домики, почти черные в наступающих сумерках.

– Да я пошутила, – говорит она, выглядывая из‑за мокрой челки. Откидывается на сиденье, заложив руки за голову. – Скажи, когда захочешь отдохнуть. А то едешь как последняя пенсионерка.

Постепенно у наших ног скапливается вода, и Джули начинает дрожать. Стоит весна, ночь теплая, но она промокла, а ехать в старом родстере – все равно что гулять в ураган. Съезжаю с шоссе, и мы погружаемся в кладбищенское безмолвие городской окраины. Джули смотрит на меня с немым вопросом в глазах. Я слышу, как стучат ее зубы.

Медленно еду вдоль обочины, выбирая дом для ночлега. Наконец поворачиваю в заросший зеленью тупик и паркуюсь рядом с проржавевшим "плимут‑вояджером". Беру Джули за руку и веду под крышу. Дом заперт, но дверь прогнила и распахивается от одного пинка. По всему дому расставлены старые керосиновые лампы. Джули зажигает их, и дом озаряется мерцанием, как будто мы разожгли костер на полу. Это создает неожиданный уют. Джули бродит по кухне и гостиной, рассматривает посуду, игрушки, старые журналы. Поднимает плюшевого коалу и смотрит ему в глаза‑пуговки.

– Милый, милый дом, – бормочет она. Затем достает из сумки "Поляроид" и делает снимок. Проблеск вспышки как пощечина – до того здесь темно. Джули ухмыляется и показывает камеру:

– Узнаешь? Я вчера ее у скелетов стырила. – Она протягивает мне проявляющийся снимок. – Очень важно беречь память, понимаешь? Особенно сейчас, когда весь мир на ладан дышит. – Джули смотрит в видоискатель и медленно разворачивается, вбирая в себя панораму всей комнаты. – То, что ты видишь, всегда может оказаться последним.

Я трясу фотографией в руке. На ней проявляется призрачный образ. Это я, Р, труп, возомнивший себя живым. Я смотрю себе в глаза мертвым, удивленным, свинцовым взглядом. Джули протягивает мне камеру.

– Всегда и везде делай снимки. Если у тебя нет камеры, то хотя бы в уме. Когда запоминаешь что‑нибудь нарочно, такие воспоминания всегда ярче, чем случайные. – Она встает в позу и широко улыбается. – Сыр!

Жму на кнопку. Джули тянется к выползающему из камеры снимку, но я выдергиваю его первым и прячу за спину. Протягиваю ей мой. Она закатывает глаза, но потом берет фотографию и, склонив голову набок, начинает ее разглядывать.

– Ты лучше выглядишь. Наверное, дождь тебя умыл. – Она поднимает глаза от снимка и внимательно в меня вглядывается. – Почему у тебя такие глаза?

– Какие? – настороженно спрашиваю я.

– Такого странного серого цвета. У трупов они совсем не такие. Не затуманенные. Почему?

Некоторое время я думаю.

– Не знаю. Случается… во время… превра… щения.

Она так на меня уставилась, что мне хочется съежиться.

– Жутковатый у тебя с ними вид. Почти… сверхъестественный. А цвет они когда‑нибудь меняют? Когда убиваешь, или еще когда?

У меня вырывается вздох.

– Кажется… ты… о вампирах.

– А, точно, – смеется она, а затем печально качает головой. – Ну хоть этих пока не существует. Впрочем, слишком много чудовищ развелось в последнее время, за всеми не уследишь. – Не успеваю я обидеться, как она снова смотрит мне в глаза и улыбается. – А вообще они мне нравятся. Твои глаза. Они у тебя красивые. Жуткие, конечно… но и красивые.

Кажется, это самый лучший комплимент, который мне говорили за всю мою мертвую жизнь. Джули, не обращая внимания на мой остолбенелый вид, уходит дальше в дом, напевая себе под нос.

Снаружи бушует гроза, изредка до нас доносятся раскаты грома. Я радуюсь, что в доме целы все окна. В большинстве других они давно разбиты мародерами или охотниками. На соседской лужайке лежит несколько трупов со вскрытыми черепами, но мне хочется верить, что хозяевам удалось уйти. Они и добрались до одного из стадионов, а может, даже бежали в горы, в какой‑нибудь огороженный от всего мира рай, где за усеянным жемчугом титановым забором поет ангельский хор…

Я все еще стою в гостиной и слушаю дождь. Джули слоняется по дому. Вскоре она спускается с охапкой сухой одежды и сваливает ее на диван. Выуживает из кучи джинсы, которые велики ей размеров на десять.

– Как тебе? – спрашивает она, обернув штаны вокруг талии. – Не полнят? – Бросает джинсы и вытаскивает груду тряпья, которая при ближайшем рассмотрении оказывается платьем. – Если завтра мы с тобой заблудимся в лесу, мне будет из чего сделать палатку. Вот какому‑то зомби повезло с обедом.

Я трясу головой и кривлю лицо.

– Что, не любишь толстячков?

– Жир… не живой. Мусор. Нужно… мясо.

Она смеется:

– Значит, ты не только меломан, а еще и гурман! Ну ты даешь! – Отбрасывает одежду и делает глубокий вдох. – Ну ладно. Я уже с ног падаю. Нашла там кровать, которая еще не развалилась. Пойду спать.

Я ложусь на слишком короткий для меня диван и настраиваюсь провести ночь наедине с собой. Но Джули не уходит. Она стоит на пороге спальни и смотрит на меня. Я уже видел такой взгляд. Я готовлюсь к худшему.

– Р… – говорит наконец она. – А тебе… тебе обязательно есть людей?

Я мысленно испускаю глубокий вздох, мне невыносимы эти расспросы. Но покой чудовищам не причитается.

– Да.

– Или ты умрешь?

– Да.

– Но меня ты не съел.

Я молчу.

– Ты меня спас. Уже раза три как.

Медленно киваю.

– И с тех пор так больше ничего и не ел?

Я морщу лоб и напрягаю память. Она права. Если не считать нескольких кусочков мозга, с момента нашей встречи я соблюдаю строжайший гастрономический целибат.

На ее лице появляется странная полуулыбка.

– Ты… меняешься, что ли?

Как и прежде, я безмолвствую.

– Ну спокойной ночи, – говорит Джули и закрывает за собой дверь.

Я лежу на диване и разглядываю облупившуюся краску на подтекающем потолке.

– Что с тобой? – спрашивает М, глядя на меня поверх заплесневелой чашки кофе. – Что‑то не так?

– Нет. Все нормально. Я меняюсь.

– Как ты можешь измениться? Мы все начинаем с чистого листа, чем ты отличаешься от остальных?

– Может, все‑таки не с чистого листа. Может, нас формируют обломки прежней жизни.

– Но мы их не помним. Наши дневники навсегда потеряны.

– Не важно. Так или иначе, мы то, что мы есть. И гораздо важнее, что мы с этим сделаем.

– Разве нам дано выбирать?

– Не знаю.

– Мы мертвые. Как мы можем что‑то выбирать?

– Может, и можем. Если очень захотим.

Дождь барабанит по крыше. Изнуренно скрипят стропила. Пружины старых диванных подушек царапают меня через дыры в рубашке. Пока я пытаюсь понять, постился ли я хоть раз так долго до встречи с Джули, она снова появляется на пороге. Замирает, опершись на дверной косяк, и, скрестив руки на груди, выстукивает нервный ритм по паркету.

– Что? – спрашиваю я.

– Ну… Я тут подумала. Кровать большая. И если хочешь… Мне не жалко, можешь лечь рядом. – Я немного приподнимаю брови. Она краснеет. – Слушай, я просто… я просто… мне не нужна такая огромная кровать. Тут страшно одной, понял? Не хочу, чтобы меня призрак миссис Жиртрест во сне придушил. А учитывая, что я уже неделю не мылась, то и пахнешь ты не хуже меня… может, наши запахи друг друга нейтрализуют.

Она дергает плечом – мое дело предложить – и исчезает в спальне.

Выжидаю несколько минут. Потом, сам не зная зачем, встаю и иду к ней. Она уже в постели, обложилась одеялами и свернулась, как младенец в утробе. Я медленно опускаюсь на противоположный край кровати. Все одеяла у нее, но уж что‑что, а сохранять тепло мне незачем. Я всегда постоянной температуры – комнатной. А вот Джули, несмотря на роскошные одеяла, продолжает дрожать.

– Чертовы мокрые шмотки, – бормочет она и встает. Косится на меня. Отвернувшись, принимается стягивать мокрые джинсы и футболку. Кожа у нее на спине мертвенно‑белая от холода. Почти такая же, как у меня. В одних клетчатых трусиках и бюстгальтере в горошек, Джули развешивает свою одежду на комоде и быстро возвращается под одеяло.

– Спокойной ночи, – говорит она.

Я подложил руки под голову и смотрю в потолок. Мы лежим на самом краю кровати – каждый на своем. Между нами примерно полтора метра. Меня не оставляет чувство, что ее беспокоит не только то, что я мертв. Жив я или мертв, для нее я все равно мужчина. Наверное, боится, что поведу себя как любой мужчина, оказавшийся в постели с красивой женщиной. Что захочу что‑то отнять. Или что попытаюсь ее съесть. Тогда зачем она вообще меня позвала? Или это такая проверка? Для меня? Для себя? Что могло толкнуть ее на такой риск?

Я слушаю, как ее дыхание становится глубже и она засыпает. Ее страхи уснули вместе с ней. Спустя несколько часов Джули разворачивается ко мне, и расстояние между нами сокращается почти до нуля. Ее лицо обращено ко мне. Легкое дыхание щекочет мне ухо. Интересно, закричит ли она, если сейчас проснется? Смогу ли я когда‑нибудь убедить ее, что со мной она действительно в безопасности? Не буду отрицать, что такая близость будит во мне не только инстинкт убивать. Но пусть даже эти новые желания и пугают своей яркостью, все, что я сейчас хочу, – просто лежать с ней рядом. Самое большее, чего я могу пожелать, – чтобы она положила голову мне на грудь, вздохнула и продолжала спать. Вот загадка, достойная лучших загробных умов. Мое прошлое в тумане, а настоящее – буйство красок и звуков. Что все это значит? С тех пор как я умер, моя память работает не лучше старого магнитофона – записи получаются блеклые, едва различимые, легко забываемые. Зато последние несколько дней я помню в малейших деталях, и сама мысль, что хоть одно мгновение я могу забыть, приводит меня в дикий ужас. Откуда вдруг эта ясность мысли? Эта четкость? Я могу вспомнить по порядку все, что произошло с первой нашей встречи до настоящего момента – до нас, лежащих в этой усыпальнице, и, несмотря на миллионы воспоминаний уже забытых, выброшенных, как мусор, я с отчаянной уверенностью осознаю, что вот это – все это – останется со мной до конца моих дней.

Я лежу на спине, хотя мне и нет нужды в отдыхе, и незадолго до рассвета перед моими глазами кинопленкой пробегает сон. Не сон, а видение – слишком яркое, такое не мог бы породить мой безжизненный мозг. Обычно, чтобы испытать вторичные воспоминания, нужен вкус крови. Но сейчас что‑то пошло не так. Просто закрываю глаза – и начинается полуночный сеанс.

Обед. Длинный металлический стол накрыт со спартанской скупостью. Миска риса. Миска бобов. Буханка хлеба из льняного семени.

– Благодарим Тебя, Господи, за эту пищу, – говорит мужчина во главе стола. Его руки сложены в молитве, но глаза открыты. – Благослови ее для тел наших. Аминь.

Джули пинает под столом сидящего рядом мальчишку. Он сжимает рукой ее колено. Это Перри Кельвин. Я снова у него в голове. Его мозг умер, его жизнь съедена… а он все еще здесь. Что это, химический откат? Застрявшая где‑то во мне недопереваренная крупица его мозга? Или и в самом деле он? Как‑то, где‑то, почему‑то цепляющийся за последние воспоминания о своей жизни?

– Ну что, Перри, – обращается отец Джули к нему… ко мне. – Джули сказала, ты теперь земледелец?

Я глотаю свой рис.

– Да, сэр, генерал Гриджо, я…

– Перри, мы не на учениях, а просто обедаем. Зови меня мистер Гриджо.

– Ладно. Да, сэр.

За столом четыре стула. Отец Джули сидит во главе, а мы с ней – по правую руку. Напротив нас еще один пустой стул. Все, что я знаю о матери Джули, – "она ушла, когда мне было двенадцать лет". Я несколько раз начинал осторожные расспросы, но большего так и не добился, даже когда мы лежали голые на моей узкой кровати, утомленные, и счастливые, и уязвимые, как любая нормальная пара.

– Я сейчас на посадках, – сообщаю я ее отцу, – но жду повышения. Мне обещали место бригадира уборочной бригады.

– Понятно, – задумчиво кивает он. – Не такая уж плохая работа… Не понимаю только, почему ты не хочешь работать с отцом. Ему на постройке этого их жизненно важного коридора наверняка не хватает молодежи.

– Он звал, но я… не знаю, по‑моему, строительство – это не для меня. Я люблю работать с растениями.

– С растениями, значит.

– По‑моему, в наше время это очень важная работа. Почва истощена, много на ней не вырастишь, зато когда серая корка трескается и из нее появляются зеленые ростки – это настоящий праздник.

Мистер Гриджо с ничего не выражающим лицом прекращает жевать. Джули бросает на него тревожный взгляд.

– А помнишь, у нас раньше был кустик в гостиной, такой, на деревце похожий? – говорит она.

– Помню, – отвечает он. – И что?

– Ты его любил. Не прикидывайся, что ничего не понимаешь в садоводстве.

– Он принадлежал твоей матери.

– Но любил‑то его ты. – Джули поворачивается ко мне. – Ты только представь: папа тогда увлекался дизайном интерьеров, и дома у нас все было такое суперсовременное, из стекла и металла. Как в филиале "ИКЕА". А мама этого терпеть не могла, ей нравилось все натуральное – деревянные полы, пеньковое волокно и так далее.

Мистер Гриджо каменеет лицом, но Джули либо не замечает, либо ей наплевать.

– Ну вот, и в отместку она купила этот пышным зеленый куст в огромном, оплетенном лозой горшке и поставила его в самом центре папиной идеальной бело‑серебристой гостиной.

– Джули, гостиная была не моя, а общая, – перебивает ее отец. – И насколько я помню, мы всегда вместе решали, какую мебель покупать, и ты всегда соглашалась со мной.

– Ага, вот только мне было восемь лет, и мне нравилось притворяться, что я живу в космическом корабле. В общем, мама покупает этот куст, целую неделю они ругаются… Папа твердит, что он "неуместный", мама грозится уйти вместе с кустом… – Тут Джули ненадолго умолкает. Лицо ее отца совсем застывает. – Короче, некоторое время так и продолжалось… а потом мама – в своем репертуаре – начала заморачиваться чем‑то другим. И бросила поливать куст. Угадай, кто его взял под свое крылышко, когда он чуть не засох?

– Нам только засохшего куста в центре гостиной не хватало. Кто‑то же должен был о нем заботиться.

– Пап, ты его каждый день с лейкой обхаживал. Удобрял и лишние побеги подрезал.

– Да, Джули, именно так растениям и не дают умереть.

– Пап, ну неужели так сложно признать, что ты любил этот дурацкий куст? – Джули смотрит на него с удивлением и замешательством. – Не понимаю, что в этом плохого?

– Глупости, – огрызается он, и настроение в комнате сразу падает на несколько градусов. – Растение можно поливать и подрезать, но "любить" его – невозможно.

Джули открывает рот, но ничего не говорит.

– Это бессмысленное украшение, которое занимает место, требует внимания и удобрений, а потом, что бы ты ни делал и как бы его ни поливал, все равно рано или поздно возьмет и сдохнет. Нет смысла привязываться к чему‑то настолько бесполезному и недолговечному.

Несколько секунд проходит в молчании. Под тяжелым взглядом отца Джули наконец сдается и принимается хмуро ковыряться в своем рисе.

– В общем, – мямлит она, – я хотела сказать, Перри… Папа тоже когда‑то был садовником. Вы, наверное, могли бы многое друг другу рассказать.

– Ну я не только садоводством интересуюсь, – заявляю я, готовый на что угодно, лишь бы сменить тему.

– Да? – поощряет меня мистер Гриджо.

– Ага, вот еще мотоциклами… Я не так давно нашел BMW R1200R, теперь вожусь с ним, бронирую, привожу в боевую готовность. Мало ли что.

– Значит, владеешь инструментами. Это хорошо. У нас на оружейном складе как раз не хватает механиков.

Джули закатывает глаза и принимается за свои бобы.

– Еще я меткость тренирую. Ходил на дополнительные уроки в школе, умею неплохо обращаться с винтовкой.

– Эй, Перри, – перебивает Джули, – а о других своих планах не хочешь рассказать? Например, о том, как ты всегда мечтал…

Наступаю ей на ногу. Она бросает на меня свирепый взгляд.

– О чем ты всегда мечтал? – спрашивает ее отец.

– Ни о чем… на самом деле я… – Хватаюсь за бокал воды и жадно выпиваю до дна. – Честно говоря, сэр, я пока еще не уверен, куда податься. Но определюсь, прежде чем пойти в старшие классы.

Что ты хотел сказать? – спрашивает вслух Р, и я чувствую рывок – мы меняемся местами. Перри смотрит на него… на меня нахмурившись.

– Слушай, мертвяк, не перебивай. Это моя первая встреча с ее отцом, тут и без тебя все паршиво. Нечего меня отвлекать.

– Да все нормально, – встревает Джули. – Я же тебя предупреждала. Теперь он у меня такой.

– Ты смотри, запоминай, – говорит Перри мне. – Может, когда‑нибудь и тебе придется с ним встретиться. А тебе попасть к нему в фавор будет еще сложнее.

Джули гладит его по голове:

– Малыш, только не начинай о настоящем. А то я чувствую себя лишней.

Он вздыхает:

– Да, ладно. Вообще‑то хорошее было время. Это потом из меня нейтронная звезда выросла.

Перри, прости, что я тебя убил. Я не хотел, просто…

– Да ладно тебе, мертвяк. А то я не знаю. К тому же я сам этого хотел.

– Спорим, я всю жизнь буду тебя такого вспоминать, – с сожалением говорит Джули. – Ты был таким классным, пока папочка в тебя свои когтищи не запустил.

– Позаботься о ней, хорошо? – шепчет мне Перри. – Она и так уже натерпелась. Береги ее.

Хорошо.

Мистер Гриджо откашливается.

– На твоем месте, Пер, я бы уже сейчас все спланировал. С твоими навыками стоит подумать о карьере в Обороне. Пробивающиеся ростки – это, конечно, прекрасно, но фрукты и овощи – не самое необходимое. Человек может целый год жить на карбтеине, прежде чем это начнет сказываться. Самое важное – сохранять жизни. Чем мы в Обороне и занимаемся.

Джули дергает Перри за рукав.

– Ты что, правда считаешь, что мы должны тут с ним по второму разу торчать?

– Не‑а, – отвечает он. – Это не стоит повторения. Пошли отыщем местечко поприятнее.

Мы на пляже. Не настоящем, выточенном волнами мастерового‑океана – эти все теперь под водой. Мы на новорожденном берегу недавно затонувшего порта. Выбоины в асфальте забиты песком. Из прибоя торчат поросшие ракушками фонари. Некоторые до сих пор чуть‑чуть светят, и на воде под ними мерцают оранжевые круги.

– Ладно, вопрос на засыпку, – говорит Джули и бросает в воду палку. – Кем вы хотите стать?

– Ой, здрасьте, мистер Гриджо, – хмыкаю. Я сижу с ней рядом на прибитом к берегу бревне, бывшем телеграфном столбе.

Она не обращает на меня внимания.

– Нора, ты первая. Рассказывай о том, чего ты хочешь. Меня интересует не то, кем, как тебе кажется, ты станешь.

Нора сидит на песке перед бревном, играет с галькой и почесывает перепонку между средним пальцем и обрубком безымянного, от которого сохранилась лишь одна фаланга. Ее глаза цвета плодородной земли, кожа – кофе со сливками.

– Медсестрой, наверное, – говорит она. – Лечить людей, спасать жизни…. может быть, даже работать над лекарством… Было бы неплохо.

– Сестра Нора, – усмехается Джули. – Хорошее название для детского сериала.

– А почему медсестрой? – вмешиваюсь я. – Почему не врачом?

Нора фыркает:

– Ага, и семь лет учиться? Вряд ли цивилизация столько протянет.

– Протянет, – возражает Джули. – Не говори так. И что плохого в медсестрах? Они зато сексуальные!

Нора смеется и рассеянно теребит волосы. Поворачивается ко мне:

– А почему вдруг врач? Или ты хочешь быть врачом, Пер?

Я трясу головой:

– Ну уж нет! На чужие кишки и кровищу я на всю жизнь насмотрелся, спасибо.

– А кем тогда?

– Я люблю книги, – признаюсь я. – Наверное, хочу стать писателем.

Джули улыбается. Нора смотрит на меня, недоверчиво склонив голову набок:

– Правда? Неужели кто‑то до сих пор этим занимается?

– Чем? Пишет?

– Да нет… издает.

Пожимаю плечами:

– Нет. Никто. Спасибо, что напомнила.

– Я просто…

– Да знаю я. Даже мечтать глупо. Полковник Россо говорит, что более‑менее населены сейчас от силы тридцать процентов городов во всем мире. Не лучшее время для литературы. Разве что зомби вдруг читать научатся. Наверное, пойду в Оборону, и все.

– Перри, заткнись, – сердится Джули и бьет меня в плечо кулаком. – Люди до сих пор читают книги.

– Да ну? – не верит Нора.

– Ну я читаю. И кому какое дело, выпускают их еще или нет. А если все так заняты обороной и строительством, что им даже не хочется никакой пищи для мозгов, – ну и пошли они. Пиши в блокнотах и отдавай мне. Я буду читать.

– Целая книга для единственного человека, – говорит Нора мне. – Думаешь, это того стоит?

Джули отвечает за меня:

– Самое главное – он изольет свои мысли на бумагу. И кто‑то их прочитает. И по‑моему, это будет прекрасно. Какая‑то часть его мозга будет целиком принадлежать мне. – Она бросает на меня пронзительный взгляд. – Перри, отдай мне кусочек мозга. Я хочу попробовать его на вкус.

– О‑о! – смеется Нора. – Может, я лучше оставлю вас одних?