Глава 1. Психологическая вертикаль

Первое знакомство с психологическим пространством

Новорожденный человек почти слеп: острота зрения у него всего 0,01. Это означает, что все обозримое младенцем пространство имеет в диаметре не более 1 метра. Остальное — teггa incognita. К концу первого года острота зрения ребенка все еще мала — всего 0,1. Лишь к пяти годам она приближа­ется к 1,0. Окружающее ребенка обозримое пространство по мере развития расширяется постепенно.

В самом начале жизни младенцу дано запоминать только тех лю­дей и предметы, что приближены вплотную. В этот период он спо­собен, согласно врожденным программам поведения, лишь пассив­но реагировать на происходящее вокруг.

На этапе, когда о взаимодействии ребенка с внешним миром го­ворить еще не приходится, а есть только воздействие окружающей среды, его внимание и ожидания целиком направлены вверх.

Свет, утоление голода и жажды, ласковые интонации материн­ского голоса, избавление от мокрых пеленок — все является сверху. В это время понятия «МИР» и «Я» в восприятии младенца совпа­дают, а наблюдаемое им пространство является как бы точечным.

В первое же мгновение после рождения на ребенка обрушивают­ся три стихии — ослепляющий свет, обжигающий легкие воздух и тяжесть собственного тела. Если адаптация глаз и дыхания проис­ходит быстро, то стремление хоть как-то преодолеть силу земного тяготения долго еще не сможет быть удовлетворено.

Достаточно большой отрезок времени ребенок не отделяет себя от взрослого. Перерезание пуповины — еще не окончательный акт отделения матери от младенца. Нельзя забывать, что материнское молоко есть одновременно часть двух тел: пища для ребенка одно­временно неотделима от тела матери и от своего собственного. Да­же при искусственном вскармливании бутылочка с соской воспри­нимается как связующее звено. Любой насильственный отрыв от матери, от запаха и тепла ее тела переживается как катастрофа. От­куда ребенку знать, что эта разлука не вечна? Первое смутное ощу­щение, что в мире существую «Я сам по себе» начинает складываться с первым чувством дискомфорта, которое совпадает с понятием «низ». С первых попыток удержать в вертикальном положении го­лову, когда малыша впервые кладут на живот, начинается знаком­ство с низом и ощущение верха и низа как некоторых противопо­ложностей. Осваиваются два направления движения: «к» и «от».

В данном случае, отстранение от низа отличается от устремле­ния вверх тем, что внимание ребенка сосредоточено на преодолении силы тяготения, как бы ухода, избавления от нее. При этом младе­нец испытывает много неприятностей: некая «злая сила» утыкает его носом вниз, темнеет в глазах, становится трудно дышать, из по­ля зрения исчезают знакомые объекты... Короче говоря, здесь набор стрессов не меньше, чем при рождении.

Единственный путь избавления от этого кошмара направлен в сторону противоположную этой силе — вверх. Только здесь желан­ный свет и свободное дыхание, добытые тяжким трудом, обретают­ся вновь.

С этого момента верх и низ не только становятся в тот же ряд парных ощущений, что голод — сытость, боль — комфорт, но и об­ретают свои признаки: все хорошее вверху и все плохое внизу.

Известно, что для закрепления условных рефлексов ребенку в первые месяцы жизни нужно не менее ста повторяющихся связей. Совпадения во времени между сигналами от вестибулярного аппа­рата и ощущениями верх — комфорт и низ — дискомфорт как раз и относятся к тем повторениям, которые формируют устойчивую ус­ловно-рефлекторную вертикальнуо связь. При этом необходимая сотня таких повторений по вертикали набирается гораздо быст­рее, чем в случаях контакта взрослого с ребенком по другим осям пространства.

Все основные функции (передвижение, питание, избавление от опасности и т.п.) у человеческого детеныша родители берут на себя, и потому решение всех этих проблем приходит к малышу сверху.

Для беспомощного главное — помощь. Это для нас, взрослых, все называющих и понимающих, помощь и верх — разные слова и вроде бы разные понятия. Для младенца же эти понятия соединены в одно.

Отстранение от низа как трудная и далеко не всегда успешная борьба с земным тяготением долго еще будет связано с большим на­пряжением мышц: сначала в удержании головы, затем при перево­рачивании со спины на живот и с живота на спину, в попытке само­стоятельно сесть и сидеть без поддержки и, позднее, в желании встать и удерживаться на ногах. Этот нелегкий труд, который в начале каждого такого этапа часто оказывается безрезультатным, с этого мо­мента и на всю жизнь остается в подсознании как путь борьбы «вер­ха» (Рай) с «низом» (Ад). Характерно в этой связи меткое замечание С. М.Эйзенштейна: «Я думаю, что в нас глухо и не сформулирован-но, но очень интенсивно звучат отклики на то, что можно было бы назвать «пафосом истории нашего распрямления... Полюсом вер­тикального стояния, противоположным по отношению к ползаю­щему на четвереньках, служим мы сами, когда тверды на ногах» [37].

Первое преодоление тяжести — удержание головы — предостав­ляет сразу же массу преимуществ: возможность повернуть ее в сто­рону прикосновения, хорошо определить направление звука в про­странстве, проследить взглядом за движущимся в разные стороны предметом, т.е. сразу и уже без особых усилий удовлетворить свои инстинктивные ориентировочные потребности.

Первый успех в удержании головы в положении лежа на животе — это первый акт самоутверждения, победа над низом. Так образуется одна из важнейших ассоциативных вертикальных связей, сохраняю­щаяся у каждого из нас на всю жизнь. Как и прочнейшая ассоциативная связь низа с отрицательными эмоциями, а верха с положительными.

В раннем детстве всякая вещь являет собой не что иное, как со­вокупность лишь тех признаков, которые познаются малышом при непосредственном контакте. Так как ему ясны только утилитарные признаки предмета, совершается элементарный одномерный анализ: вкусный — невкусный, громкий — тихий, яркий — тусклый и т.п. Хотя впоследствии такой анализ и становится более сложным и мно­гомерным, реакция в своем пространственном выражении остается одномерной и сопровождается инстинктивным прямолинейным вертикальным движением к благоприятному объекту вверх или по­иском с надеждой встретить его исключительно там.

Достаточно долгое время ребенок уверенно ориентируется лишь в одномерном ассоциативно-вертикальном мире своей зависимости от взрослых. Фатальная зависимость от верха, т.е. полная невозможность достичь его без посторонней помощи, получает свое дополнительное подтверждение. По верному наблюдению С.М.Волконского, угроза сознательная — от начальника к подчиненному — выражается движе­нием головы сверху вниз. Угроза беспомощная направляет голову сни­зу вверх. Посмотрите на детей, когда они грозятся: «Я тебе задам!»[6].

Но вернемся к развитию ребенка. Вертикаль являет собой един­ственное пока измерение, в котором ребенок 6-месячного возраста соотносит свои ощущения с внешним миром.

Начиная с периода «гордо поднятой головы» формируются пер­вые признаки будущего homo sapiens: ребенок различает некоторые го­лосовые интонации, формируется произвольное управление своим голосом (появляется звук «м»), начинает развиваться общение с помо­щью жестов, игры становятся более длительными и постоянными (ма­нипуляция игрушками, поиск упавшей игрушки и т.д.).

Но не забудем, что для достижения всего этого богатства прояв­лений собственного Я, малышу вначале необходимо совершить тяжелую работу — отстраниться от низа. Продолжают крепнуть связи: верх — свет, низ — мрак, верх — комфорт, низ — диском­форт, верх — помощь, низ — беспомощность и т.д.

Ощущение себя во внешнем мире на первом этапе после рожде­ния доминирует по вертикали. Все жизненно важные явления за­крепляются в подсознании на уровне ассоциаций и условных реф­лексов, как бы размещаясь по этой координате. Не стоит забывать, что детство проходит при постоянном «задирании головы». Снис­ходительность (вниз схождение), при всем своем унижающем значении, остается ведущим вектором общения взрослых с ребен­ком в течение 14—16 лет.

Кресло, на которое так легко садится взрослый и так трудно за­браться ребенку; стол, где лежат недоступные конфеты; шкаф, на крышку которого положен запретный предмет, — верх становится еще и зоной недоступности, зоной табу. «Весь мир в детской карти­не мира поделен на две неравные половины: с одной стороны, это мир взрослых, "больших" людей, обладающих всеми мыслимыми правами, с другой — мир детей, которым почти все нельзя, потому, что еще рано» [30].

Итак, первое представление о структуре проникновения трех ощущений: верха, низа и, позднее, расположенного между ними, в центре, своего Я. Конечно, другие векторы тоже заявляют о себе, но пока в значительно мень­шей степени. Подавляющее количество моментов взаимодействия внешнего мира с ребенком — вертикально.

Окружающий младенца мир в реальности многомерен, но значение двух других измерений так мал, что индивидуальное про­странство ребенка можно представить как некоторое подобие вер­тикального цилиндра, внутри которого он находится и за пределы которого выйти не может.

Первое самостоятельное перемещение ползком... И вдруг — не­ожиданный полет вверх на руках взрослого. Так сверху приходит запрет на первое самостоятельное движение. Так приходит зна­ние того, что если раньше сверху располагались помощь и кормило, то теперь там же расположилась все вобравшая в себя власть. К это­му времени ребенок уже усвоил, что дискомфорт (темнота и затруд­ненное дыхание при лежании на животе, мокрые пеленки и т.п.) — это низ, а комфорт — это верх. Теперь же ему приходится убедиться в том, что из места, из которого приходит благо, является и сила, управляющая им.

Таким образом формируется связка — управление сверху есть благо. Далеко не всем из нас удается в зрелости переоценить это значение вертикали.

Благо даруется сверху, и несмышленыш продолжает униженно устремляться вверх в поисках разрешения всех своих проблем.

Всем известен детский жест поднятых над головой обеих рук: «возьми меня на руки, возьми меня к себе наверх!». Не напоминает ли он жест отчаянной мольбы у взрослых?

Кто не знает, как сразу же успокаивается чем-нибудь обиженный или испуганный ребенок, после того как его перемещают вверх, взяв на руки, и рыдает — оставленной внизу. Одной сотни повторений такой ситуации, как уже отмечалось, достаточно, чтобы окончатель­но и на всю жизнь подсознательно усвоить, что счастье — это дви­жение вверх, страдание — движение вниз. (Быть может поэтому мы называем «страдательным залогом» форму глагола, указываю­щую не на мучение, но на подчиненность?)

Все просьбы с этих пор всегда, всю жизнь будут устремлены вверх, а приказы — вниз. Включая и тот, о котором человек, ссыла­ясь на непреодолимое подчинение своему желанию, говорит: «Это выше меня!».

Известно, что многие жестовые движения — это незавершенные действия. Следует добавить, что множество из них — это действия, когда-то наполненные конкретными значениями, обретенными в младенчестве. Взрослые пользуются жестами своего детства в ри­туальном действии или в момент аффекта. Вертикально-инфантиль­ные жесты: поклоны, становление на колени, потупленный взор и близкий к нему по значению и по вектору взгляд исподлобья (т.е. жесты унижения) объединяет единое значение: «Я меньше тебя, я слабее тебя и прошу тебя о снисхождении» (т.е. о вниз схождении ко мне).

Подобные примитивные знаки существуют и в языке животных. Так, более слабая собака, унижаясь перед более сильной, подворачи­вает хвост, опускает уши, подражая тем самым щенку, т.е. унижается в прямом смысле этого слова. «Лишь сейчас начинают разгадывать связь; между способами общения животных и способами общения людей. Понимание людьми бессловесного языка в значительной сте­пени объясняется наблюдениями за животными», — справедливо ут­верждает Дж.Фаст [33].

В своем истоке знакомое всем занятие ребенка — методичное бро­сание игрушек из кроватки на пол, которое может продолжаться до десятков минут подряд, есть освоение вертикали, осознание того, что нечто может быть и ниже самого ребенка, ниже моего Я. Всем известный жест — движение рук сверху вниз, удар рукой по столу или швыряние предметов на пол, битье посуды и у детей, и у взрос­лых — акт самоутверждения. То, что вертикальное движение руки сверху вниз — утверждение, отмечал и С.М.Волконский: «...вообра­жению соответствует жест вверх... решимости — жест вниз... Тот факт, что иногда говорят: "Я не хочу" с вертикальным жестом (удар кулаком по столу), вовсе не противоречит теории. Это есть жест во­ли, каприза, а не отрицания: человек в этом случае не отрицает свое хотение, он утверждает свое нехотение».

В самом начале бросание и подкидывание игрушки есть акт под­ражания способу обращения с предметом взрослого. В своем, пока еще одномерном мире, ребенок как бы отфильтровывает из всех ма­нипуляций с предметами взрослого только перемещения им пред­метов по вертикали. Но уже очень скоро в познании вертикали ре­бенок начинает осознавать, что в определенных ситуациях и он сам может быть тождественным верху. И наблюдая за падением брошен­ной им игрушки, он начинает выделять в вертикали отрезок, кото­рый можно определить как «мне подчиненность».

Таким образом, жест у взрослого, направленный сверху вниз и усиленный брошенным предметом, обозначает ни что иное, как вы­ражение подсознательного стремления действовать на том отрезке вертикали, что ниже его, и тем самым обозначить подчинение себе человека или ситуации на том простом основании, что «я сверху, я выше!». Иначе говоря, детским предметным действием «бросания игрушки» взрослый указывает на свою устремленность вверх. Так, в контексте взрослого, детская сознательная «вертикальная» игра становится знаком самоутверждения.

Самоутверждение — вертикально.

До того как ребенок узнает сами слова «верх» и «низ», ему уже известна группа ассоциаций:

ВЕРХ: комфорт; помощь, сила и власть, подчинение; недоступ­ность желаемого.

НИЗ: дискомфорт; беспомощность, слабость, подчиненность; доступность желаемого.

В течение всего детства ассоциативные связи верха и низа не толь­ко сохраняются, но и получают подтверждение. Например, ребенок второго года жизни, когда его попытки достать приглянувшийся предмет остаются безуспешными, часто прекращает их и обращает­ся ко взрослому с просьбой достать привлекающий предмет. Т.е., пытаясь овладеть предметом через посредство взрослого, ребенок обращается за помощью опять-таки наверх.

В этот же период здесь, в вертикали, мы встречаем уже первые различия, которые ребенок проводит между своей зависимостью от верха в игре и в реальности. Если для удовлетворения своих непо­средственных желаний он обращается ко взрослому снизу вверх, то, приглашая к игре взрослого, он просит его о снисхождении.

Так вертикаль закрепляет свое значение ведущего вектора из­начальной социальной деятельности.

Позже, при постоянном лазании по деревьям и заборам, ребенок насладится и некоторым подобием самоутверждения» свободы и са­мостоятельности. Характерно, что врожденная готовность к подчинению у девочек не требует от них тех рискованных «верти­кальных приключений», которыми так увлечены мальчики.

Со временем у ребенка представление о вертикали становится структурным, и он уже четко определяет как бы две степени верха: первую — суперверх (т.е. высший верх), вотчину прежде всего ро­дителей, где размещена власть над ним, возможность управления всей его деятельностью; вторую — просто верх, расположенный ни­же суперверха, откуда уже можно самому управлять игрушками, мелкими домашними животными и, позднее, более младшими детьми.

Наиболее частое проявление своего верха у подросшего ребенка — это прямое проявление его представлений о верхе как о превосход­стве над низом. Например, игра «А ну-ка, отними!». Играя в нее, мож­но подолгу дразнить котенка, собачку или более младшего ребенка, поднимая над головой игрушку или лакомство. Встречая кого-нибудь меньше себя ростом, ребенок получает тем самым сигнал о своем ста­тусе «взрослого» и о возможности подчинять, о потенциальной зави­симости от себя того, кто внизу. И наоборот, при встрече с кем-то бо­лее высоким, более взрослым — сигнал уже о своем возможном подчинении и своей зависимости.

Этот набор вертикального «табеля о рангах» прочно входит в под­сознание и остается там на всю жизнь. Отражение таких детских ситуаций — одна из основ пантомимической знаковой системы об­щения между людьми.

Вот пример из упомянутой нами ранее книги Аллана Пиза «Язык телодвижений»: «Издавна стремление уменьшить свой рост перед другими использовалось как средство установления отношений су­бординации. Мы обращаемся к членам Королевской династии как "Ваше высочество", а лица, совершающие непристойные деяния, на­зываются "низкими". Оратор на митинге протеста встает на ящик, чтобы быть выше других, судья возвышается над остальными чле­нами суда... В некоторых странах общество делится на два социаль­ных класса — высшее общество и низшее общество.

Хотим мы этого или нет, но высокие люди пользуются большим влиянием, чем невысокие люди, однако высокий рост может на­вредить вам в беседе один на один, где вам необходимо говорить на равных.

Женщина присядет в реверансе, когда приветствует монарха, а мужчины склоняют голову, чтобы представить себя ростом ниже, чем царственная особа. В современном ритуале приветствия сохра­нились признаки старинного коленопреклонения» [25].

З.Фрейд отмечал, что люди не помнят события, которые были в их раннем детстве (до 5—6 лет). Он считал, что это вызвано вытес­нением из памяти ранних инстинктивных желаний (прежде всeгo, сексуальных) разного рода запретами, которые устанавливают нор­мы культуры взрослых. Эти и другие спонтанные желания (украсть, прочитать чужое письмо, предать, совершить эгоистический посту­пок), на которые запрещение легло в процессе воспитания сверху (а запрет именно налагается!), в случае их проявления у взрослых называются низкими, подлыми («под» раньше было самостоятель­ным словом, означавшим «низ»), т.е. находящимися в противоречии с нормой у взрослого, но естественными для непосредственного по­ведения того, кто всегда внизу — для «подлого» (например «подло­го» крестьянина при «отце»-помещике), для ребенка.

Иначе говоря, «низкое», «подлое* для взрослого — это прими­тивное, инфантильное.

Ассоциации как с верхом и низом в отдельности, так и с верти­калью целиком, сохраняются в течение всей жизни, где постоянно (в любом возрасте) находят себе дальнейшие подтверждения.

Современным, особенно городским, жителям трудно представить, какое огромное значение имел верх для древнего человека в течение всей его жизни. Но, тем не менее, значение верха прочно закрепилось в языке, где понятия «верх» (супер, гипер и др.) и «низ» — одни из ведущих определений в иерархии предметов и явлений, которые даже как бы «вросли» в слова, став их составной частью.

Процесс расширения объема вертикальных ассоциаций у наших праотцев проходил в те далекие времена, когда в первобытном мыш­лении осознания того, что в мире есть случайные явления, не было. Все, казалось, имело причинно-следственную связь и являлось за­кономерным.

Состыковка вертикальных ассоциаций ребенка с аналогичными, которые мы считаем «взрослыми», на протяжении многих веков про­ходила чрезвычайно быстро, но не из-за скорого вырастания, а из-за быстрого взросления. Человек в древности очень рано включал­ся в трудовую, общественную и иную деятельность. Поэтому весь комплекс детских представлений о пространстве переходил в мир взрослых практически сразу, целиком и самым естественным обра­зом. Он не только не менялся, но дополнялся новыми представле­ниями, очень похожими на детские.

Переход из детского во взрослое состояние в огромной мере оп­ределял сохранение непосредственного взгляда на окружающий мир в течение почти всего развития цивилизации. Это впрямую отно­сится и к комплексу пространственных ассоциаций. Абсолютная причинно-следственная связь, пронизывающая весь мир, который окружал первобытного человека, предопределила отношение к вер­тикали как к оси зависимости или (и) управления. Во многом, если не во всем, подчиненный естественным проявлениям внешней сре­ды первобытный человек чрезвычайно и, как ему казалось, законо­мерно зависел от верха. Закономерность эта в своем истоке есть не что иное, как комплекс детских ассоциаций, ставших затем аксио­мой. «Человек переживает реальность мира только через собствен­ное тело. Воздействие внешней среды связано с ее влиянием на те­ло и ощущения...» [20]. Добавим к этому высказыванию А. Лоуэна и факт памяти человека о былых переживаниях по поводу внешних воздействий.

Верх дарил солнечный свет, поливал дождем, осыпал снегом. На­конец, оттуда же, сверху, являлся в грозу огонь, от которого зажи­гался костер, согревающий тело и пищу. Когда человек научился добывать огонь трением и высеканием, тепло можно было получить или очень легко и комфортно (хотя и редко) сверху — «верхний» огонь (молния), или с большим трудом и дискомфортно (зато по­стоянно), где приходилось сгибаться в три погибели — «нижний» огонь. Чтобы убить огромного мамонта, его сначала надо унизить (вырыть яму-ловушку) и потом, когда он в нее попадет, закидать сверху вниз камнями.

Здесь уместно было бы привести следующее высказывание Л.Ле-ви-Брюля: «Для первобытного сознания нет чисто физического фак­та в том смысле, какой мы придаем этому слову. Текучая вода, дую­щий ветер, падающий дождь, любое явление природы, звук, цвет ни­когда не воспринимаются так, как они воспринимаются нами, т.е. как более или менее сложные движения, находящиеся в определен­ном отношении с другими системами предшествующих и последую­щих движений. Перемещение материальных масс улавливается, конечно, их органами чувств, как и нашими, знакомые предметы рас­познаются по предшествующему опыту... Однако продукт этого вос­приятия у первобытного человека немедленно обволакивается опре­деленным сложным состоянием сознания, в котором господствуют коллективные представления... У него сложное представление яв­ляется еще недифференцированным» [18].

По мере развития оседлого образа жизни (с появлением земле­делия) значение суперверха все более укреплялось. «Моя зависи­мость» (напрямую продолженная детская ассоциация) проявлялась уже и в очевидной зависимости урожая от дарованного супервер­хом обильного снега зимой, летом дождя или, к несчастью, засухи. «От меня зависимость» (т.е. от меня — вниз) — ассоциация, кото­рая подтверждалась при главных занятиях земледельца: пахоте, севе и сборе урожая. Таким образом, значения верха и низа на заре ци­вилизации с детства и до старости всегда и полностью совпадали.

И наконец, самое главное. Взрослея, каждый ребенок убеждался тысячи лет назад и убеждается сегодня: верх главенствует над все­ми так же, как и над ним. Господство верха абсолютно!

К слову говоря, мир детства окончательно и осознанно отделил­ся от мира взрослых сравнительно недавно. «Одним из наиболее значительных достижений современной исторической психологии стал вывод о том, что привычные для современности жизненные этапы — такие как младенчество, детство, юность, зрелость и ста­рость — не имеют универсального характера и присущи только не­многим современным обществам. Так, европейскому средневековью ничего не было известно о детстве, как о социологическом, психо­логическом и педагогическом явлении. Практика целенаправлен­ного воспитания ребенка появляется только в конце эпохи Возрож­дения, в узком кругу аристократии и гуманистов» [30]. Приметным знаком размежевания двух миров — взрослых и детей — стало ши­тье детской одежды, отличной по покрою от одежды взрослых. Это произошло в Европе лишь в конце XVIII в., а точнее, после того как в 1762 г. вышел в свет педагогический труд Ж.Руссо «Эмиль или О воспитании». (У некоторых современных нам народов подобного отличия в одежде нет до сих пор). Примерно с этого же периода ро­дители стали так увлекаться воспитанием своих детей, что почти полностью уверовали в совершенное превосходство интеллекта взрослого над разумом ребенка. На самом же деле влияние мира взрослых на мир детей не намного больше обратного воздействия.

Переход детских ассоциаций, связанных с эмоциональной значимостью окружающего пространства, в область подсознания у взрослого происходит в три этапа.

Первый этап — детство и связанные с ним пространственные ас­социации, часть которых мы рассмотрели.

Второй этап — постоянное закрепление этих ассоциаций в про­цессе общения взрослых с детьми.

Третий этап — утверждение этих ассоциаций в общении взрос­лых между собой, закрепление их в культуре (этическая пантоми­мика, речь, обряд, искусство и т.д.).

Естественно, все это не могло не распространиться и на взаимо­отношение мужчины (верх) и женщины (низ). Известно, что в древних культурах интимная близость строго подчинялась этому правилу. (Позволим себе предположить, что при матриархате дело обстояло противоположным образом).

Система верх—низ ярко проявляется в детском изобразительном творчестве. Отсутствие перспективы в рисунках ребенка доказыва­ет, что он стремится передать на листе бумаги свои знания о мире, прежде всего, с сохранением своих представлений о вертикальных соответствиях объектов. Ведь если с удалением предмета уменьшить размер его изображения (по закону перепективы), то нарушится вся система вертикальных связей, где ребенок может стать выше взрос­лого (вот парадокс!) или, например, дома или дерева.

То, что перспектива в изобразительном искусстве появилась лишь относительно недавно, скорее всего, произошло не столько из-за неумения или недогадливости художников, сколько благодаря то­тальной доминанте одномерного иерархического «вертикального» мышления над мышлением многомерным. Плавный переход из мира детских представлений о психологическом пространстве во взрос­лый мир и влияние первого на второй наглядно представлено в ка­нонической пропорции, начиная от изобразительного искусства древних египтян и до советского плаката. Сравните египетские фре­ски и плакаты тоталитарных режимов с изображением вождей. Здесь очевидно значительное увеличение размеров лидера — «отца» по отношению к другим людям — «детям». Все это говорит не о случай­ном нарушении закона перспективы, но показывает, как инфантиль­ная одномерность мышления может не только в течение одной жизни, но и веков сохраняться в мировоззрении людей.

Рассматривая процесс формирования вертикальных ассоциаций, мы употребляли слово иерархия. И это не случайно. Само это по­нятие содержит в себе явно выраженное вертикальное значение. Вот как пишет об этом словарь иностранных слов: «ИЕРАРХИЯ [гр. hieгaгchia < hieгos — священный + aгche — власть] 1) расположе­ние частей или элементов целого от высшего к низшему; 2) распо­ложение служебных званий, чинов в порядке их подчиненности».

Теперь нам уже стало достаточно ясно, стоит только вспомнить свое детство и детство цивилизации, почему именно вертикаль, именно это измерение нашего трехмерного мира служит человечест­ву обозначением и «священной власти», и многих других приве­денных здесь понятий. Иерархичность психологической вертикали проявляется и по отношению к иным векторам физического про­странства. Характерные примеры тому: в русской избе «сесть повы­ше» означало быть ближе к почетному месту, а «сесть пониже» — противоположно ему, в терминологии балета «пойти вверх» означает движение от зрителей, а «пойти вниз», соответственно, к ним.

Таким образом, все сказанное подтверждает стойкое сохранение представлений раннего детства о вертикальных значениях в течение всей жизни. Но кроме того, и это очень важно, взрослея, ребенок находит подтверждение своим вертикальным представлениям у быв­ших детей — взрослых, особенно в иерархических ситуациях. При этом год за годом, век за веком, тысячелетие за тысячелетием эти представления как общие ориентиры, откладываясь в пластах ци­вилизации, стали элементами неявной культуры.

Следует заметить, что практически все элементы, составляющие язык искусства, относятся именно к неявной культуре. «По существу [производство творческого объекта], — пишет С.М.Эйзенштейн, — есть особый вид познавания, в котором процесс этот протекает с той специфической особенностью, что этапы познавания не откладыва­ются формулировками в сознании, а предстают закономерностью сменяющихся форм произведения» [37]. Выявляя эти формы и раз­мышляя об их природе, С.М.Эйзенштейн пишет: «Подавляющему большинству зрителей те вещи, о которых мы здесь толковали, со­вершенно неизвестны. Боюсь, что найдутся даже некоторые про­фессионалы нашего дела, тоже не знающие этого.

Как и почему именно эти сочетания окажут на зрителя наиболее убедительное воздействие? По той простой причине, что это входит в тот контингент "органических восприятий", которые эмоционально воздействуют и без регистрации их сознанием....Даже в восприятии профессионалом сознательный анализ того, чем именно произведен тот или иной эффект, может иногда прийти лишь со второго или третьего раза. И именно тогда, когда эмоционально эффект особенно силен, он воспринимается с минимальным осознаванием» [37].

В Ветхом Завете слово не есть вещь в себе, но акт изначального обращения к Хаосу. Так же и в начале каждой жизни: хаос внутреннего мира но­ворожденного как отражение внешнего мира пер­вичен. И вторично обращение к нему через знак. Каким бы ни был первый акт знаковой деятельности, он всегда начало сотворения внутреннего мира человека. Но этот внутренний психологический мир, как и мир внешний, существует в своих соб­ственных психологических пространстве и времени. Вот как образ­но и ярко о них писал М.АЛехов: «Наша душа по Природе своей склонна жить в нереальных пространстве и времени... Вспомните минуты, когда ваша душа была настроена счастливо и радостно. Не становилось ли для вас в эти минуты пространство шире, а время короче? И, наоборот, в часы тоски и душевной подавленности, не замечали ли вы, как давило вас пространство и как медленно текло время?» [36].

Начало формирования внутреннего пространства

Координаты этого пространства — те ассоциации, которые закла­дываются у человека под влиянием значений координат внешних. Несколько позднее мы увидим отражение их в слове.

Итак, первой среди ассоциативных координат пространства внут­реннего мира становится вертикаль.

Все знают, как 2-летний ребенок «прячется» от нас, закрыв глаза ладошками. Погрузившись таким образом в темноту, он уверен, что его внешний мир исчез и для всех остальных. Два мира — внутрен­ний и внешний для него еще неразделимы. И так же, как при фор­мировании мышления речь ребенка постепенно разветвляется на на­правленную вовне и на себя, все пространственные ощущения раз­дваиваются на психологическое внешнее и на такое же внутреннее.

Как мы уже определили: для младенца в первое время после ро­ждения существовало только внешнее психологическое простран­ство, а точнее, внешняя вертикаль, состоявшая из внешнего верха и внешнего низа, представляющих из себя комплекс ассоциаций: моя зависимость, от меня зависимость (верх-низ), и, наконец, обобщен­ная Зависимость (вертикаль). Затем комплекс вертикальных ассо­циаций завершился формированием прочных установок, т.е., по оп­ределению психолога Узнадзе, «бессознательной направленностью к определенному содержанию сознания».

Вот подобного рода однозначные установки складываются у лю­дей в первый период после рождения по отношению как к верху и низу по отдельности, так и ко всей вертикали целиком.

Человек, если он бодрствует, не думать не может. Так же посто­янно, не прерываясь ни на секунду, он ориентируется в пространст­ве, его окружающем. Среда, т.е. комплекс внешних обстоятельств, в целях адекватного поведения диктует необходимость определения: отношения Я к этим обстоятельствам. Проходящее в знакомой сре­де квартиры, двора, дачного участка, рабочего кабинета или цеха не­заметно для нас, но вполне осознается в обстоятельствах незнако­мых или (как мы обычно говорим) «в новой обстановке».

В системе «Я— Все Остальное» определение местоположения сво­его Я среди окружающих объектов есть непременное условие, необхо­димое для ответа на вопрос «что есть сейчас Я?». Иными словами, «Я есмь» и «Я — в данном месте» — психологические синонимы.

На начальном этапе цивилизации у ведущего кочевой образ жиз­ни человека понятия «где Я?» и «что есть Я?» практически полно­стью совпадали. Если ручей передо мной — значит, у меня не будет жажды, если же ручей позади меня — значит, у меня уже нет жаж­ды. Если я увидел перед собой зверя — значит, буду с пищей, если же я стою над убитым зверем — значит, я уже обеспечен пищей и т.п. Но это «где среди объектов?» для определения ситуации нуж­дается в контексте.

Под контекстом мы будем далее понимать совокупность необ­ходимых условий для верного понимания смысла.

Например, если вокруг кого-то лес (его контекст: обиталище хищников, очень много деревьев, кустарников, не видно горизонта и т.д.) — это означает, что он в опасности; если некто внутри (кон­текста) пещеры — значит, он вне опасности и др. К слову говоря, это одновременное положение внутри и вне впрямую указывает на су­ществование двух пространств — объектного и субъектного, о чем речь пойдет чуть позднее.

Такой процесс аналитической ориентации в пространстве, где обязательно учитывается контекст, мы будем называть психоло­гической координацией (далее просто координацией). Он в разной степени присущ всему живому на Земле.

Важнейшие координации запоминаются и далее выступают как сложившиеся программы поведения. Эти программы имеют свою эволюцию. Так, даже одноклеточная инфузория, отделившись от своей прародительницы в квадратном аквариуме и помещенная через некоторое время в круглый, продолжает двигаться по прямым углам. Это указывает, что координация — исходная ступень в раз­витии аналитических способностей живого существа; она же осно­ва первичной формы познания — имитации телом явлений окру­жающей действительности.

«Где я, как расположены окружающие меня объекты, по какому пути мне необходимо идти, чтобы удовлетворить голод, избежать опасности, охранить потомство?» — эти и подобные им элементар­ные координационные задачи постоянно и всю жизнь решают все представители мира животных и человека. С той только разницей, что для животных решение этих вопросов и есть предельный уро­вень думанья, выше которого они не поднимаются. Чем выше эво­люционный вид, тем меньше инстинктивного автоматизма в его координациях. Именно этот постулат положен в основу эксперимен­тов по определению уровня разумной деятельности животных.

Первый эволюционный этап пространственного думанья — это умение отвлечься от конкретного пространства, перевести его в сфе­ру ожидания, в систему установок — т.е. создание образной, идеаль­ной модели такого пространства. Важнейшее условие здесь — это приобретение и развитие пространственных ассоциаций, часть из которых мы рассмотрели в вертикальном периоде развития ребенка.

В примитивном подсознании животных тоже существует идеаль­ная модель мира. Только у них (кроме приматов) эта модель практически одномерна и вертикальна. Вертикальны и основные про­граммы поведения: забота о потомстве, питание у травоядных, поиск пищи по запаху следов, а затем нападение у хищников и т.д. Поэто­му знаковая система языка животных, т.е. их выразительная панто­мимика построена большей частью по вертикальной оси. Все осталь­ные координационные действия в других измерениях, разумеется, тоже существуют. Но основной вектор жизнедеятельности — вер­тикаль. (Продолжение рода (спаривание) и желание быть сверху у самца и снизу у самки. Утоление голода при опущенной голове у травоядного и при таком же направлении — у хищника. Избежание опасности: не допустить нападение сверху или снизу.)

Наблюдение за миром животных уже давным-давно убедили человека в истинности его собственного «вертикального опыта».

Как известно, каждый знак в языке не только людей, но и живот­ных — это обычное по форме действие, но в условиях иного контек­ста. Яркие примеры тому: имитация самкой сексуальных действий самца как знак презрения (свойственный, например, всему семей­ству псовых) или, например, дружелюбное покусывание руки хо­зяина, игровые движения: вверх — подпрыгивания («угроза») или вниз — прижатие к земле («затаивание») и т.п. Очень многое здесь по своей природе схоже и с главной психологической особенностью координаты внутреннего пространства взрослого человека как с установкой на эмоциональную сущность вертикали. Что же касается человеческих действий, которые становятся знаком, попадая в иной контекст, то, судя по всему, именно это имел в виду С.М.Эйзенштейн, когда отмечал: «Главное — в контекстной обусловленности целост­ного восприятия отдельного такого элемента, который может в ином контексте и в иных условиях читаться совсем иначе» [37].

Эта внутренняя координата, абстрагированная от реального про­странства (помните, внутри укрытия — вне опасности), в отрыве от конкретных объектов, носит характер определенных ассоциаций, ко­торые становятся пространственными понятиями. Иными словами, топономы «сверх», «высок[ий]», «вершина», «невысок[ий]», а также «низ», «низкий», «низость» и их центр — пространственное «Я» ста­новятся обозначениями особых координационных переживаний.

Для младенца вертикаль существует только вне его. У более стар­шего ребенка образуется еще и ассоциативная, как бы внутренняя вертикаль, неотделимая пока от реальной внешней. В подсознании взрослого человека внутренняя вертикаль уже автономна от реаль­ной и становится полноценной ассоциативной вертикалью внут­реннего пространства.

Этот процесс формирования первой из трех координат внутрен­него пространства напоминает процесс перехода внешней речи ребенка во внутреннюю речь взрослого, что является, как известно, основой формирования словесного мышления.

Мы не можем с уверенностью определить границу, за которой речь становится внутренней. По мере развития ребенка она характеризу­ется все более свернутой артикуляцией, все менее слышной окружаю­щим. Ее, пожалуй, с некоторой долей условности, можно было бы оп­ределить как беззвучную речь, артикулируемую с закрытым ртом.

Характеризуя особенность внутренней речи, Л.С.Выготский пи­шет: «Для письменной речи состоять из развернутых подлежащих и сказуемых есть закон, но такой же закон для внутренней речи — всегда опускать подлежащие и состоять из одних сказуемых» [9]. Сказуемое как знак действия, выраженное, как правило, в форме гла­гола — это одновременно и обозначение акта координации. Иначе говоря, чем более свернутый характер имеет речь, -тем большее значение приобретает топономика.

Внутреннее пространство, по аналогии с внутренней речью, так­же основано на «сворачивании» развернутых перемещений во внеш­нем пространстве. Или, перефразируя Л.С.Выготского, если для раз­вернутых движений состоять из начальных, промежуточных и ко­нечных фаз есть закон, то такой же закон для внутреннего простран­ства — всегда опускать промежуточные фазы, сохраняя лишь связь между исходной и конечной топономами.

Итак, нет четких границ не только.между развернутым и внут­ренним пространством, но и между развернутой и внутренней речью.

Рассмотренный нами процесс позволяет предположить, что, во-первых, наряду со словесным мышлением существует и вторая его форма — пространственно-ассоциативное мышление и, во-вторых, процессы образования обеих форм мышления (словесного и телес­ного) схожи между собой.

Некоторые итоги

Итак, в подсознании каждого из нас существует некоторая совокупность общих (стереотипных) ассоциаций, связанных с конкретным и ограниченным на­бором однотипных по содержанию проявлений внешнего мира. Часть этих ассоциаций относится к набору под условным названи­ем «верх», другая — «низ», и все вместе они объединены тем, что можно назвать «вертикалью нашего подсознания».

Эти ассоциации возникают с первых дней жизни, находят свое подкрепление по мере взросления как в проявлениях внешней среды, так и в сфере культуры и являются отражением таких же процессов подкреплений, появившихся у наших предков во времена предше­ствующих цивилизаций.

Такие ассоциации совершенно стереотипны для любого челове­ка и в любую эпоху. Причем, стереотипны до такой степени и так очевидны и явны, что практически до недавнего времени не выде­лялись в самостоятельный объект изучения. Они — данность, такая же как воздух, о наличии которого мы вспоминаем только при его нехватке и затрудненном дыхании.

Итак, мы определили здесь три основные этапа.

Первый этап включает период от рождения до момента, когда ре­бенок начинает ползать. В это время вертикальные ассоциации фор­мируются на уровне условных рефлексов, в образовании которых участвуют проявления внешнего мира. Хотя сила земного тяготе­ния в данном случае действует вдоль туловища, но положение го­ловы вертикальное и состояние вестибулярного аппарата соответ­ствующее ему.

Второй этап начинается, когда ребенок самостоятельно встает на ноги. Он проходит в процессе активного общения со взрослыми, а затем со сверстниками и младшими детьми. Верх и низ окружаю­щего пространства остаются на своих местах, но вертикальные ас­социации переходят в другой («стоячий») контекст. При этом уме­стно еще раз вспомнить о том, что врожденные или приобретенные формы поведения, проявляясь не по прямому назначению, т.е. в ином контексте, становятся знаками. Следуя этому правилу, у чело­века вертикальные ассоциации, заложенные в «лежачий» период, с первых моментов перехода в «стоячий» период (т.е. в ином контек­сте тела) также начинают обретать знаковый характер.

Все знают известный период «Ваньки-Встаньки», когда уложив ре­бенка, мы через десяток секунд обнаруживаем его опять стоящим в кроватке. При этом в его глазах обычно читаются и хитрость, и вызов. Это его «хулиганское» вертикальное действие носит уже ярко выра­женное заявление — «Я есмь» и находится вне прежних примитивных вертикальных устремлений—желаний (еды, тепла и т.п.), т.е. за преде­лами вертикального контекста первых координации инстинктивных потребностей и поэтому носит очевидный знаковый характер.

Таким образом, если первый этап можно определить как эмоцио­нально-физиологический, то второй — как социально-психоло­гический. При этом второй этап является не заменой первого, но дополнением к нему. Все сложившееся на первом этапе не теряет­ся, но остается на всю жизнь, уходя в самые глубины подсознания.

И наконец, третий, вобравший в себя два предыдущих, этап — комплекс вертикальных ассоциаций, характерный для взаимоотно­шений не только родителей с детьми, но и взрослых между собой. На этом этапе интеллектуальное значение вертикали проявляется в так называемой координации — аналитической ориентации, свя­занной с реализацией конкретных потребностей взрослого чело­века. И главная из них — способность отвлечься от себя и выявить иерархическую связь между элементами такой системы, в которых свое собственное Я уже отсутствует.

Разумеется, полноценная человеческая деятельность происходит во всех трех измерениях психологического пространства, о которых мы будем говорить позднее. Сейчас же важно отметить: вертикаль как установление иерархической связи между элементами в лю­бой рассматриваемой системе — исходная координата интеллек­туального процесса, его экспозиция.

Без комплекса детских вертикальных ассоциаций, о которых мы говорили, ни о каких иерархических построениях в гуманитарных и точных науках, равно как в искусстве и в быту, не могло бы быть и речи: они были бы лишены основного, общего для всех нас значения: подчинения, управления — сверху вниз и подчиненности, управляе­мости — снизу вверх.

Вертикаль в речи.

Верх—низ как первичная координация, как вертикаль в речи «Мышление телом» с выявленными нами значениями зафиксирована и шире распространена в более моло­дом образовании, чем знаковое пространственное поведение в на­шей речи. Остановимся на этом несколько подробнее, с учетом всех трех этапов образования внутренней вертикали.

Первый этап (до периода самостоятельного передвижения): верх чувства (блаженства, радости и т.д.); верх удовлетворения (радости, счастья, наслаждения, удовольствия и т.д.); говорить с подъемом; низ­менный, низость (мысли, чувства и т.д.); не устоять [упасть] перед соблазном; упасть духом и т.п.

Второй этап (с момента самостоятельного передвижения): быть принятым наверху (у начальства); верховодить или вершить (рас­поряжаться); верховенство (господство); одержать верх (победить); взгляд свысока; превосходство; «ваше превосходительство»; достичь высоты положения; снизойти; нижестоящий (подчиненный); низ­вергнуть (развенчать); низы (народ); нижайшее почтение; упасть в чьих-либо глазах; ввергнуть во что-либо и т.д.

Третий этап (взрослый): высокий-низкий уровень предмета (та­ланта, частоты, сложности, вкуса, стиля, жанра, качества, преступ­ности, духовности, цивилизации и др.); высшие: образование, мате­матика, мера, ступень и т.д.

Сюда же относится и вертикальная операционная деятельность: поднять престиж; положить чему-либо начало или конец; уронить достоинство и т.д.

К ансамблю вертикальных слов можно отнести и слова, содер­жащие приставки «на(д)» (верх) и «по(д)» (низ). Например сен­сорные: наблюдать, надсмотрщик, насмотреться, а также подгля­деть, подслушать и др.

Из приведенных примеров ясно, что в нашей речи отразились все основные этапы образования ансамбля ассоциаций вертикали внутреннего пространства. Часто мы всего этого не замечаем и вос­принимаем как некоторую речевую данность, этимология которой неизвестна. Однако стоит только чуть внимательней прислушать­ся, и многое откроется как бы заново. Во всяком случае, все изло­женное здесь — именно такое, немного более пристальное, чем обычно, внимание к нашей речи.

Приведенные речевые обороты говорят и о тесной связи речевой и неречевой форм мышления. На это, судя по приведенным приме­рам, указывает и тот очевидный факт, что наша речь пространст­венно координирована (хотя мы определили пока всего лишь одно измерение внутреннего пространства — тенденция уже ясна). Это означает, что мышление (внутренняя речь) или диалог (внешняя речь) существуют как бы в подсознательном поле зрения, в кото­ром мы постоянно координируем свое тело даже относительно та­ких, казалось бы, абстрактных и лишенных внешнего облика объек­тов как математика, карьера, престиж и т.п. Расхожее и всем понят­ное выражение «точка зрения» на самом деле зафиксировала и весь этот процесс, и его результат, и понимание нашей позиции (также известное выражение этого ряда) относительно чего-либо.

Обратите, например, внимание на подобный характер «верти­кальных» слов в английском языке: downcast —удрученный (дослов­но низ—кинутый), downheaгted— унылый (буквально низ—сердце). Или вот такой возглас down with..! (дословно низ с...), означающий долой! Здесь уместно вспомнить познавательно-самоутверждающее бросание игрушки ребенком и рубящий жест у взрослого.

На этом примере видно, что сочетание слова низ с каким-либо другим создает и в других языках очень близкую эмоциональную окраску.

То же и со словом верх. В привычку входит латинская приставка supeг, пришедшая к нам из английского языка и порой вытесняю­щая нашу приставку сверх, которая обозначает самую высокую сте­пень чего-либо. В том же английском языке существуют и сочета­ния с приставкой up (верх): uppeгmost (сверх-наибольший) — выс­ший, upгight (верх-право) — честный, up-to-date (верх-к-дате) — современный, новейший. И наконец, восклицание: upon ту woгd! (сверху над моим словом) — честное слово!. Среди «верхних» анг­лийских слов есть и слово upbгinging (воспитание), которое дослов­но обозначает приносить или доставлять вверх, увлекать наверх за собой — короче, брать ребенка на руки. На полное абстрагирование психологической вертикали от реальной указывает и такое, казалось бы абсурдное, слово как сверхнизкий.

Постоянная составляющая вертикали

Все вертикальные слова объединяет наличие некоего вертикального коэффициента, косвен­но указывающего на победу или поражение в борьбе с силой земного тяготения (подъем, взлет или приземленность, падение). Иначе говоря, во всех этих сло­вах содержится образ проявления энергии внешнего мира и ее влия­ние на человека — вертикальный энергетический конфликт. В этом конфликте, и это находит свое отражение в «вертикальных» словах, человеку отведена роль постоянного преодоления.

Во всех словах, относящихся к трем этапам речевой вертикали, можно выделить обобщающую их постоянную эмоциональную ок­раску — в некотором роде постоянную составляющую.

В данном случае постоянной составляющей будет тот или иной подразумеваемый уровень на вертикали, который возник благода­ря преодолению или подчинению силы тяжести и относительно ко­торого существует определенная вертикальная деятельность.

У каждого из нас постоянно присутствует две невидимые психо­логические вертикальные оси: внешняя и внутренняя.

Внешняя вертикаль асимметрична.. Она выходит вверх (из те­мени) и вниз (между ног). Высота ее практически бесконечна. Даже тогда, когда мы находимся в закрытом помещении, она пронзает все потолки и крыши. Низ же ее, на каком бы уровне (этаже) мы не на­ходились, всегда-у нас непосредственно под ногами. «Обратите вни­мание на то, что жест вниз ограничен (земля), а жест вверх не ог­раничен (небо); как великолепна философия: всякое падение пре­дельно, всякий полет беспределен...» [6]. В этом высказывании С.М.Волконского, кроме замечательно верного наблюдения содер­жится и типичное заблуждение, так как ведущими ассоциациями верха и низа он считает небо и землю. То, что они являются произ­водными, мы только что показали.

Где лежит граница между верхом и низом? Известно, что все рас­стояния, определяемые «на глаз», человек мысленно измеряет ют кончика своего носа (в этом случае результат измерений наиболее то­чен). Поэтому предположим, что верх — это все, что выше носа, а низ, соответственно, — все, что ниже. Выражения «задрать нос», «повесить нос», «держать нос по ветру» ясно указывают на основную точку отсчета.

«Нос — термометр страсти», — приводит это дельсартовское за­мечание С.М.Волконский {6].

Исходный уровень, расположенный на уровне кончика носа, есть знак своего Я. Любое знаковое движение головы как бы переносит это Я в ту или иную сторону пространства.

Вежливый поклон при встрече — это знак, основанный на сме­щении относительно постоянной составляющей вниз. Гордо вскинутая голова — это знак, основанный на смещении относительно по­стоянной составляющей вверх.

Можно упасть на колени, униженно согнуть спину, стыдливо опустить глаза (или, наоборот, подпрыгнуть от радости, запроки­нуться от хохота, закатить глаза вверх от восхищения) — здесь при­сутствует всего один знак низа (или, наоборот, верха), так как все они основаны на смещении по вертикальной оси относительно уже известной нам постоянной составляющей (своей или собеседника), а приведенный ряд лишь показывает его разную энергетику.

Такая вертикальная постоянная составляющая, не всегда явно обнаруживаемая в слове, вполне очевидна в вертикальной панто­мимике.

Наличие в нашей речи ансамбля слов с вертикальной ассоциа­цией — это своеобразный перевод с языка, свойственного всему жи­вому, языка тела. Мы уже говорили о том, что основой этого языка является конкретное действие в ином контексте и ставшее потому знаком.

Действия ребенка, направленные на преодоление силы тяжести как важный акт самоутверждения, а также проходящие по вертика­ли взаимоотношениями со взрослыми, со сверетниками, с младши­ми детьми и с предметами во время игр — все нашло свое отражение в нашем внеречевом визуальном языке общения.

Процесс формирования вертикальных ассоциаций не заканчива­ется в детстве, но продолжается в течение всей жизни на основе личного опыта, благодаря общественной памяти и на основе фор­мирования современных нам ассоциаций. Комплекс таких ассоциа­ций постоянно обогащают произведения визуального искусства и литература. В качестве примера приведем ансамбль вертикально-векторных ассоциаций в стихотворении А.С.Пушкина:

«Я памятник себе ВОЗДВИГ нерукотворный, [ВЕРХ]

К нему не зарастет народная ТРОПА, [НИЗ]

Вознесся ВЫШЕ он главою непокорной

Александрийского столпа..

ВЕЛЕНЬЮ Божию, о муза, будь ПОСЛУШНА, [СНИЗУ-ВЕРХ]

Обиды не страшась, не требуя венца; [СНИЗУ-ВВЕРХ]

Хвалу и клевету приемли РАВНОДУШНО [НАРАВНЕ]

И не ОСПОРИВАЙ глупца». [СВЕРХУ-ВНИЗ]

Вертикальная пристройка

Определение «пристройки» в значении приспособиться (приловчиться, приноровиться) как части взаимодействия существует издрев­ле. Это слово уже как термин ввел в театральную практику К.С.Ста­ниславский. В дальнейшем это понятие вошло и в психологию общения, включая, конечно, и основы общения сценического. Особая заслуга принадлежит здесь П.М.Ершову, который охарактеризовал «пристройку» как: «...в сущности, преодоление физических [и пси­хологических — А.р.] преград, препятствий на пути субъекта к его цели... Для человека здорового встретить вошедшего гостя и для это­го встать, пройти через всю квартиру — это одна "пристройка". А для тяжелобольного — только встать — это целое дело, целый по­ступок, к которому нужно приспособиться, "пристроиться"» [15].

По П.М.Ершову «..."пристройки" могут быть, разумеется, беско­нечно разнообразны. Тем не менее, они поддаются некоторой об­щей профессионально-технической классификации.

Прежде всего, все "пристройки" могут быть разделены на две группы: для воздействия на неодушевленные предметы, и для воз­действия на партнера.

"Пристройки" для воздействия на человека можно разделить на группы: одну назовем "пристройки снизу", другую — "пристройки сверху". А так как пристраиваться "сверху" и пристраиваться "снизу" можно в разной степени, то легко себе представить некоторую сред­нюю, промежуточную пристройку — третью группу пристроек — "пристройку наравне"¹.

Людям, привыкшим повелевать (например, командирам, началь­никам, администраторам), людям самоуверенным, властным, людям нахальным и богатым, — в одних случаях основательно, в других нет — свойственна тенденция пристраиваться "сверху". Людям, при­выкшим повиноваться, людям скромным, застенчивым, робким, бед­ным, свойственна, наоборот, тенденция пристраиваться "снизу".

Это, разумеется, не значит, что все начальники и командиры (или все богатые) всегда пристраиваются "сверху", а все подчиненные (или все бедные) — "снизу". Это значит лишь то, что весь жизненный опыт взаимоотношений каждого данного человека... влечет за собой тенден­цию преимущественно к тем или другим "пристройкам".

Причем, человек, максимально расположенный к "пристройкам сверху", при известном стечении обстоятельств будет пристраивать­ся "снизу" для воздействия на того, к кому он же при других обстоя­тельствах стал бы согласно своей привычки пристраиваться "свер­ху". Так, мать или отец, уговаривая больного ребенка, могут при­страиваться "снизу", хотя это явно не соответствует соотношению сил. Здесь характер "пристройки" будет обусловлен тем, что родители нуждаются в определенных Действиях ребенка, зависят от них.

¹ Здесь следует отметить не вполне удачное слово «наравне», обозначающее нулевую точку между верхом и низом. Ведь наравне могут быть и люди, одновременно пристроенные к друг к другу сверху или снизу. Быть может, здесь уместнее было бы слово «партнерски»?

Любовь, внимание, заинтересованность в партнере вообще, и часто вопреки соотношению сил, ведут к "пристройке снизу". В некоторых семьях "культ ребенка" выражается, в частности, в том, что взрослые пристраиваются к нему "снизу". Кстати говоря, резуль­татом этого оказывается ложное представление ребенка о своих пра­вах и достоинствах, что делает его избалованным и неприспособ­ленным к жизни.

И наоборот, самый скромный, робкий или зависимый человек принадлежащих обстоятельствах будет пристраиваться "сверху" для воздействия на самого сильного или наглого партнера... Ярким при­мером "пристройки снизу" может служить фигура папы Сикста в Сикстинской мадонне Рафаэля.

...В русской жанровой и исторической живописи XIX века об­разцов "пристроек" самого разнообразного характера множество. Хо­рошие примеры "пристроек снизу": Юшанов — "Проводы началь­ника", Федотов — "Разборчивая невеста"; "пристроек сверху": Федотов — "Свежий кавалер", Перов — "Приезд гувернантки в ку­печеский дом", Репин — "Отказ от исповеди", Ге — "Что есть исти­на?" (фигура Пилата), Суриков — "Утро стрелецкой казни" (фигу­ра Петра I)...

В характере "пристройки" находят себе отражение внутренний мир человека — и его прошлый жизненный опыт, и то, как он вос­принимает и оценивает наличные окружающие его обстоятельства.

Пристройка "снизу" есть пристройка снизу, между прочим, и в буквальном смысле слова — чтобы поймать взгляд партнера, чтобы видеть его глаза, удобнее смотреть на партнера несколько снизу вверх. Таким образом, пристройка "снизу" связана с мускульной тен­денцией "быть ниже" партнера» [15].

Кроме пристроек «сверху» и «снизу», П.М.Ершов выделил и при­стройку «наравне», которая, по его мнению, «...характеризуется со­ответственно мышечной освобожденностыо, или даже — разболтан­ностью, небрежностью». Иллюстрирует свою мысль П.М.Ершов на примере рассказа А.П.Чехова «Толстый и тонкий». «Нетрудно уви­деть, — пишет П.М.Ершов, — как "пристройка наравне", после того как "тонкий" оценил общественное положение "толстого", смени­лась "пристройкой снизу"...».

«Тонкий вдруг побледнел, окаменел, но скоро лицо его искриви­лось во все стороны широчайшей улыбкой; казалось, что от лица и глаз его посыпались искры. Сам он съежился, сгорбился, сузился... Его чемодан, узлы, картонки съежились, поморщились...».

Любопытно, что «пристройки», которые можно обнаружить в ри­сунках на античных вазах, относительно свободны, так как каждая из них выражена не в очень большой степени и в них нет ни полной зависимости, ни полной независимости. Вероятно, это и в некото­рой степени характеризует взаимоотношения между людьми в ан­тичном обществе; здесь еще не изжита патриархальная простота, здесь больше человеческого достоинства, чем, скажем, в рабовла­дельческом обществе «азиатского типа».

И наконец, важное замечание П.М.Ершова: «..."пристройки" об­ладают чрезвычайной выразительностью именно потому, что они непроизвольны. Они "автоматически", рефлекторно отражают то, что делается в душе человека: и его душевное состояние, него отно­шение к партнеру, и его представление о самом себе, и степень его заинтересованности в цели» [15].

Если вспомнить наше определение постоянной составляющей вертикали, мерилом которой является направленность кончика но­са, то по этому вектору легко будет определить характер пристрой­ки и ее топономной сущности. Пристройка есть указание собесед­нику (объекту) на ту топоному, с какой собеседник (субъект) се­бя в данный момент отожествляет.

Так, например, «пристройка сверху» как знак имеет значение «я выше тебя, я сверху» или, что то же самое, «я взрослее тебя». А мы знаем, что таким ассоциативным значением обладает вертикальная топонома. И чем выше она расположена, тем главнее. Поэтому «при­стройка сверху» — это не что иное, как привлечение внимания собе­седника к той или иной топономе. Если внимание таким образом было привлечено, то это равносильно произнесенному или напи­санному слову. Иначе говоря, внимание, направленное к той или иной топономе, есть знак.

Отожествление же себя с топономой — это указание на свое же­лание и, если хотите, готовность занять иное положение, в данном случае на вертикали. Даже взлететь! Была бы возможность. Но так как этого не дано, то хотя бы показать, куда устремляет человека это «полетное» чувство его превосходства.

То же самое можно сказать и о «пристройках снизу». С той лишь разницей, что это не буквальное коленопреклонение или даже па­дение ниц, а лишь указание на готовность к унизительному поступку.

Как показал опыт работы автора с актерами, для «пристройки» вовсе не обязательно манипулировать носом по вертикали. Доста­точно устремить косвенное внимание¹ (т.е. внимание без прямого обращения взора на объект) к необходимой в данном случае топо­номе, расположенной вверху (воображаемая точка над головой собеседника) или внизу (точка ниже кончика его носа, вплоть до уров­ня пола). Тот факт, что в акте внимания участвуют буквально все мышцы нашего тела, делает внешнее проявление «пристройки» вполне читаемым и без утрированной пантомимики.

¹ К рассмотрению косвенного внимания, наряду с другими его видами, мы еще вернемся.

Следует отметить, что феномен «косвенности», как это отмечал еще В.М.Бехтерев, обладает гораздо большей внушающей силой по сравнению с обращением «в лоб». Это необходимо помнить всякий раз, когда мы будем рассматривать проявление косвенности в быту и в искусстве.

Вроде бы не так явно проявленная сосредоточенность на опреде­ленной топономе выходит на первый план для собеседника, а на­рочитые пристройки остаются в тени. Т.е. мышечное выражение ис­тинной устремленности внимания гораздо красноречивее утриро­ванной нарочитой пластики, выражающей пристройку иного на­правления. Неопытные актеры как раз и пытаются не столько управ­лять своим вниманием, сколько изображать его. Профессиональные артисты высокого класса поступают иначе. Они, за счет разной на­правленности действительной и обманной «пристроек», дают зри­телю возможность разгадать такой пространственный подтекст.

Внешнее поведение тела в момент подсознательного обращения к вертикальным топономам П.М.Ершов определил как «вес тела». Вот, что он пишет по этому поводу: «Многие особенности "пристро­ек" (и вообще поведения человека) связаны с ощущением (разуме­ется, подсознательным) веса собственного тела.

Действуя, человеку приходится орудовать своим телом, которое имеет определенный вес. Человек молодой, сильный, здоровый, ув­леченный заманчивой перспективой, не замечает веса своего тела и отдельных органов его, не ощущает и тех усилий, которые нужны для того, чтобы встать, повернуть голову, поднять ее, поднять корпус и т.д. Тот же самый человек, находясь в состоянии крайнего утом­ления или после тяжелой болезни, менее расточителен в расходо­вании энергии. Для дряхлого, больного, "согбенного" старика груз собственного тела может быть почти непосильным. Он может не осознавать этого и не думать о весе своего тела, своих рук и ног, но он ощущает, что всякое движение требует от него усилий.

Если у человека мало сил, он, естественно, их экономит. Он де­лается осторожен и предусмотрителен в движениях: избегает лиш­них движений, резких поворотов, неустойчивых положений, широ­ких жестов. Поэтому действие, которое сильный, здоровый и моло­дой человек совершит расточительно и смело, расходуя энергию, человек слабый, старый, больной совершит бережно, экономя силы.

При этом вес тела играет, очевидно, роль не абсолютной ве­личины, а величины относительной — в отношении веса к силам человека. Между самым сильным, здоровым и молодым человеком, с одной стороны, и самым слабым, больным и старым — с другой, расположены все люди. Каждый более или менее приближается ли­бо к тому, либо к другому.

В эту общую схему вносит существенную поправку фактор, имею­щий для нас особенно большое значение, фактор этот — централь­ная нервная система, или состояние сознания человека, состояние его духа, вплоть до настроения его в каждую данную минуту.

Иногда старый, тучный и больной человек действует (а значит и двигается) неожиданно смело, решительно и легко; иногда молодой, сильный и здоровый сутулится, осторожен, тяжел и робок в движе­ниях; иногда бодрый, легкий и активный человек мгновенно "увя­дает", а "увядший" оживает.

Увлеченность делом, перепективы успеха, надежды "окрыляют" человека, увеличивают его силы или уменьшают относител

Date: 2015-09-05; view: 430; Нарушение авторских прав