Джейн Болейн. Гринвичский дворец, декабрь 1539 года

Гринвичский дворец, декабрь 1539 года

Благодарение Богу, я в Гринвиче. Прекраснее дворца у короля нет. Я снова на своем месте, в покоях королевы. В последний раз была здесь сиделкой при Джейн Сеймур, когда та, горя в лихорадке, звала короля, а он так и не пришел. Теперь комнаты заново покрашены, я снова при деле, а ее и след простыл. Я все пережила. Изгнание королевы Екатерины, падение королевы Анны, смерть королевы Джейн. Просто чудо какое-то, что я снова при дворе, одна из тех, к кому благоволят, и немало благоволят. Буду прислуживать новой королеве, как служила ее предшественницам, верно и с любовью, но и о своих интересах не позабуду. Снова стану входить и выходить, когда вздумается, из королевской опочивальни, открывать дверь лучших покоев в красивейшем дворце страны, словно это мой собственный дом. Для того я рождена, для того воспитана.

Иногда мне кажется, я уже позабыла все наши несчастья. Я забываю, что мне тридцать лет, я вдова и сын мой далеко-далеко. Вижу себя молоденькой женой, обожающей мужа, передо мной — прекрасное будущее. Мне удалось вернуться в центр мироздания, не побоюсь сказать — родиться заново.

Король решил обвенчаться на Рождество, и придворные дамы готовятся к торжественным церемониям. Благодаря милорду герцогу я одна из них, вернулась к друзьям и соперникам, которых знаю с детства. Кое-кто меня встретил кривой ухмылочкой, сомнительным комплиментом, кое-кто косится неодобрительно. Не то чтобы они Анну любили — ее мало кто любил, — но падение королевы их сильно напугало, все помнят — я одна уцелела, просто чудом избежала смерти. Теперь они тайком крестятся, видя меня, и шепотком повторяют старые, полузабытые сплетни.

Бесси Блаунт, в далеком прошлом любовница короля, теперь замужем за лордом Клинтоном — высоко поднялась, ничего не скажешь. Она приветствует меня почти ласково. Мы не виделись с тех пор, как умер ее сынок, Генри Фицрой. Король сделал его герцогом Ричмондским, и за что? Да просто потому, что он королевский бастард. Я наскоро пробормотала какие-то вежливые слова, выразила сочувствие, а она вдруг как схватит меня за руку, как взглянет прямо в глаза, лицо бледное, напряженное, будто спрашивает без слов: а ты знаешь, отчего он умер, скажешь мне, отчего он умер?

Выдавливаю из себя улыбку, стараюсь освободиться от хватких пальцев. Что мне ей ответить, откуда мне знать, да если бы и знала — не сказала бы.

— Мне очень жаль, право же очень жаль, — повторяю снова.

Она, наверно, никогда не получит ответа на вопрос, отчего и как он умер. Сотни матерей провожают сыновей, когда те уходят защищать наши святыни, храмы и монастыри и уже никогда не возвращаются домой. Королю решать, где вера, а где ересь, королю, а не людям. В этом новом, полном опасностей мире даже церковь не имеет веса. Король решает, кому жить, а кому умереть, у него теперь Божья сила. Если Бесси хочется знать, кто убил ее сыночка, пусть лучше спрашивает его отца, короля. Только она не спросит, потому что знает — толку от этого не будет.

Остальные дамы, заметив, что Бесси со мной поздоровалась, поспешили навстречу. Все уже собрались, Сеймуры, Перси, Калпеперы, Невиллы. Самые знатные семейства Англии поспешили запихнуть дочек в избранный круг придворных дам. Многим уже нашептали всякие гадости обо мне, а уж остальное дорисовало воображение. Да мне и дела нет. Завистливая женская злоба — не самое страшное в жизни. Что ни говори, я с большинством из них в родстве, и все мы тут — соперницы. А если кто решится на какие гадости, пусть лучше помнит — мне покровительствует герцог, а с его могуществом может поспорить только Томас Кромвель.

Лишь с одной из них не хочу я встречи, только одной страшусь — Екатерины Кэри, дочери моей противной золовки, Марии Болейн. Конечно, Екатерина еще ребенок, ей только пятнадцать, я ее не боюсь, но, сказать по правде, мамаша — отвратительное чудовище и всегда меня ненавидела. Герцог, мой господин, добился для девчонки места при дворе и приказал матери прислать Екатерину сюда — к источнику власти, источнику богатства. Мария хоть и неохотно, но, как всегда, повиновалась. Остается только воображать, как она, против своей воли, покупает дочке платья и чепцы, учит реверансам и танцам. Мария наблюдала, как благодаря красоте сестры и уму брата семейство вознеслось до небес, но потом она видела, как их тела — головы отдельно — кладут в гробы. Анна, казненная Анна, тело в саване, голова в корзинке, а Георг, мой Георг… Даже думать об этом не могу.

Прямо скажем, Мария меня винит во всех их несчастьях, в том, что потеряла брата и сестру. А сама-то она что сделала? Меня обвиняет, будто я могла их спасти, будто я не старалась изо всех сил, до самого последнего дня, до дня эшафота, когда уже никто ничего не смог бы поделать.

Не за что меня винить. Мэри Норрис в тот же день потеряла отца, Генриха Норриса, в тот же день и по той же причине, но меня приветствует с почтительной улыбкой. Нет в ней ненависти ко мне. Она научена матерью, и правильно научена: неудовольствие короля может коснуться всякого, нет смысла обвинять тех, кто выжил, кто уцелел в этом огне.

Екатерине Кэри только пятнадцать, она будет жить в одной комнате с такими же, как она, молоденькими девочками, с нашей общей родственницей Екатериной Говард, с Анной Бассет, Мэри Норрис и другими честолюбивыми девчонками. Ничего еще не понимают, но надеются на многое. Я буду их направлять, подсказывать, все-таки я постарше, уже служила другим королевам. Екатерина Кэри не станет шепотком рассказывать своим новым подружкам, как проводила время с королевой Анной в Тауэре, не станет поверять им секреты, вызывать из прошлого тайные сговоры, обещания на пороге эшафота, помилование, которое, несмотря на все клятвенные заверения, так и не пришло. Мы все довели Анну до такого конца, и ее праведница мать виновата ничуть не меньше остальных. Девчонка носит фамилию Кэри, но на самом деле она Болейн и внебрачная дочь короля, да к тому же истинная Говард — знает, когда держать рот на замке.

Новая королева еще не прибыла, а мы уже обживаемся в королевских покоях. Теперь надо ждать. Погода плохая, ее приезд откладывается, дорога от Клеве до Кале неблизкая. Похоже, вовремя ей сюда не добраться и свадьбы на Рождество не будет. Если бы меня спросили, я бы посоветовала — садись на корабль и плыви. Путь долгий, я знаю, плавать по Ла-Маншу зимой рискованно. Только опаздывать на свадьбу для невесты еще рискованнее, а этот жених — король — ждать не привык. Ему сразу все подавай.

По правде сказать, он уже не тот, что раньше. Когда я впервые попала ко двору, увидала настоящего героя с красавицей женой, золотого короля. Его считали самым обаятельным властителем во всем христианском мире. Мария Болейн его обожала, Анна его обожала, я его обожала. Ни одна девчонка при дворе, ни одна девчонка в стране не смогла бы перед ним устоять. И он отвернулся от доброй своей супруги, королевы Екатерины. Анна научила его жестокости. Ее придворные, умные, молодые, безжалостные, только и делали, что нападали на королеву, страданиям ее не было конца. Они, они научили короля танцевать в такт нашей еретической музыке. Нам удалось убедить его в том, что королева лжет, мы его обдурили, а он и поверил, что Уолси его предал. А потом и сам уже исполнился подозрениями, рыл глубже и глубже, словно кабан, и управлять им стало не под силу. Он и в нас усомнился. Кромвель убедил его в том, что Анна — изменница, Сеймуры заставили поверить, что мы все заговорщики. В конце концов король потерял не только двух жен, но и перестал доверять кому бы то ни было. Мы научили его подозрительности, и золотое мальчишеское сияние потускнело, а потом пропало. Мы сами раздразнили медведя, вот он и взбесился. Теперь-то все его боятся. Принцессе Марии король пригрозил — казнит, если не будет слушаться. Объявил ее незаконной дочерью, больше она не принцесса. Елизавету, нашу, болейновской крови принцессу, племянницу мою, тоже объявил незаконной. Гувернантка рассказывает — у девочки даже одежды приличной нет.

И наконец, Генри Фицрой, сын короля. Сначала обещают в один прекрасный день объявить его законным наследником, принцем Уэльским, а назавтра он умирает от странной болезни, и герцогу приказано его похоронить — тайно, под покровом ночи. Что за человек такой — сын умер, а он даже слова надгробного не произнес? Какой отец может сказать двум маленьким дочкам, что они не его? Такой человек пошлет друзей и жену на эшафот, а сам устроит праздник с танцами.

А худшее еще впереди: священники, повешенные в церквях, добрые люди, отправленные на костер. На севере и на востоке — мятежи. Король клянется — мятежники могут ему доверять, он выслушает их требования. Не проходит и дня, а они уже преданы, эти доверчивые глупцы, тысячи отправлены на эшафот, а милорд герцог, словно мясник, рубит головы своим соотечественникам. За пределами Англии считают, что король сошел с ума, ждут, пока народ окончательно потеряет терпение. Но мы — трусливые собаки у медвежьей берлоги, огрызаемся, а напасть боимся.

Теперь он весел, хотя новая королева и запаздывает. Я еще его не видела, но, говорят, он любезен с придворными дамами. Во время обеда прокрадываюсь в королевские покои поглядеть на портрет — он хранится в комнате для малых приемов. Никого нет, портрет на мольберте ярко освещен большими квадратными свечами. Нечего и говорить, она миленькая. Открытое лицо, красивые глаза, прямой взгляд. Сразу понимаю, что могло ему приглянуться. В лице нет ни капли чувственности, нет загадочного обаяния, такая не станет флиртовать, строить коварные планы и предаваться тайным грехам. В ней нет лоска, утонченности. Выглядит моложе своих двадцати четырех, на мой разборчивый вкус, чуток простовата. Эта уж точно не будет такой королевой, как Анна. Этой и в голову не придет поставить двор и всю страну с ног на голову, заставить всех плясать под свою дудку. Этой не свести человека с ума, не засадить за любовные поэмы. Но королю того и надо — в жизни больше не влюбится в женщину, подобную Анне.

Анна его и впрямь сглазила, испортила, наверно, навсегда, отбила охоту к другим женщинам. Сначала зажгла королевский двор небывалым огнем, а под конец вовсе спалила. У короля брови будто опалены навеки — чудом спасся от пожара. А у меня так вся жизнь сплошное пепелище. Никогда больше не возьмет он горячую любовницу в жены. А мне вовсе ни к чему этот запах дыма. Ему нужна жена надежная, как вол на пашне, а флирт, очарование и опасность найдутся на стороне.

— Красивая картина, — произносит кто-то у меня за спиной.

Оборачиваюсь, вижу темную шевелюру, длинное, землистого цвета лицо. Дядюшка Томас Говард, герцог Норфолк, величайший человек в Англии, не считая, разумеется, короля.

— Вы совершенно правы. — Сопровождаю ответ глубоким реверансом.

Он кивает, снова глядит на портрет.

— Думаете, похож на оригинал?

— Скоро узнаем, милорд.

— Можете поблагодарить меня за то, что попали в число ее приближенных, — бросает он как бы между прочим. — Я все устроил, почел за необходимость вмешаться лично.

— Благодарю вас покорно. Я у вас по гроб жизни в долгу. Только прикажите, все исполню.

Он опять кивает. Никогда раньше он мне особенно не благоволил, только однажды помог, даже нельзя сказать как, просто вытянул из огня, которым полыхал весь королевский двор. Он жесткий человек, скупой на слова. Говорят, только одну женщину в жизни любил, да и та — Екатерина Арагонская, которая из-за него очутилась в бедности и забвении, а потом и умерла, чтобы он мог посадить на ее трон свою племянницу. Не много в таком случае дашь за его любовь.

— Будешь мне докладывать, как идут дела. — Машет рукой в сторону портрета. — Как, впрочем, всегда делала.

Предлагает мне руку — вести к столу. Я снова приседаю в реверансе, он любит, чтобы ему выказывали почет и уважение. Деликатно, почти не касаясь, принимаю протянутую руку.

— Я хочу знать, понравится ли она королю, с кем разговаривает, как себя ведет, привезла ли лютеранских проповедников. Всякое такое. Сама понимаешь.

Конечно понимаю. Выходим в коридор вместе.

— Она, наверно, захочет повернуть его в свою сторону в смысле религии. Только этого нам не хватало. Новые реформы ни к чему — стране больше не выдержать. Просмотришь ее книги, убедишься, что она не читает ничего запретного. И приглядывай за дамами, вдруг кто-то шпионит, сообщается с Клеве. Если хоть одна ведет еретические речи, дай знать немедленно. Ну, сама знаешь, что делать.

Я знаю. В нашей семье, широко раскинувшей свои сети, каждый знает, что ему делать. Мы все трудимся на благо процветания семейства Говард, мы все держимся вместе.

Уже слышен из пиршественной залы веселый рев. Мы входим. Слуги разносят огромные кувшины с вином и блюда с мясом, идут один за другим — сотни людей обедают каждый вечер с королем. На галереях устроились те, кто пришел посмотреть на это зрелище, поглазеть на чудовище с сотней ртов и тысячей интриг — королевский двор. Придворные самых благородных кровей двумя сотнями глаз следят за королем — единственным источником богатства, власти и милостей.

— Увидишь, он изменился, — тихонько шепчет мне на ухо герцог. — Теперь его куда труднее ублажить.

Я вспоминаю об избалованном юнце, которого так легко было отвлечь, удачно пошутив или предложив пари.

— Он всегда был капризным.

— Нынче это не просто капризы. Настроение у него портится без всякой причины. Говорит грубости, сердится на Кромвеля, дает ему пощечины, весь багровеет от гнева. В одну минуту все меняется. Порой что за завтраком хорошо, за обедом — хуже некуда. Имей в виду.

Киваю.

— Теперь ему прислуживают, преклонив колена? — удивляюсь я.

— Новая манера, — коротко смеется герцог. — Называют «ваше величество». Плантагенетам хватало «вашей милости». Но этому королю всего мало. Хочет быть величеством, словно он — божество.

— И все к нему так обращаются?

— Сама станешь его так называть. Коли Генриху захотелось стать богом, никто перечить не смеет.

— А лорды? — Я подумала о гордости величайших мужей страны, которые как равного приветствовали отца нашего короля, их верность посадила его на трон.

— Сама увидишь, — звучит угрюмый ответ. — Законы об измене теперь другие, даже подумать о каких-то переменах — преступление, караемое смертью. Никто не осмеливается с ним спорить, а не то в полночный час раздастся стук в дверь. Отправят в Тауэр на допрос — и жена станет вдовой даже раньше, чем дело дойдет до суда.

Я гляжу на главный стол, где сидит король, — тучное, расползшееся тело на высоком троне. Обеими руками запихнул кусок мяса в рот; никогда еще таких толстых людей не видела: массивные плечи, шея как у вола, заплывшее жиром лицо, круглое, словно луна, разбухшие сосиски пальцев.

— Боже мой, как чудовищно разжирел! — не удержалась я. — Во что превратился! Он что, болен? Я бы его не узнала. Совсем не похож на прежнего красавчика.

— Он очень опасен. — Голос герцога падает до еле слышного шепота. — Опасен для себя самого, если будет продолжать потворствовать любым своим желаниям, и для других — беспричинным гневом. Будь осторожна.

Стараюсь не показать, как потрясена. Подхожу к столу, отведенному придворным дамам новой королевы. Мне оставлено место, остальные дамы здороваются со мной, обращаются по имени, называют кузиной. Маленькие свинячьи глазки короля находят меня в толпе, и, прежде чем усесться на свое место, я опускаюсь в глубоком реверансе. Никто и внимания не обращает на то, что герой превратился в чудовище. Как в страшной сказке, мы все ослеплены и не видим, что в этом борове почти не осталось ничего человеческого.

Я принимаюсь за еду, кладу на тарелку кушанья из общего блюда, в чашу льется отменное вино. Оглядываюсь вокруг. Это королевский двор, мой дом. Почти всех я знаю всю жизнь. Благодаря заботе герцога подрастающее поколение Говардов получает подходящих супругов. Я в родстве с большинством из них. Как и все, служу одной королеве за другой. Как и все, ношу чепцы по моде, установленной очередной королевской возлюбленной. По той же моде и молюсь — мы то паписты, то реформисты, то английские католики. Кое-как объясняюсь по-испански, болтаю по-французски, а то просто сижу в суровом молчании и шью рубашки для бедных. Мало найдется того, чего бы я не знала об английских королевах, все уже видано-перевидано. Скоро встречусь еще с одной и все про нее выведаю — секреты, надежды, промахи и ошибки. Буду за ней наблюдать и доносить милорду герцогу. Может, снова буду счастлива — несмотря на царящий при дворе страх и раздувшегося короля-тирана, несмотря на то, что больше нет у меня ни мужа, ни Анны.