Паломники

Брату

С тобой мы вместе, о брат любимый,

В святое утро Преполовения,

Единой жаждой чудес томимы,

Пошли к Святыне на поклонение.

Вот миновали теснины улиц,

Вот позабыли тропинки людные –

И слух лобзает нам лепет горлиц,

Взор улыбает даль изумрудная…

Но здесь, в просторах, наш путь распался:

Ты взреял к тучам. Пошла я землями.

Весь белый в сини ты затерялся…

В тот миг расстались с тобой совсем ли мы?

Нет! С этой ветвью от слез тяжелой

Я, как и ты же, земли паломница –

Моею кровью с подошвы голой

Путь во святые места запомнится.

Бреду, бреду я… Порой твой голос

Меня окликнет с мольбой негромкою,

И, отстранивши янтарный колос,

Махну тебе я своей котомкою.

Пусть мы различных дорог скитальцы,

Не устрашусь я их отдаления!

В руке я чую родные пальцы,

И сердцу вторит твое биение.

О, брат мой милый! О, дальноблизкий!

Поверь мне, встречу тебя в пространстве я,

И в дальней Двери – в лучистом диске –

Сойдутся тропы святого странствия.

8 сентября 1907

РУСЬ

Борису Зайцеву

Я отрясаю твой прах, о город!

От горсти камней умчусь в страну,

Где жжет великий славянский холод,

Где в снегодольях я затону…

Восток, и запад, и юг, и север,

И путь, и небо – всё, всё бело,

Лишь розовеет деревьев веер,

Лишь голубеет озер стекло.

Берлоги – пущи – холмы – селенья,

Юнак румяный и рыжий лис

Встают в мгновенье… лишь на мгновенье…

И пролетают… и унеслись…

Зажаты вожжи рукой могучей,

Развился кнут мой в нещадный взмах –

И закатился возок летучий

В душистых сеном, цветных коврах…

Расторглись цепи былого плена!

И, белый, в белом пропал мой конь.

Всё глубже, глубже, в Русь – по колена!

Дух занимает ветров огонь!

Простор вьюжится, поет и плачет,

И щиплет смехом, и стелет грусть…

А конь играет – играет, скачет.

О гибель в шири! Я сгину – пусть!..

Престольный праздник. Село гуляет.

Веселье пляшет во мгле пустынь.

Визжат запевы, собаки лают –

Дух буйств взметнулся высоко, в синь.

В затоне сонном, где тлеет прорубь,

Кружат, топочут – там хоровод.

И, вспугнут, кружит над кругом голубь,

Под кругом бьется хрустальный лед.

Одежд зеленых и алых складки

Вихрь плясовицы вскрутил, раздул…

Как беззаветен разлет присядки!

Как ненасытен сердец разгул!

И так протяжно – гульливо – важно

Поет гармоньи мятежный зов…

И давит мышцы прилив отважный!

И мысль бунтует в хмелю голов!

К ночи исходит слезой веселье…

Замучат звезды подснежный мир,

Узнает каждый души похмелье –

Тогда откроет врата трактир.

И снова выпьют. И снова пляшут

Под трепет стекол и половиц,

Как дети, плачут, руками машут,

Прощенья просят, упавши ниц.

Иль, спрятав кудри на женской груди,

Целуют, шепчут… О чем, о чем?

Как убаюкать тоску о чуде

Горячим, алым, лукавым ртом?!

А с гневной церкви зовут к вечерне.

Там слез лампады нальет канон –

Там зарыдают еще безмерней,

За грех хотенья кладя поклон.

И бунт великий вдруг умирает…

И тишь спадает, и снег – окрест.

Лишь где‑то дикий призыв играет,

Запорошенных страша невест.

Луна голубит из‑за околиц

В снеговой люльке сон горемык

Да запоздалой из богомолиц

Строгоочитый прекрасный лик…

Как ты богата, страна родная!

Алмазов россыпь – твой кругозор,

В ковше метельном не вижу дна я,

Как сечь оружьем, певуч простор!

Как ты богата безбрежным гиком

И дробным метом шальных подков,

Горюньей‑песней, кудрявым ликом, –

Раскатом жизни твоих сынов!

И велика ты, страна родная –

Сугробных далей и ширей Весь…

Ты, город белой полой сметая,

Царишь и правишь и там, и здесь.

И велика ты сыновней жаждой

В безмерных грезах Судьбу постичь! –

Взлететь ли – сгибнуть… Однажды, дважды…

Иль жизнь исхлещет терзанья бич!

Ни с места, конь мой. Родимой шири

Меня вернул ты. В ней кану я…

И прочитаю в ее псалтири

Строки завета, что для меня.

На белой пашне став на колени,

Концам отчизны я поклонюсь.

Жизнь – душу – каплю меж поколений

В тебя вливаю… Прими, о Русь!

24–28 ноября 1907

РАЙ

Милые мои… Поклонитесь земле.

Андрей Белый

О, солнце! о, простор! о, высота степей!

Валерий Брюсов

Город – царство, деревня – рай.

Пословица

Посвящается Андрею Белому

Утра, и дни, и вечера, и ночи, –

Быть может, долгие и долгие года

Я шла от городов – сосредоточий

Людей и золота, болезней и труда.

Плясали лоскуты моей одежды,

И волочился шлейф, когда‑то голубой…

Искала рай. Как шелк, рвались надежды! –

Всё призрак яростный я зрела за собой.

Взгляд вспять – и колокольни, башни, трубы,

Как обгорелый лес на алых небесах!

Мне чудились соближенные губы

И кулаки, и даже стрелки на часах!

Вот склеп для тел бессильных – фермы, стекла!

Вот бельма безрассветной ночи – фонари!

Остолбенев, я стынула и мокла,

Бездомный взор оковывал мираж зари.

А толпы вились по большой дороге,

Глумясь над нищенкой в изорванных шелках –

Уверенно мелькали мимо ноги

В тяжелых башмаках, в малиновых чулках.

Брели старухи с серыми холстами,

Где немудреные расшились петушки,

Шли кустари, тая под берестами

Расцветную посуду, ложки и коньки,

Крестьянки юные бежали с розой,

С кувшином глиняным… Ждут жертвы города!

И облаки зеленые – обозы,

Кренясь размеренно, ползли туда, туда…

Назад опустошенные телеги

Гремели, бешенством людей заражены,

И юноши в преступной, пьяной неге

Дремали – повторяли огненные сны,

Клюка старух горбатилась плачевней,

А девушки не возвращались уж назад…

Оскудевали житницы деревни –

Всё поглощали пасти каменных громад!

И шла я вновь утра, и дни, и ночи, –

Быть может, долгие и долгие года…

Плясала тень когда‑то синих клочий,

Сандалии топила талая вода.

И выплывали давние виденья:

Страна обильных пастбищ, рек и тучных нив,

Во мху соломоверхие селенья,

Смолистых, прелых дуновений перелив…

В часы горючих солнечных пригревов –

Чреда веселых и разымчивых работ,

Разброс и холя голубых посевов

И летов мерный и безбольный оборот.

По вечерам – служения на взгорьях,

Где гулкий ключ украли золотá люцерн,

Четы любовников на цветоморьях,

Забавы дев и отроков – что пляска серн!

И Бог – огромный, вмирный, изобильный

И близкий, как земля, и дальний, как лазурь…

То – Пахарь с бородою сребропыльной,

То – голубой Орел – Творец вселенских бурь!

Так шла я ночью светоносной, вешней,

Теряя в ней, неверно‑светлой, узкий путь…

Я помню топь, высокие скворешни

И кочку, где пришлось мне глубоко заснуть.

И небо наклонилось надо мною,

Как древнее голубоокое Лицо,

А тело слилось с грудью земляною,

Разжавши рук ее морщинистых кольцо.

Утро зареет. Веди меня, посох!..

Что это?! Волны – машинные ль гулы?

Сизые дымы – дубравы ли в росах?..

В страхе упала я, вежды сомкнула –

Длю мимолетной возможности счастье…

Раз еще глянуть – восторг свой нарушить!

Стану же сны вожделенные прясть я,

Дева незрячая – буду я слушать!

Слышу я щекот в трепещущих чащах,

Где‑то так близко… и где‑то высоко…

Слышу я пчел, возле уха жужжащих,

В недрах глубоко – вздыханья истока…

Пью аромат плодоносный и щедрый

Ила болотного, млеющей гнили,

Жаркой смолы из расщелины кедра,

Запах утомный фиалковой пыли…

Солнца персты с беззаветной любовью,

Чую, простерлись на лик мой и шею!..

Рай свой узрела… И льну к изголовью –

Яви блаженной поверить не смею!

Вдруг расплескались вокруг меня стебли,

Бисер росяный на щеки стал капать –

Воздух размеренным шорхом колебля,

Травами несся стремительный лапоть.

Ближе… всё ближе… Встал подле. И кто‑то,

Веющий смолами, хвоей и листом,

Сотом душистым и потом землистым,

Стан принагнул с древле‑отчей заботой.

Обнял. И мощь воздымающей длани

Радость великую телу вернула.

Жадно вздохнула я, жадно взглянула:

Синее! желтое! Смерчи сияний!

Сени садов позабытых, знакомых!

Солнце – свободное солнце – так близко!..

В белых лучах самоцветных черемух –

Ласковый облик, подобие диска:

Древний, округлый, коричнево‑темный,

В светлых улыбках, в морщинах мудреных,

В росах червленых, в травинах зеленых –

Дед буреломный, Титан черноземный!

Мох серебристо‑курчавый клоками

Сполз с головы на дремучие брови,

Серым руном завился над устами,

Что разомкнулись в улыбчивом зове.

А на таинственном, мшистом обличьи

Светят – сияют чудесные очи,

Синие‑синие, круглые, птичьи,

Звезды кристаллов, цветений и ночи.

Очи – как зрак бирюзовый дитяти!

Очи – как окна в лазурное небо!

Старец смеялся. Не скинув объятий,

Подал мне ломоть пшеничного хлеба.

– Странняя дева, вкуси же и выпей. –

Склонен кувшинчик из тыквы долбленой,

Струи медовой живительной кипи

Тихо лиются в мой рот истомленный…

За мановением властной десницы

Робко ступила я, мох попирая…

Дрогнув, безветренны стали ресницы –

Очи узрели святилище рая!

Здравствуй, земля, залитая с краями

Ярым, пахучим, блаженным простором!

Машет весна золотыми крылами

По чернолесьям, излогам и горам.

Древний ключарь целины заповедной

Мною в путине далекой предводит,

Никнет как странник, как дух колобродит,

Звонко поет образок его медный,

Прыгает хлеб златогорбый в котомке,

Веются складки одежды холщовой…

Мудро ведусь я тропинкою ломкой,

Быстро скрываюсь я далью лиловой…

Старец в трясинах плывучих зеленых

Травы целебные ищет и копит,

Аистов розовых, вяло‑влюбленных,

Ухая, прыгая, гонит, торопит:

– Вейте ж гнездо новобрачных веселий! –

Сам западает в лугах цветодонных…

В белой, живой мотыльковой метели

Кружит с восторгом в очах умиленных.

Любы ему сладострастные пляски!

Бабочек, ящериц, ласточек ласки!

Мне ли не кануть в движеньи и шуме!?

Травы и твари меня полонили.

Он же, как царь их влюбленных безумий,

Поднят на щит ослепительных крылий!..

Вот уж понесся над жаркою новью

Бело‑огромною градовой тучей…

К глыбам земли чернорунной, пахучей

Гнется с тревогой, с веленьем, с любовью.

Хмурится. Жмурится. Мерит и рыхлит

Жадные чрева распоротых борозд…

Ветер обнялся с ним – поднял и вихрит

В пущу зеленую, в папортник, в хворост!

Серокудрявый, руками махая,

Вьется пустынник, как вещая птица,

Дрем буреломный ногой попирая,

Трелит, кукует, морочит – резвится!

За дребезжащим ребячливым смехом,

Шорхом и эхом я мчусь, задыхаясь,

Путь узнаю по раскачанным вехам,

Веткой настигнута, гнусь, спотыкаюсь…

Силы покинули. Пала на землю…

Захороводили пихты и сосны!

Ропоту, рокоту, клекоту внемлю

В ветреной выси, под почвою косной…

И устыдилась я. Или тяжка мне

Мощь непомерная земного лона?

Иль уж измолота жерновом камней

Юная сила для ноши зеленой?..

Кинулась – мчалась – смеялась – догнала

Деда лесного в кудели сребряной!

Скорчился – ждет посредине поляны,

Вздыбил в волосьях венок сизо‑алый.

За руки взялись. И в зелени скиний

Старец расплакался древнею песней

О распрекрасной пустыне – раине…

Глушь становилась дырявей, небесней…

В куполе синем вдруг холм закруглился

Малый, пологий, издавна знакомый…

Старец сиял, лепетал, суетился.

– Девушка, дома мы… Милая, дома…

Тихо склонилась я земным поклоном.

Он же указывал тропы и кущи,

Пчельные кельи по клеверным склонам,

Хижину – храмину в сени цветущей.

Стадо ярилось у сочных подгорий.

Кто‑то с нагим ослепительным телом

Пас на коне неустойчивом, белом.

Старый поведал: – То сын мой, Егорий. –

Шли средь хорала блаженных мычаний

Тварей с рудой и белясою шерстью,

Пахло млекóм, вожделеющей перстью,

Недра гудели от пылких играний.

Даль ширины голубой еле видной

Вдруг заклубилась блистающим прахом –

Юноша голый, блаженно‑бесстыдный

Спрыгнул на землю стремительным махом.

Словно Давид молодой и мятежный,

Встал в отдаленьи – глядит исподлобья,

Зрак полудикий, и меткий, и нежный

Мечет в меня златолучные копья.

Солнца создание! С торсом каленым,

С обручем локонов, в латах загара!..

К груди прижав, любопытным, смущенным

Властно ко мне притянул его старый.

– Дай же, о Юр, этой деве лобзанье!

Да наречется твоею подругой! –

Близится рот розовато‑упругий…

Мяты дыханье… Немое касанье…

Смотрит он в страхе на стан несвободный,

На ноги в вервиях, кровью пунцовых –

Новой земли человек первородный,

Он позабыл о бывалых оковах!

Вдруг неотвратному гневу подвластный,

Жалкой одежды моей он коснулся –

Рвал и нисбрасывал, прыгал и гнулся,

Жаждя явления правды прекрасной.

Вот заблистало нагое колено…

Вот заиграли упругие связки:

Алые токи… лазурные вены…

Тело возникло из сорванной маски!

Похоронились в травинах лохмотья.

Пару тяжелых, жестоких сандалий

Волны потока в безвестность умчали.

Миру вернула неложную плоть я!

Ветру – летучие черные косы,

Земи – хмельное могучее тело,

Небу – очей зеленеющих росы,

Юноше – помысл невинный и смелый!

……………………………..

День золотым фимиамом вознесся.

Зашелестели созвездий обеты.

Верной дорогой – на тенях колоссы –

Стад и людей повлеклись силуэты.

Старец смиренным шептаньем молился,

Юр бытие славословил свирелью…

Путь по отлогам пленительным вился

К месту покоя, молитв и веселья.

Зрела я кущи, гвоздик ароматней,

Гнулась к колодезям, снега студеней,

К светлым Плеядам неслись голубятни,

К травам сверкающим ластились тони…

Вечеровые свершили работы:

В цветах исчислили к утру бутоны,

Кликнули птиц прирученных с улета,

Лунной поры проследили уроны.

На ночь проверили ульи и верши.

Хлевы замкнули. И, думой объяты,

К весям земли, в сновиденьях замершей,

Взор обратили мы с гордого ската.

Старец лазурным недремлющим оком

Запад испытывал, вея сказанья.

Юноша, звездным разнежась востоком,

Из полусна расточал мне лобзанья.

– Рай насади Господь Бог во Эдеме. –

Ночь олучали сребристые космы –

Вещий старик воздымался из теми…

Тихо дрожали от счастья и рос мы…

– Были Адам и жена его наги

И не стыдились. –

Глаза голубые

Нас отражали в смеющейся влаге.

Чуяла ласку душистой губы я…

И забывала я сон свой позорный –

(Может быть, быль невозможную ныне?)

Город, как уголь, то алый, то черный

От мятежей, преступлений, уныний.

Он потонул за кровавым закатом!

Я же вернулась к извечной отчизне,

Где благовестит над радостным скатом

Старческий клекот о дереве жизни.

И засияли дни, утра и ночи,

Как звезды верные: угаснут – встанут вновь.

На них открылись сердце, уши, очи…

И утро было песнь, день – труд, а ночь – любовь.

Я нежно вовлекалась в круг священный

Великого приземляного бытия,

Сосуды полня влагой млечно‑пенной

Или кудель в сребряные мотки вия.

Старик учил меня по лику неба

Предузнавать судьбу заутрашнего дня,

Служить Отцу смиренной, вольной требой

И пляской стройной у закатного огня.

Учил, не руша восковой скорлупки,

Из ульев вынимать янтарные соты,

Распевом заклинать у змей враждебных рты

И плесть венок пьянительный и хрупкий.

Пастух поведал мне, как свистом трельным

Из куп листвяных вызывать веселых птах,

Как на коне носиться бесседельном,

Как при посевах соблюдать размерный взмах,

Как звать дудой баранов круторогих

И сберегать от гроз пугливый их приплод,

И как в восторгах пламенных и строгих

Встречать и праздновать божественный восход.

О радость утр росяных и медовых,

Когда пучины вод, лазури и земли

Объемлет солнце в золотых уловах!

Пригоршней сморщенной черпая хрустали,

К кринице старец, умываясь, гнется,

А после – жрец полей – взирая на восток,

Вздымает руки, шепчет и смеется…

Как сладостно, хладя стопы бегучих ног,

Свирельной песней иль гортанным кликом

В излоги увлекать веселые стада

И, подражая им, в восторге диком

Дышать, ласкаться, есть, мечась туда, сюда!..

А миг полуденный на солнцепеке…

В колосьях колких утаилися тела –

Друг к другу льнут наги, истомнооки…

Земля их пламенным крещеньем соприжгла!

И в вековом соблазне поцелуя

Катятся ягоды, сочась, из уст в уста…

А дед‑ключарь окрест бредет кукуя –

Обходит, сторожит священные места.

И ночи… Каплют звезды чрез солому.

На мягких связках трав, душистых и сухих,

Мы обнялись, привеивая дрему…

В углу старик поет старинный тихий стих.

В закуте сонно возятся ягнята…

Как жарко дышит спящий юноша‑супруг!

Мои ж глаза видением разжаты:

Слежу я мыслью стройно‑сопряженный круг

Златых земель божественной вселенной,

А в круге – круг времен, творений и судеб…

И в каждой жизни долгой и мгновенной,

В пригоршне праха и в громадах грузных скреп,

В рудах слепых и в молниях случайных,

В дыханьях радостных и в мудрых тайнах

Мне зрится старчее единое Лицо,

Мной ощущается безмерных рук кольцо!

Седин священных облачные пряжи

Опутали личинки огненных земель,

Легли персты – морщинистые кряжи,

Вдавились стопы – океанная купель.

И синее всевидящее Око

Лазурью трав, морей, небес бессменно бдит.

А на него с угрозою далекой

Неверный город, дымный зев раскрыв, чадит…

Дрожат маховики, бегут приводы,

Но им лишь поворот вселенной сообщен!

От своего отца отпали роды,

Но не постигнут ими бытия закон!

Ужель сметется дымным ураганом

И этот ароматный заповедный сад?

Иль не найдут пути к его полянам

Паломники, которых ужаснет закат?..

Душисто, жарко в хижине полнощной…

Уснули шепоты молитвенных стихир.

И вновь ко мне склонился Кто‑то Мощный,

Звездоочитый, Необъемлемый, как мир…

И юноши раскинутое тело

Изваялось из тьмы очей его резцом…

И потекла дрема брадою белой…

И начертался сон божественным лицом…

А скорбь шарахнулась летучей мышью

В углы глубокие, в распахнутую ночь,

И в душу дунуло великой тишью,

И тело увлекло любовью изнемочь.

……………………………

Вдруг всполохнулся первым криком петел.

К порогу подошел – присел слепой рассвет.

Я вышла. Мнилось мне, прошло так много лет!

Восторг их не считал, ум не заметил…

Туманной, колыхающейся хлябью

Завесилась судьба небес, земель, дорог,

Лишь золотой, предутреннею рябью

Угадывался взбаламученный восток.

И встала я над вознесенным срывом,

Вонзилась взором в запад мутно‑голубой…

Не выплеснет кого ль речным заливом?

Не выкружит кого ль замшенною тропой?

Быть может, дева, за травой – отравой

Блуждая, перейдет за чародейный круг?

Иль старица с вязанкою корявой,

Ища повсюду смерть, приковыляет вдруг?

Юродивый ли, от скитаний старый?

Дитя ль, чья поступь так воздушна и слепа?

Иль руки свившие обетом пары?

Иль выступившая в святой поход толпа?

Услышу я в заветном кругозоре

Тысячеустый гимн иль одинокий вздох?

Узрю голов трепещущее море

Иль силуэт, колени уронивший в мох?

Стою и жду над вознесенным срывом.

От глаз – к плечам, к ногам, всё ниже, ниже мгла…

Весь мир трепещет солнечным наливом!

В часовнях пчел и птиц звонят в колокола…

И вновь благовещает голос старчий

Из древней хижины на радостном холме,

И всё победоноснее и ярче

Венец кудрявый юноши в последней тьме.

Вдруг старец засиял главой в оконце –

Синеочитый, вековой блаженный дух!

– Проснись, о сын мой! Выдь к жене своей, пастух! –

…………………………………….

Упали ниц мы. Представало солнце.

1 февраля 1908

ЛАДА