Глава 3. Первая любовь Степана Глебова

Первая любовь похожа на весеннее солнце – она не дышит зноем, не томит, как летнее светило, но мягкое тепло этой любви помнится всю жизнь. Так и Степан Глебов помнил о Прасковье-Евдокии долгие годы, проведенные на службе у Петра Алексеевича, которого он про себя частенько называл «царем-Иродом», а то и попросту – Петькой. Если бы Степан смог забыть об этой любви, то поднялся бы еще выше, вошел бы к царю в доверие, сделал бы блистательную армейскую карьеру. Но он не мог забыть о сосланной в Суздаль, поруганной царице, о своей Прасковьюшке, которая, отвечая на его чувства, в прежние времена рисковала высоким саном, а нынче – жизнью. Все эти годы, в походах и сражениях, да и в немногих мирных днях, Степан Глебов поддерживал связь с царицей Евдокией: получал от нее короткие, тайные цидулки, полные ласковых обращений и всепоглощающей страсти. Эти цидулки передавали сначала их общие знакомцы, тесно связанные с семьями Глебовых и Лопухиных, а потом, в бытность Евдокии в Суздале, люди Божьи, собиравшие для монастыря подаяние. Чаще всего к Глебову приходил Мишка Босо́й, юродивый богомолец.

Для Мишки не существовало запертых дверей и чужих дворов: человека Божьего по всей Руси принимали как своего. Вот он и хаживал из дома в дом, от одних добрых людей к другим. Бывал и у Лопухиных, у брата царицы-монахини Абрама Федоровича, и у царевны Марьи Алексеевны, и у царевича Алексей Петровича, и приносил суздальской узнице щедрые дары – меха да ткани. Но главной тайной его ношей были цидулки, часто – написанные хитрой цифирью. В них Евдокия просила о помощи, взывала к братьям и родственникам и народу православному, а главное, к своему несчастному сыну Алексею. Передавал юродивый и трогательные записочки инокини Елены, обращенные к майору Степану Глебову.

«Свет мой, батюшка, душа моя, радость моя! Ох, свет мой! Как мне на свете без тебя, как живой быть? Ей, ей, сокрушаюся!» – писала Евдокия, и эти трогательные, бесхитростные слова ранили Глебова в самое сердце. Он вспоминал их общую юность, московское житье-бытье, Солянку, случайные встречи, от которых потом так сладко ныло сердце, и еще – свою бытность стольником царицы Прасковьи Федоровны, тайные свидания с Евдокией и крохотную, укромную спаленку с пуховыми подушками, куда он не однажды увлекал свою любушку.

Глебов принимал Мишку Босого тайно, в своем московском доме, накрепко наказывал жене привечать странника, поить и кормить его обильно и сладко, оставлять на ночлег. Татьяне Васильевне все это очень не нравилось, она боялась гнева Петра Алексеевича, который мог сокрушить все их семейство – и Степушку, и дочерей, и ее саму. Но она привыкла во всем слушаться мужа и к тому же с первых дней их подневольного (по крайней мере, со стороны Степушки) брака понимала, что их свадьба состоялась лишь потому, что Прасковью Лопухину выдали за самого государя. Татьяна Васильевна знала свое место – невыгодное, второстепенное, уязвимое, – но на большее не претендовала, не смела. Покорно передавала мужу записочки от царицы Евдокии Федоровны, а случалось, и его цидулки к ней. И знала, всегда знала, что ей не тягаться с Евдокией – царицей московской, некрасивой, убогой и глупой в глазах царя Петра Алексеевича, но прекрасной и незабываемой для мужа чужого, ее Степушки.

Но теперь, когда царица Евдокия Федоровна стала монахиней Еленой, ненавистной государю, а Степушка продолжал тайно переписываться со своей зазнобой и принимал богомольцев да юродивых, приносивших от нее весточки, игра пошла нешуточная. И эта игра могла стоить жизни и Степану, и его нелюбимой жене, а их дочкам – свободы и состояния. Татьяна Васильевна порой видела себя и девочек (в жутких снах, от которых с криком просыпалась ночью) в сибирской ссылке или в крепости, а мужа – покорно склонившим голову на плаху. Ах, Евдокия, Евдокия, царица, своему мужу постылая, сука драная, зачем отнимаешь чужого супруга? И если бы только отнимала – ты и на саму жизнь его посягаешь… А как сбудутся страшные Татьянины сны, и погибнет Степушка в лютых мучениях?

И все же Татьяна Васильевна к Степиному гостю вышла, хоть охая и вздыхая, принесла ему сбитню горячего и пироги с рыбой да с малиной. Скоромного не вынесла: человек Божий мясной пищи без особой надобности вкушать не станет. Впрочем, такая особая надобность у Босого случалась частенько – порою до трех раз в день.

Степушка богомольца этого, посланника, не с дворней усадил, а в господской горнице, за одним столом со всем семейством. Испугалась Татьяна Васильевна: а вдруг кто из слуг на Глебовых донесет, что принимают они гостя из Суздаля да за один стол с собой и дочерьми сажают?! Но Степан жену успокоил: мол, никто не знает, кто этот богомолец да откуда, а подслушивать разговоры майора Глебова дворня побоится: рука у хозяина крепкая, спуска никому не даст. Так и уселись вечером за стол, все вместе. Потом Степушка жену с дочками спать отослал да сам с богомольцем остался.

Мишка Босой поесть любил, от пирогов с рыбой да с малиной, почитай, ничего не осталось. А что не съел, то в переметную суму положил. Запаслив был богомолец… Туда же добавил украдкой пару серебряных ложек со стола – мало ли что Божьему человеку в дороге пригодится?

Майор Глебов хмелен был, но спать не пошел, за столом с гостем засиделся. Стал про житье-бытье Евдокии расспрашивать. Как, мол, живет инокиня смиренная, Еленой называемая, не забыла ли своего Степана?

Мишка Босой рейнского вина с хозяином выпил (даром что Божий человек…), рассказывать начал.

– Почитают царицу Евдокию Федоровну в Суздале. Ни в еде, ни в питье, ни в одежде она не нуждается. На богомолье по окрестным монастырям ездит. Но верных своих друзей да помощников не забыла.

– Как так, на богомолье ездит? Разве то матушка игуменья позволяет? – усомнился Глебов.

– Матушка игуменья первая к руке царицы Евдокии Федоровны приложиться спешит. Почитают царицу в Суздале как святую и Руси заступницу…

– Царицу? – задумчиво переспросил Глебов. – Не инокиню? Разве не постригли в монахини Евдокию Федоровну?

– Постригли али нет, нам про то неведомо… – хитровато прищурился богомолец. – А ведомо то, что в молитвах Евдокию свет Федоровну поминают как царицу благочестивую московскую… Одна у нас, грешных, надежда – что царевич Алексей Петрович с Евдокией Федоровной воцарятся да царь-Ирод преставится… А солдатку его Катерину с дочками – в монастырь!

– Мечты все это пустые… – не поверил Глебов. – Крепко сидит на престоле российском царь Петр. Армия за него. Я сам – человек служивый, я про то доподлинно знаю.

– Может, солдатики и за царя-Ирода… – отрезал Мишка Босой. – А народ честной за Евдокию Федоровну с Алексей Петровичем стоит!

– Что народ? У армии – сила, она с царем в походы ходила. Солдаты да офицеры ему крепко верят…. – усомнился Глебов.

– Ты, Степан Богданович, и сам ахвицер… А Евдокии Федоровне – друг вернейший. Как так? – переспросил Мишка.

– Я Прасковьюшку, Евдокией в браке названную, с юных лет знаю… Потому и служу ей, – объяснил Глебов.

– Вот и подбей за нее солдатиков! Подсоби матушке-Руси! Чтоб старая жизнь на Русь вернулась… Нечего нам с иноземцами погаными знаться да нравы их почитать… Кровь за поганые свейские болота проливаем. Для какой такой нужды?!

– Ты, что ль, кровь проливаешь, человек Божий? – издевательски спросил Глебов.

– Солдатики проливают, жалко мне их, болезных… – тонким, скулящим голоском запричитал Мишка.

– Слышь, Мишка, я вскорости в Суздаль поеду… Рекрутов набирать… – шепотом, почти в ухо гостю, сказал Глебов, озираясь на дверь. – Ты меня к Евдокии Федоровне и введи…

– Духовник царицы, отец Федор Пустынный, поможет… Он – человек праведности великой! – пообещал Босой.

– Вот и сладили! – решил Глебов. – А теперь спать иди, богомолец!

– Что ж передать от тебя царице нашей благочестивой?

– Что скоро она старого друга увидит…

– Письмишко то напишешь?

– Напишу… С утра напишу… Прощай покуда.

Мишка Босой пошел спать в особый, отведенный ему чуланчик, а Глебов еще долго сидел за столом и думал свою тяжкую думу. Что ж, значит, судьба у него, майора, такая, за Прасковьюшку в петлю лезть да с самим царем тягаться… Смерть не страшна, муки страшны, а все ж нельзя Прасковьюшку в беде бросить. Первая любовь не забывается. Видно, любовь эта и последней у него окажется. Увидимся в Суздале, в келье ее монашеской, а там… А там – будь что будет! На миру и смерть красна…