Царствование императрицы Елисаветы Петровны. Конец 1741 и 1742 год 2 page

Сибирь назначена была местом ссылки избавленных от смерти лиц (Остерману — Березов, Миниху — Пелым), только для Левенвольда назначен был Соликамск. Отправить их из крепости в ссылку поручено было не раз упомянутому уже нами князю Якову Шаховскому, который за дружбу с Головкиным исключен был из списка сенаторов и определен обер-прокурором в Синод. Шаховской оставил нам рассказ, как он исполнил свое печальное поручение. Вошедши в казарму, где содержался Остерман, он нашел его лежащим и громко жалующимся на подагру; увидав Шаховского, он изъявил сожаление о своем преступлении и прогневлении государыни и окончил просьбою поручить покровительству императрицы детей его. Жена его отправилась вместе с ним в ссылку. «О ней, — говорит Шаховской, — кроме слез и горестного стенания, описывать не умею».

Отправив Остермана, Шаховской пошел в казарму Левенвольда и «лишь только вступил в оную казарму, которая была велика и темна, то увидел человека, обнимающего мои колени весьма в робком виде, который притом в смятенном духе так тихо говорил, что я и речи его расслушать не мог, паче же что вид на голове его склокоченных волос и непорядочно оброслая седая борода, бледное лицо, обвалившиеся щеки, худая и замаранная одежда нимало не вообразили мне того, для кого я туда шел, то подумал, что то был какой-нибудь по иным делам из мастеровых людей арестант же. Итак, оборотясь, говорил офицеру, чтоб его от меня отвели, а показали б, в котором угле в той казарме бывший граф Левенвольд находится; но как на сие сказали мне, что сей-то самый граф Левенвольд, то в тот момент живо предстали в мысль мою долголетние его всегдашние и мною часто виданные поведения, в отменных у двора монарших милостях и доверенностях, украшенного кавалерскими орденами, в щегольских платьях и приборах, в отменном почтении пред прочими… В смятенных моих размышлениях пришел я к той казарме, где оный бывший герой (Миних), а ныне наизлосчастнейший находился, чая увидеть его горестью и смятением пораженного. Как только в оную казарму двери передо мною отворены были, то он, стоя тогда у другой стены, возле окна, ко входу спиною, в тот миг поворотясь в смелом виде, с такими быстро растворенными глазами, с какими я его имел случай неоднократно в опасных с неприятелем сражениях порохом окуриваемого видеть, шел ко мне навстречу и, приближаясь, смело смотря на меня, ожидал, что я начну. Я сколько возмог, не переменяя своего вида, так же как и прежним двум уже отправленным, все подлежащее ему в пристойном виде объявил и довольно приметил, что он более досаду, нежели печаль и страх, на лице своем являл. По окончании моих слов, в набожном виде подняв руки и возвед взор свой к небу, громко сказал он: «Боже, благослови ее величество и государствование ее!» Потом, несколько потупя глаза и помолчав, говорил: «Когда уже теперь мне ни желать, ни ожидать ничего иного не осталось: так я только принимаю смелость просить, дабы для сохранения от вечной погибели души моей отправлен был со мною пастор». А как уже все было к отъезду его в готовности, и супруга его, как бы в какой желаемый путь в дорожном платье и капоре, держа в руке чайник с прибором, в постоянном виде скрывая смятение своего духа, была уже готова. Всего тягостнее было для Шаховского исполнить свое печальное поручение относительно «благотворителя» своего, графа Головкина, которого он нашел в казарме в самом печальном положении: «Горько стенал он от мучащей его в те же часы подагры и хирагры и оттого сидел недвижимо, владея только одною левою рукою. Я подошел к нему ближе и, крепясь, чтоб не токмо в духу вкорененная, но и на лице моем написанная об нем жалость не упустили слез из глаз моих, что по тогдашним обстоятельствам весьма было бы к моему повреждению, объявил ему высочайший указ. Он, жалостно взглянув на меня, сказал, тем он более ныне несчастливейшим себя находит, что воспитан в изобилии и что благополучия его, умножаясь с летами, взвели на высокие степени, не вкушая доныне прямой тягости бед, коих теперь сносить сил не имеет».

Кроме Остермана, Миниха, Головкина, Левенвольда, Менгдена и Темирязева к более легким наказаниям приговорены были: сын фельдмаршала обер-гофмейстер Миних; родственник жены Остермана тайный советник Василий Стрешнев, за шпионство при дворе по приказу Остермана; генерал Хрущов, за подслуживание тому же Остерману; действительный статский советник Андрей Яковлев, за «крайнюю и наиближайшую конфиденцию» с Остерманом; директор канцелярии принца Антона Петр Граматин; секретарь Семенов, «обретавшийся всегда при графе Остермане в партикулярной его услуге»; секунд-майор Василий Чичерин, за шпионство за Елисаветою; секретарь Поздняков, поплатившийся за услугу, оказанную Темирязеву в сочинении манифестов.

Самые влиятельные члены прежнего управления лишены своих мест, сосланы — кто же заменит их? 12 декабря 1741 года явился именной указ, в котором читали, что императрица усмотрела нарушение порядка государственного управления, как он был при отце ее: происком некоторых вновь изобретен Верховный тайный совет; потом сочинен Кабинет в равной силе, как был Верховный совет, только имя переменено, от чего произошло многое упущение дел государственных внутренних всякого звания, а правосудие уже и весьма в слабость пришло. Поэтому для отвращения прежних непорядков императрица повелевала, чтоб правительствующий Сенат имел прежнюю свою силу и власть, как было при Петре Великом; повелевала все указы и регламенты Петра Великого наикрепчайше содержать и по них неотменно поступать, не отрешая и последующих указов, кроме тех, которые с состоянием настоящего времени несходны и пользе государственной противны. Сенаторами были назначены: генерал-фельдмаршал князь Иван Трубецкой, великий канцлер князь Черкасский, обер-гофмейстер граф Семен Солтыков, генерал Григорий Чернышев, генерал Ушаков, адмирал граф Головин, обер-шталмейстер князь Куракин; действительные тайные советники Алексей Бестужев-Рюмин и Александр Нарышкин; генерал-лейтенанты князья Голицын (Михайла) и Урусов, Бахметев; тайный советник Новосильцев; действительный статский советник князь Алексей Голицын. Генерал-прокурор князь Никита Трубецкой и обер-прокурор Брылкин утверждены в своих должностях; в коллегиях, канцеляриях и конторах как в резиденциях, так и в губерниях должны быть учреждены прокуроры с их прежнею должностью. Управление иностранными делами поручается канцлеру князю Алексею Черкасскому и действительному тайному советнику Алексею Бестужеву-Рюмину, который возводится в вице-канцлеры, тайному советнику Бреверну быть в прежней должности при иностранных делах; а когда случится какое важное дело, то в конференциях с ними должны присутствовать адмирал граф Головин и обер-шталмейстер князь Куракин. Как Сенат, так и министры иностранных дел будут иметь заседания во дворце (в императорском доме), в особливых апартаментах, и в заседаниях этих, смотря по надобности, сама императрица будет присутствовать. Кабинет упраздняется, и вместо того будет при дворе Кабинет в том значении, как был при Петре Великом, и вести дела в нем будет действительный статский советник Иван Черкасов.

После этого указа в конце декабря 1741 и в продолжение 1742 года Елисавета семь раз присутствовала в Сенате, приходила иногда в одиннадцатом, иногда в исходе десятого, а иногда и в девятом часу утра, оставалась часа по три. Генерал-прокурор предложил восстановленному Сенату, не соизволит ли для самонужнейших государственных дел положить в неделю один день, в который сенаторам всем съезжаться поранее, а именно пополуночи в седьмом часу; приказали съезжаться в пятницу и не позже семи часов. В конце 1741 и в продолжение 1742 года Сенат сделал несколько постановлений, которые обнаруживают особенное направление. В Сибири случилось страшное происшествие: четырнадцатилетняя девочка убила двух других маленьких девочек, а в Уложении и последующих указах не было означено, до которых лет дети освобождаются от пытки и смертной казни; надобно было делать постановление, и генерал-прокурор объявил, что по указу Петра Великого в таких случаях Сенат обязан был собрать все коллегии и сообща мыслить и толковать. Коллегии были собраны в лице своих президентов и некоторых членов; генерал-прокурор предложил дело и потом поставил на стол песочные часы, по которым дано времени на рассуждение два часа; по довольном рассуждении сенаторы и коллежские президенты и члены согласно объявили свое мнение, что малолетними надобно считать до 17 лет; до этого возраста преступники, подлежащие ссылке, кнуту или смертной казни, от них освобождаются, подвергаются только наказанию плетьми и отсылке на 15 лет в монастырь на покаяние. В одно из заседаний, в которое присутствовала императрица, генерал-прокурор представил, что во многих делах в титуле императорском являются описки по простоте и виновные отсылаются в Тайную канцелярию и страдают, а в делах происходит остановка. Императрица указала: о таких погрешностях впредь более не следовать, описки переправлять, только подтвердить, чтоб писали осмотрительно. В другое присутствие свое в Сенате императрица указала: за ложное сказывание слова и дела кнутом не бить и крестьян отдавать помещикам, а посадских — в слободы. По делу московского священника при церкви Сергия в Рогожской Михайлы Степанова Сенат приказали: за учиненное им смертное убийство работницы его смертной казни не чинить, а послать его св. Синоду в дальний монастырь на покаяние для того: хотя он в духовной декастерии в двух расспросах и показал, что работницу ножом зарезал, помня ее продерзости и за похвальные ее слова, но в Сыскном приказе с трех розысков и огня утвердился, что зарезал в беспамятстве и умысла в том не было, а в декастерии показал он с принуждения судей и секретаря для того, что они обещали ему, ежели повинную принесет, в Сыскной приказ не отсылать, а отдать под начал в монастырь; в обыску об нем 49 человек показали, что он в разные времена от пьянства в беспамятстве бывал, отчего в той церкви недели по две и по три не служивал, а сверх того показали, что он человек добрый и наперед сего в подозрениях не бывал.

Во вступлении на престол Елисаветы выразилось народное движение, направленное против преобладания иноземцев, утвердившегося в два последние царствования. Ссылка Остермана, Миниха, Левенвольда и Менгдена показывала, что это господство прекращается при новом правительстве. Иностранные дипломаты по своей неопытности, по незнанию хода русской истории, да и по незнанию общего хода исторических явлений не понимали, в чем дело, и толковали об нем каждый по-своему, соответственно с интересами, для охранения которых были присланы к русскому двору. Немцы тужили о падении немцев, в которых видели представителей связи русского двора с своими дворами, враждебно смотрели на новое правительство, не предсказывали ему добра, утверждали, что Россия не выпутается из затруднительных обстоятельств без Остермана и Миниха, толковали о их возвращении. Француз Шетарди смотрел иначе на дело. С самого вступления России в систему европейских держав Франция почуяла в ней опасную соперницу, которая, поддерживая против нее слабейших, особенно помогая извечной ее сопернице Австрии, будет мешать ей в стремлении к игемонии в Европе. Для Франции Россия была незваная, непрошеная гостья в Европе, и проводить ее назад, к Азии, выжить русский двор из Петербурга назад в Москву, стало заветною целью французской политики. Шетарди хлопотал о низвержении Брауншвейгской фамилии посредством Елисаветы именно с этою целью, с восторгом видел вражду Елисаветы к Остерману и раздувал эту вражду, наговаривал, что императрица должна заменить русскими всех немцев на дипломатических постах при иностранных дворах. Блестящий маркиз не понимал, что дочери Петра Великого гораздо труднее отказаться от основного внутреннего дела отца своего, чем от завоеванных им областей, а он знал, что и последнее было для нее невозможно; маркиз не догадывался, что русские люди по ясному сознанию чисто русских интересов, какое они получили благодаря Петру, ревностнее немцев будут поддерживать новое значение России в Европе. С первых же дней царствования Елисаветы было видно, что национальное движение будет состоять в возвращении к правилам Петра Великого, следовательно, согласно с этими правилами должен был и решиться вопрос об отношении русских к иностранцам, а правило Петра было всем известно: должно пользоваться искусными иностранцами, принимать их в службу, но не давать им предпочтения пред русскими, и важнейшие места в управлении занимать исключительно последними. Елисавета в этом отношении высказалась ясно в заседании Сената 15 февраля 1742 года: когда ей было доложено о приеме в службу инженер-подполковника Гамбергера, также об определении его в инженерный корпус, то она указала: генерал-фельдцейхмейстеру в инженерном корпусе освидетельствовать, есть ли в подполковничий чин из российских к произвождению достойные, и буде из российских в тот чин достойного не найдется, то объявленного Гамбергера в науках его свидетельствовать и представить ее величеству.

Можно было опасаться волнений в низших слоях народонаселения, где уже давно с воцарением Елисаветы соединяли изгнание всех иноземцев из России; еще в царствование Анны здесь толковали: «Государыня цесаревна Елисавета Петровна имеет ссору с ее императорским величеством за иноземцев, что ее императорское величество жалует иноземцев золотыми, а ее высочество медными монетами. И ее императорское величество изволила ее высочество призвать к себе и изволила сдавать ей, цесаревне, Российское государство, только-де ее высочество говорила, ежели-де ее императорское величество на три года учинит черни льготы, да иноземцев всех из государства вышлет, потом-де ее высочество государство принять изволит». Теперь цесаревна приняла государство, но иноземцев не высылала, хотя они и жили постоянно между страхом и надеждою, слыша угрозы от солдат; иностранные министры писали к своим дворам, что солдаты позволяют себе насилия, особенно против немцев, но не приводят ни одного примера насилия.

До нас дошло известие только об одном столкновении, бывшем в Петербурге 18 апреля 1742 года на гулянье под качелями на Адмиралтейской площади. Гвардейские солдаты Семеновского полка подрались с разносчиком, который продал им гнилые яйца, а потом подрались между собою; армейские офицеры из иностранцев, фон Роз, Гейкин, Зитман и Миллер, бывшие подле в биллиардном доме, вышли разнимать их; когда один из солдат начал бранить их непристойными словами, то один из офицеров ударил его, тогда солдаты толкнули офицеров, и драка усилилась; офицеры побежали назад, в биллиардный дом, солдаты — за ними, и на крыльце дома началась опять драка: офицер обнажил шпагу и порубил солдату ладонь. Увидев кровь, солдаты рассвирепели и наперли на крыльцо, причем еще двое солдат были ранены. Офицеры ушли и заперли за собою двери, но солдаты разломали их; тогда офицеры побежали на потолок (полати или чердак) и загородили вход на него скамьями и стульями; бывший в том же доме штаб-лекарь Фусади спрятался вместе с хозяином дома в особую каморку. Солдаты пошли на потолок, где кроме означенных сидели и другие офицеры, бывшие в биллиардном доме, все иностранцы; солдаты лезли, браня офицеров непристойными словами, также шельмами, канальями, иноземчишками. Офицеры побежали с потолка в слуховое окно на кровлю и спустились на другой двор; но на потолке остались капитан Браун, флигель-адъютант Сотро и служитель Брауна — Кампф, которые стояли с обнаженными шпагами и не пускали солдат; однако солдаты, к которым присоединились теперь и другие люди, ворвались и начали бить немцев кулаками и топтать ногами; Сотро был порублен шпагою по голове и сброшен с потолка вниз, также был стащен вниз и избит Браун, найдены и избиты лекарь Фусади и хозяин биллиардного дома Берлар; побоище это сопровождалось грабежом и битьем посуды. Офицеры показали при следствии, что солдаты, нападая на них, говорили: 'Велено вашу шведскую каналью всех уходить; вы, шведские канальи, здесь от нас не отсидитесь, это нам не Очаков брать, у нас указ есть, чтоб вас всех перерубить, надобно всех вас, иноземцев, прибить до смерти; вас, немецких собак, всех сегодня перевешают». Народ внизу кричал: «Надобно иноземцев всех уходить».

Но дело кончилось одними криками. Драчунов схватили, и они на следствии показали, что все наделали в пьянстве, злого умысла не имели. Судная комиссия приговорила: главных виновников колесовать, других, менее виновных, — повесить, третьих — бить кнутом, гонять сквозь строй. Приговорила и офицеров наказать, посадить в тюрьму на два и на три месяца за то, что не должны были связываться с солдатами, а послать за караулом и арестовать их, потом в биллиардной не соблюли должных правил обороны. Сенат, принимая во внимание, что виновные совершили преступление без злого умысла, представил императрице, не соизволит ли облегчить казни. Елисавета приговорила четверых главных драчунов сослать на сибирские заводы в вечную работу, остальных отправить в дальние гарнизоны.

Понятно, что изменению отношений к иноземцам и падению Остермана должно было обрадоваться духовенство. Мы видели, как новгородский архиепископ Амвросий Юшкевич жаловался на Остермана и не ограничивался одними жалобами. Показания Темирязева о том, как Амвросий хлопотал в пользу принцессы Анны, могли бы навлечь большую беду на светское лицо, но преосвященного новгородского не тронули, ибо кроме известного благочестия новой императрицы было бы слишком неблагоразумно начинать царствование гонением на самого видного архиерея и ревнителя православия, тем более что хлопоты Амвросия были, собственно, не в пользу Анны Леопольдовны, а против еретика Остермана. Амвросий спешил отблагодарить Елисавету за снисхождение. 18 декабря 1741 года, в день рождения императрицы, Амвросий говорил проповедь, причем указ Анны Иоанновны, чтоб длинных проповедей не говорить, был забыт. Амвросий этою проповедью ввел в обыкновение начинать прославление Елисаветы прославлением Петра Великого, а прославлять Петра можно было за то же, за что прославляли его и прежние ораторы: «Когда он воевал, учил воевать воинство; когда учил воинство, устроял благополучие внутреннего гражданства; когда устроял благополучие гражданства, и о духовном своем чине промышлять не оставил. Видел он совершенно ово из древних историй, ово же и сам своим уже искусством, как народ российский тогда был неславный и посмеятельный; видел, как был вовсе темный в науках и непросвещенный: и того ради великою суммою снискивал людей ученых, держал их во всяком довольстве и почтении, посылал своих подданных для науки и всякой экспериенции в иностранные государства, старался везде заводить училища духовные и политические, снабдевал их весьма мудрыми и славными учителями» и проч. Событие 25 ноября оратор рассказывал таким образом: «Пошла (Елисавета) к надежным своим и давно уже того желающим солдатам, и объявила им свое намерение, и кратко им сказать изволила: знаете ли, ребята, кто я и чья дочь? Родители мои, вселюбезнейшие Петр Великий и Екатерина, трудились, заводили регулярство, нажили великое сокровище многими трудами; а ныне все то растащено; сверх же того еще и моего живота ищут. Но не столько мне себя жаль, как вседражайшего отечества, которое, чужими головами управляемое, напрасно разоряется, и людей столько неведомо за кого пропадает. Кому же верно служить хочете? Мне ли, природной государыне, или другим, незаконно мое наследие похитившим? И как то они услышали, того ж часа все единогласно закричали: тебя, всемилостивейшая государыня!» и проч.

Но всего замечательнее в проповеди изображение поведения иностранцев, управлявших Россиею. «Смотри, какую дьявол дал им придумать хитрость. Во-первых, на благочестие и веру нашу православную наступили; но таким образом и претекстом, будто они не веру, но непотребное и весьма вредительное христианству суеверие искореняют. О, коль многое множество под таким притвором людей духовных, а наипаче ученых истребили, монахов порасстригали и перемучили! Спроси же, за что? Больше ответа не услышишь, кроме сего: суевер, ханжа, лицемер, ни к чему годный. Сие же все делали такою хитростью и умыслом, чтоб вовсе в России истребить священство православное и завесть свою нововымышленную беспоповщину. Разговору большого у них не было, как токмо о людях ученых: о боже! как-то несчастлива в том Россия, что людей ученых не имеет и учения завесть не может! Не знающий человек их хитрости и коварства думал, что они то говорят от любви и ревности к России; а они для того нарочно, чтоб, где-нибудь сыскав человека ученого, погубить его. Был ли кто из русских искусный, например художник, инженер, архитектор или солдат старый, а наипаче ежели он был ученик Петра Великого, тут они тысячу способов придумывали, как бы его уловить, к делу какому-нибудь привязать, под интерес подвесть и таким образом или голову ему отсечь, или послать в такое место, где надобно необходимо и самому умереть от глада за то oдно, что он инженер, что он архитектор, что он ученик Петра Великого. Под образом будто хранения чести, здравия, интереса государства, о! коль бесчисленное множество, коль многие тысячи людей, благочестивых, верных, добросовестных, невинных, бога и государство весьма любящих, втайную похищали, в смрадных узилищах и темницах заключали, гладом морили, пытали, мучили, кровь невинную потоками проливали! Сей их обман народ незнающий помышлял, что они делают сие от крайния верности; а они, таким-то безбожным образом и такою-то завесою покровенные, людей верных истребляли. Кратко сказать: всех людей, добрых, простосердечных, государству доброжелательных и отечеству весьма нужных и потребных под разными претекстами губили, разоряли и вовсе искореняли, а равных себе безбожников, бессовестных грабителей, казны государственныя похитителей весьма любили, ублажали, почитали, в ранги великие производили, отчинами и денег многими тысячами жаловали и награждали. Было то воистину, что и говорить стыдно, однако то сущая правда! Приидет какой-нибудь человек иностранный, незнаемый (не говорю о честных и знатных персонах, которые по заслугам своим в России всякие чести достойны, но о тех, которые еще в России никогда не бывали и никаких заслуг ей не показали), такого, говорю я, нового гостя, ежели они усмотрят, что он к их совести угоден будет, то хотя бы и не знал ничего, хотя б не умел трех перечесть, но за то одно, что он иноземец, а наипаче, что их совести нравен, минув достойных и заслуженных людей российских, надобно произвесть в президенты, в советники, в штапы и жалованье определять многие тысячи. И такой-то совести были оные внутренние враги наши! Такой-то сатанинской верности! Многим казалось, что они верно служат, воюют за церковь Христову, подвизаются за отечество; а они таким образом приводили Россию в бессилие, в нищету и в крайнее разорение. Воспомяните себе только недавно минувшую войну турецкую: сколько они без всякой баталий и сражения старых солдат гладом поморили, сколько в степях жаждою умертвили, да сколько ж сот тысяч церковников и других рекрут перебрали, и все они почти напрасно для одной только их добычи и суетной корысти, головы свои положили; но те все то делали притворно, под образом верности. Многократно заслуги свои представляли, похваляя свою к России верность и доброжелательство, но лгали бессовестно на свою душу; ибо ежели бы они были прямые отечеству доброхоты, так ли бы нарочно людей наших на явную смерть посылали; так ли бы только тенью, только телом здесь, а сердцем и душою вне России пребывали? Такими они сами оказали себя, когда все свои сокровища, все богатство, в России неправдою нажитые, вон из России за море высылали и тамо иные в банки, иные на проценты многие миллионы полагали».

В тот же день и в том же духе в Москве говорил проповедь ректор тамошней академии, архимандрит Заиконоспасского монастыря Кирилл Флоринский. «Все мы, — говорил проповедник, — чрез десятилетие и более нечувственные древеса быхом, не примечая, како созревше сильное семя Петрово; запамятовали были, коим образом Петр Великий обрете нас подобных древу лесному, криву, суковату, дебелу, ожелтелу, неотесанну, ни на каково дело неудобну, своими руками коль в красные статуи переделал, да еще и не бездушные… О пречудная вещь! Возрасте семя Петрово, под его же ветвиями нам, россиянам, отраду и прохлаждение давно надлежало было прияти; но мы отягчены всеми наругательствы, страждуще гоними, гоними и мучими, мучими и вяжеми, вяжеми и уязвлени, отечества и правоверия лишаеми, дремлюще, благовонно-лиственного сего не видехом древа. Древо сие человекояды птицы, Остерман и Миних, с своим стадищем начали было сещи и терзати; обаче мы дремлюще не видехом, ниже чувствовахом, доколе же само сие сельное семя нас не пригласи спящих: доколе дремлете? доколе страждати имате?.. Доселе дремахом, а ныне увидехом, что Остерман и Миних с своим сонмищем влезли в Россию, ако эмиссарии дьявольские, им же, попустившу богу, богатство, слава и честь желанная приключишаси, сия бо им обетова сатана, да под видом министерства и верного услужения государству Российскому, еже первейшее и дражайшее всего в России правоверие и благочестие не точию превратят, но и, искореня, истребят… Яко же бо Дии и Ермии во языцах, так Остерман и Миних были в России кумиры златые, им же совести не устыдешася, яко болваном, и жрати, своя совести воли их закалающе в жертву; но уже сокрушишася о камень Петров… Жертвенники, образы и жрецы вааловы Остерман, Миних и снузники тех, их же и кроме нас, яко скудельнии идолы, сам сокрушит господь».

Кирилл Флоринский в доказательство вражды к православию бывшего правительства приводил то, что в Москве, в Китай-городе, возвышается армянская церковь. Синод разделял взгляд Флоринского и в январе 1742 года исходатайствовал у императрицы указ — упразднить армянские церкви в Петербурге, Москве и Астрахани, кроме одной каменной в последнем городе, и впредь не позволять их строить. Синод представил о необходимости уволить священников и причт от хождения к рогаткам на караулы, на пожары и от всяких других полицейских обязанностей, исполнение которых мешает исправлению треб церковных; 7 апреля просьба Синода была исполнена. Обер-прокурором Синода был назначен, как мы видели, князь Яков Шаховской. Он так описывает свое вступление в новую должность: «Явился я в собрание св. Синода, и вступление то мне было не неприятно, ибо того места, так же как и при Сенате, находящийся такого ж ранга экзекутор, уже ожидая моего прибытия, встретил меня на лестнице с несколькими секретарями и прочих нижних чинов канцелярских служителями, с почтением рекомендовался и, очищая мне дорогу, проводил меня до той палаты, где присутствует собрание св. Синода; двери обе половинки отворились, и при тех встретил меня обер-секретарь. Первый издали во оную палату мой взгляд мне был весьма приятен: оная изрядно была убрана, и за столом сидели по обеим сторонам, как помнится мне, восемь или девять духовных особ, архиепископов и епископов и несколько архимандритов, мужей, как своими отменными одеждами, так и благочинными видами привлекающих почтение, и лишь только я приближался к концу того стола, они все в постоянном и ласковом виде встали со своих стульев и один по другом, и в первых преосвященный новгородский архиепископ Амвросий яко старший член, меня поздравлением в том новом чину как в том присутствии сотоварища своего разными словами приветствовать начали, и напротив тех на мои учтивые им о себе рекомендации представляемые весьма ласково мне ответствовали; потом они сели на свои стулья и начатое одно дело, коего для моего входу чтение было остановлено, к решению им представленное, велели читать, а я» увидя для меня по-надлежащему в той же палате приготовленный небольшой стол, подошел, чтоб за него сесть, и, увидя на нем только чернилицу и несколько листов белой бумаги, приказал обер-секретарю, чтоб он духовный регламент, последующие тому в закон указы, также прежде бывших в Синоде обер-прокуроров инструкции и до той должности касающиеся указы и еще же о нерешенных находящихся в Синоде делах, о колодниках и о казенных деньгах обыкновенные реестры мне представил. Обер-секретарь, духовный регламент с своего столика взяв, мне подал, а об указах и о реестре нерешенных дел объявил, что те хотя в собрании и есть, но не весьма обстоятельны, и просил, чтоб я на несколько дней ему в том дал сроку, дабы он все наисправнейшим образом сочинить и мне подать мог; а что-де до прежних здесь бывших обер-прокуроров дел касается, то оных-де как инструкций, так прочих никаких их должностей производств ни одной строки нет, и притом в долгих речах рассказывал мне, как от бывших пожаров и от прочих разных приключений в канцелярии Синода дела многие утрачены и что ныне от разных препятствий дела без описей в разных палатах по ящикам и сундукам содержатся и архивы нет».

Новый обер-прокурор нашел указы Петра Великого, чтоб в церквах во время службы никаких разговоров и хождений для прикладывания к мощам и иконам не было и с нарушителей брать штраф в церковную казну. Шаховской представил Синоду, что эти указы не исполняются, и вследствие этого представления посланы подтвердительные указы. Смотреть за соблюдением указов и сбирать штрафы Сенат назначил определенных в монастыри отставных офицеров, которые должны были записывать штрафы в шнурованные книги при священниках и причетниках, чтоб утайки не было. Синод определил разрешить постройку и возобновление церквей, но позволять освящать их только тогда, когда окажется, что они построены как следует, снабжены всем нужным и священник с причтом будут иметь достаточное содержание. Синод жаловался Сенату, что сибирский губернатор не исполняет указа Петра Великого, которым запрещалось брать духовных людей в светские судебные места без сношения с духовным начальством; Сенат подтвердил указ, распространив его на служителей архиерейских домов и приказчиков.

Но в ноябре 1742 года в Сенат поступила жалоба от коллегии Экономии: архиерейскими домами и разными монастырями остаточных и распроданных вотчин оброчных доходов не только за прошлые годы, начиная с 1730, но и за минувший 1741 и за текущий 1742 по 14 июня не доплачено 44324 рубля; нарочно посланный капрал Старков взыскал на Спасском ярославском монастыре доимку 1806 рублей и готов был ехать в Москву, но келарь этого монастыря Иосиф и строитель Феофилакт запретили его отпускать, подводы с монастыря сбили, Старкова, браня всячески, хотели бить смертно и выборному целовальнику для отдачи той казны в Москву ехать не велели.