Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Путятин
За длинным полукруглым столом целый военный совет. – Отправляя эти бумаги, в Петербурге, конечно, не могли знать о происшедшем позже почти полном разрыве с Турцией и об угрожающей близости войны. Его высочество предписывает нам воспользоваться сведениями, которые доставлены ему из Восточной Сибири, о доступности устьев Амура с юга, из Японского моря. В случае возникновения опасности наша эскадра, по этим сведениям, может быть введена в реку. Нам предлагается установить там связь с нашими постами. Так говорит адмирал Путятин, обращаясь то к командирам своих кораблей, то к своему секретарю, писателю Ивану Александровичу Гончарову. Чихачев посажен прямо напротив Путятина и может разглядеть всех как следует. Путятин сидит прямо в широком кресле, во главе большого стола. За его спиной угол с иконами. По правую руку сидит капитан Константин Николаевич Посьет[29], такой же сухощавый, как адмирал. Чихачеву вчера сказали, что Посьет – знаток голландского языка, а японцы знают по‑голландски, так как в Нагасаки у них голландская фактория, единственное поселение европейцев по всей стране. Рядом с Посьетом знаменитость – писатель Гончаров, широколицый, с густыми черными бровями и светлым взором. Лысый краснолицый капитан «Паллады» Уньковский[30]сидит на другом конце стола. Рядом с ним командир паровой шхуны Воин Андреевич Римский‑Корсаков, высокий, с открытым лицом, видно лихой моряк. Это старый приятель и сослуживец Геннадия Ивановича. Он так и ест Чихачева глазами. Еще вчера подумалось, что так смотрят, когда желают поближе познакомиться. За этим же столом командир «Оливуцы», на которой прибыл Чихачев, – лейтенант Назимов, и командир «Меншикова» лейтенант Фуругельм. Адмирал стал расспрашивать Чихачева. Николай Матвеевич сразу заговорил с жаром. Путятин иногда сухо покашливал, выражение лица его менялось, он слушал с таким видом, словно хотел посторониться, как будто неслись и пылали скачущие кони и надо было переждать, перетерпеть пыль. – А‑а, так вы сами служили в Амурской экспедиции у Муравьева? – спросил адмирал. Вопрос и небрежный тон, которым он был задан, обдали Чихачева как холодной водой. Казалось странным, что адмирал так спрашивает, ведь в бумагах, только что им прочитанных, губернатор просит адмирала посетить и по возможности описать устье Амура. Посылается офицер для проводки судна, знакомый с лиманом. Когда, явившись на судно, Чихачев с Назимовым представились на юте адмиралу и потом на обеде, Путятин был довольно внимателен к тому, что говорили. Чихачев отбросил чувство неловкости, помня, что от того, как он поведет себя, зависит судьба его товарищей. Путятин заерзал в кресле. Скуластое лицо его выразило беспокойство, и взор, до того мягкий, вялый и довольный, стал колюч и зол. Путятин и прежде не раз слыхал, что порты наши должны быть соединены надежным путем по рекам с развитыми внутренними областями России. Теперь он получил приказание великого князя установить связь с Амурской экспедицией, что необходимо особенно на случай войны, – и принимал его как должное. Конечно, очень удобно укрыть эскадру в лимане. Но это только временное укрытие. А все планы Муравьева и радужные надежды его сподвижников, прозябавших, видимо, на неудобных устьях, адмиралу казались недостаточно основательными. Японскую экспедицию, значение которой всемирно велико, Муравьев желал впутать в свои губернские дела. Путятин прибыл с важнейшим поручением. Он должен открыть Японию для русских. Во время переговоров с японцами он намекнет, что в случае беды и опасности от американцев Россия подаст помощь. Японцы в свое время закрыли двери под носом у посла Рязанова[31]. Нужна гавань на побережье вблизи Японии и Китая. Эту сторону деятельности Амурской экспедиции адмирал из очень многих, одному ему известных обстоятельств мгновенно понял и принял, а, как можно понять из рассказов Чихачева, Муравьев ее еще не принимал. А Путятину она как раз представлялась единственно полезной. – Уголь нашли? – вдруг тонким голосом спросил адмирал, вытягивая руки. – Да, ваше превосходительство! Судя по тому, что говорил курьер о Невельском, у которого он служил, и что пишет о нем Муравьев, из этого капитана тщатся раздуть важную особу. Конечно, и тут рука Муравьева! – А вы знаете, – перебил адмирал Чихачева, – что Невельскому не очень доверяют в Петербурге? И вы не очень доверяйте, когда он станет доказывать, что у него уголь и золото! Уголь! Конечно, хорошо бы… Но… Чихачев был в том задоре, который еще не успели тут укротить. – Ваше превосходительство! – ответил он, слегка улыбаясь. – Как же я могу не доверять капитану Невельскому, когда я сам видел уголь. – Вы видели угольные пласты? – Я видел бухту, где уголь лежит на отмелях. А также видел уголь, привезенный оттуда, и сам слышал от мичмана Бошняка и его казака, который повсюду находил уголь. Позже я слышал подтверждение всего этого от поручика Воронина. А потом я сам рубил этот уголь на Сахалине. Писатель Гончаров быстро взглянул на адмирала и чуть заметно улыбнулся, как подчиненный, когда давно досаждавшего начальника невзначай, но больно уязвит кто‑то посторонний. В то же время во взгляде Гончарова все время были та самостоятельность и высота, которой нет у подчиненного чиновника. Рассказы Чихачева он слушал с большим интересом и проницательностью, как бы посылая ему взором безмолвное одобрение. – Ну, что вы! Какой там уголь! – коротко махнул своей длинной рукой адмирал. – Уверяю вас, ваше превосходительство. Целые скалы. Отличный. Не хуже кардифского. Будучи на Сандвичевых островах, я прочел в американской газете, которую я доставил сюда, что на Сахалине есть уголь. Американцы знают об этом, заинтересовались этими залежами, и, по сведениям, которые открыто и публикуются, коммодор Перри часть эскадры отделяет для обозрения берегов Сибири и Сахалина. Адмирал замер, подняв брови. «Ах, в американских!» – как бы говорило выражение его лица. – Ваше превосходительство, Сахалин не принадлежит Японии. Тут голова у Путятина затряслась. – Я сам знаю, что не принадлежит! – Я был на Сахалине. Японцы, конечно, постараются захватить его и… – И? И? Ну, и? – замахал руками и завизжал Путятин. Путятин молча несколько раз махнул рукой, как бы предваряя попытки Чихачева снова заговорить. Потом адмирал встал. Лицо его стало строгим и серьезным. Кивком головы он дал знать присутствующим, что этот разговор окончен и он отпускает всех. Взглянул на Чихачева, как бы показывая, что прощает его. С адмиралом остались Посьет и Гончаров. «Комик какой‑то», – выходя, подумал Чихачев. Чихачеву не удалось сказать всего, что надо было. А уже наступила ночь и кругом темь. Чуть отделяются горы на фоне звездного неба. Бонин‑Сима, теплое море, тепло – все потеряло прелесть, так грубо поступил адмирал… Подошел Римский‑Корсаков. Чихачев почувствовал, как он в темноте радушно улыбается. Протянул руку и пожал крепко. – Я очень рад, Николай Матвеевич, услышать все ваши рассказы! Отлично! Так пойдемте в кают‑компанию… Разве вы никогда ничего не слыхали про нашего адмирала? – весело спросил он, спускаясь чуть впереди Чихачева по трапу. Чихачев почувствовал, что отношение к нему переменилось. Видимо, смело держался и на него обратили внимание. – Ваша экспедиция Амурская, – заговорил Римский‑Корсаков, – очень меня занимает. Ведь даже начальника вашего я прекрасно знаю, служил с ним на «Авроре» и учился с ним одновременно. Римский‑Корсаков почувствовал в симпатичном курьере из Иркутска человека с убеждениями и достоинством и решил заговорить. В кают‑компании ужин великолепный, подали очень вкусное легкое вино. Расспросы и рассказы продолжались. Пришел адъютант барон Криднер[32]и сообщил Римскому‑Корсакову, что Чихачев назначается к нему на судно, а лейтенант Шлиппенбах переводится со шхуны на «Палладу». – Хороший признак! – сказал Римский‑Корсаков. – Я так и знал! Ведь если идти для установления связи с экспедицией Невельского, то мне со шхуной придется! Криднер присел, сказал, что японки, говорят, особенно хороши, и со вздохом предупредил Чихачева, что при адмирале на эту тему приходится держать язык за зубами. Чихачев понимал, что и здесь людям нелегко. Вон какой штормище перенесли, фрегат плох, опасно их плавание. Была у них и цинга, и холера, на днях двух матросов похоронили. – Я откровенен буду с вами, – говорил по‑французски Корсаков, идя с Чихачевым на вельботе к себе на шхуну. – Вы пытались заинтересовать адмирала. Но это трудно. Однако когда он все увидит, то сам поймет. Расскажите откровенно, что такое Амур? Как живет там Геннадий Иванович? Вельбот пристал к борту паровой шхуны. Офицеры поднялись на палубу. Вещи Чихачева унесли. – Пойдемте в мою каюту. Я очень, очень рад, что вы будете у меня служить. Корсаков был очень воодушевлен предстоящим открытием Японии, придавая этому огромное значение, и уверял Николая Матвеевича, что с Японией разовьется торговля. – Камчатка, Аляска, Охотский край оживут необычайно. Адмирал все прекрасно знает! Ведь на эскадре штурмана Халезов и Попов[33]… – Позвольте… – Да, да… Александр Антонович Халезов был старшим штурманом Геннадия Ивановича на «Байкале». Он и Лев Попов производили описи устья реки и лимана. Адмирал многое знает от них. Получив ныне почту и распоряжение великого князя, сразу же пригласил Халезова. Я познакомлю вас. Халезов прозван у нас Дедом за то, что бывал всюду. А Лев Попов переводится ко мне на шхуну. Значит, готовится экспедиция в лиман, и вы одержали победу! На другой день Чихачева снова пригласили к адмиралу. Командиры судов и Римский‑Корсаков уже там. – Великий князь пишет, что следует установить связь с Амурской экспедицией на случай войны, – сказал адмирал. – Для промеров надо послать шхуну. Об этом же просит и Муравьев. Если действительно есть уголь, то мы это исследуем! Чихачев заметил перемену. «Чье это влияние? Или сам одумался?» Путятин сказал, что окончательно с посылкой шхуны все решится в Японии. – Не будем, господа, загадывать! Дайте сначала прийти в Нагасаки! Как бог даст! «Кажется, он в самом деле все обдумал», – решил Чихачев. Путятин сказал, что прочел газеты, привезенные с Сандвичевых островов. – Если вход в реку есть, то честь Невельскому! – сказал Путятин, отпуская офицеров. «Умри, Денис, лучше не напишешь!»[34]– подумал Римский‑Корсаков, выходя из каюты адмирала и натягивая фуражку покрепче. Чихачева познакомили с Халезовым. Коренастый, сухощавый офицер. Он был очень сдержан при упоминании о Невельском, словно об этом ему запрещено говорить. Чихачев и Корсаков вернулись на шхуну. Воин Андреевич становился откровенней. Чихачев замечал, что, кажется, тут принято острить по адресу адмирала. – А как вам Гончаров? – спросил Чихачев. – Вот этот, я думаю, все опишет. Мог бы разобрать все по косточкам! В том числе и адмирала. Римский‑Корсаков не ответил. Если про адмиралов можно говорить что хочешь, то с художником, полагал Воин Андреевич, надо осторожнее, это нежный, сложный инструмент…
Перед обедом Путятин в каюте, залитой по полу солнцем, сидел за столом в приятной тени в халате, надетом на голос тело, прямой, сильный, рослый, и быстро писал. Голова его чуть наклонена на сторону, а на лице хитрейшее выражение. Он делал этой бумагой тонкий ход, хотя пишет пока начерно. Перед отъездом Путятина из Кронштадта в Англию решено было, что экспедиция наша будет поддерживать самые дружественные отношения с американцами и действовать в согласии и контакте с Перри, о чем он будет поставлен в известность и прямо Путятиным, и через Вашингтон. Но в то же время следовало проводить независимую твердую русскую политику, которая в основе отлична и противоположна американской, и дать это понять японцам. Подчеркивать, что русские пришли как добрые соседи, и, не хуля американцев, доказать на деле разницу действий их и русских и так уравновешивать влияние. Американцы пойдут в Иеддо[35], в столицу, куда иностранцам доступ воспрещен, то есть они идут на риск и на оскорбление. Русские, уважая традиции и обычаи страны, шли лишь в Нагасаки. Путятин решил во всем проявлять благорасположение к японцам и терпение. Осторожно внушать японцам, что русские ставят себе совершенно иную цель и действуют иными способами, не трогают обычаев страны. Конечно, американцы делали очень смелый шаг и отставать от них не следует, но это особая статья. Нам нужны открытые порты, договор о торговле, но не для захватов в Японии, а для того лишь, чтобы американцы не захватили Японию и не стали угрозой нам. В этом Путятин уверен твердо. Путятин должен не только открыть Японию в согласии с американцами. Это секрет политический. Сердце православного и верноподданного радуется, что предначертания государя начнут скоро воплощаться, хотя на эскадре о тайной цели экспедиции никто точно не знает. Итак, Путятин писал, но не японскому правительству, а Невельскому. Главное в письме – просьба пока не распространять влияние Амурской экспедиции. Он также сообщал, что посылает шхуну. Пока что деятельность на Востоке адмирал начинал с того, что своих надо осадить, чтобы не мешали. Он написал и стал молиться. Когда‑то Путятин был тяжело болен и поклялся пойти в монахи, если бог дарует исцеление. Но не пошел. Он стал богобоязнен и все с тех пор молится и других заставляет. Он надеется, что совершит христианский подвиг на Востоке, приведет здесь народы в соприкосновение с православием. Помолившись, Путятин вызвал Посьета и Уньковского. Он назначил отплытие на утро. У борта «Паллады», задумчиво глядя на воду, в которой грациозно танцевали огромные медузы, то распуская, то сжимая розовые и голубые зонты, стоял Гончаров. В плавании он все время чувствовал себя отлично, «оздоровел», окреп, особенно после того, как пошли из Англии к югу. Виды на будущее – отличные. Намеревался после плавания, скопив деньги, отправиться на воды за границу. На его обязанности – составлять деловые бумаги. На первых порах Гончарова обучал этому искусству сам Путятин. Кроме того, Иван Александрович вел дневник экспедиции. Была и «своя» работа, писал в Петербург друзьям, да впечатлений так много, что увлекаешься и получаются целые отчеты. Кроме того, писал очерки путешествия – это уже для печати, тоже в виде писем, все более о нравах и жизни людей, о природе и быте разных стран и, сколь возможно, чтобы ухо не резало, кому не следует, – о том деловом движении, что происходит в мире. Русская публика должна об этом знать и не обольщаться могуществом своего воинства и парадами. Наступало иное время, век машин и торговли. Жестокостью и жадностью все двигалось вперед. В Маниле фабрики оснащены новейшими машинами. Гончаров своими очерками открывал русской публике широкое окно в мир. Писать же о служебных делах нельзя – все секретно. Да они и не представляют особого интереса. В жару трудно работать, но Иван Александрович заставлял себя, и дело шло. Выглядел он щеголем, отрастил маленькие дипломатические бакенбарды «котлетками», обзавелся обводной цепочкой на жилет с самыми модными брелоками. Все шло как нельзя лучше, да в Китайском море попали в страшный тайфун. Гончаров прекрасно переносил качку, но тут началась вдруг рожа на ноге, он слег. Теперь почти поправился, выходит из каюты. А во время болезни обычно собирались к нему офицеры. Помимо деловых бумаг, личных писем и очерков, мысли Ивана Александровича заняты Обломовым. Фигуру эту находил он очень важной. Путешествие убедило его в этом еще более. Вокруг, казалось, не было почти объектов для наблюдения по этой «статье». Но Иван Александрович и тут вышел из затруднения. Прежде всего он сам из себя старался произвести характер, подобный Обломову, и наблюдал за ним. Другие замечали, что Гончаров по временам ленив не в меру, и объясняли это тем, что он хандрит и скучает, и еще набалованностью: с ранних лет не прошел он суровой жизни в корпусе. Часто писатель создает характер, знакомый по себе, но противоположный своему, то есть тому, который получился из‑за развития одних, а не других качеств человека. Гончаров чувствовал в себе полную противоположность Обломову и в то же время находил в себе его качества. Более того, он даже старался иногда рисоваться перед окружающими обломовскими свойствами, как бы в поисках резонанса, чтобы и другие приоткрылись. Из самого себя он делал как бы лабораторию, в которой изобретался Обломов. И Иван Александрович энергично и внимательно, как настоящий ученый, изучал свое изобретение трезвым взором. Вот в мире великое движение происходит, англичане пробуждают ударами своего бича Африку, всюду англичанин – холодный, расчетливый и жестокий, в черном фраке и круглой шляпе. Гончаров желал бы видеть и в своей стране развитие. Но без этого зверства, жадности. Право, в сравнении с англичанином Обломов кое в чем выигрывает. Он честен до глубины души, благороден. Натура у него чистая, высокая. Много, много хорошего в нем. Если при этих качествах развивалась бы в нем энергия! Может ли это быть? Все это изучалось на окружающих и проверялось в собственной лаборатории. В Обломове предстояло изобразить русскую натуру, милую и родную, честную до мозга костей, но часто беспомощную. Рисуясь, что ленив и не может двигаться иначе как в паланкине, Гончаров, когда надо было, вскакивал, однако, на коня, набивал себе зад, но терпел и учился ездить и потом скакал отлично, хотя прежде совсем не умел. Шел по бурному морю в лодке с китайцем, чуть ли не хунхузом. В Гонконге, как бы невзначай, забрел в английскую крепость, посмотреть, что она собой представляет. И это не для отчета Путятину, а лишь ради эксперимента. В то же время целые дни проводил, лежа на диване. Даже в бурю любопытно не идти наверх и пролежать, когда все старались быть на ногах и на воздухе. Словом, он не стеснялся показать себя человеком сухопутным, «натуральным», полной противоположностью энергичным и дисциплинированным морякам и среди них был заметен. Содрогался от мысли, что толстеет, и чувствовал к себе отвращение за это, и в то же время любопытно было, как от этого и мысли становятся тяжелей, неповоротливей. «Прочь эту тяжесть!» – решал он, удостоверившись, в чем желал, и, когда надо, бывал смел, быстр. И все время работал. Адмирал не видел всего этого и не понимал, хоть и посол и командующий, а ведь и ему это не скажешь. Он все толкует по‑своему и, кажется, не совсем доволен Гончаровым. Чего‑то еще хочет? Путятин – человек дельный, старательный, хотя и ограниченный, потому что подражает англичанам в привычках. Он судит о России, как будто бы и она – остров. Адмирал хотел от Ивана Александровича чего‑то своего. «Да нет, хватит с него и того, что делаю. На казну за жалование тружусь честно. Веду дневник и записки, хватит и этого в такую жару. И так сижу за столом, как зимой в Петербурге». Встречи на Бонин‑Сима оказались интересней сверх всяких ожиданий. Бодиско с его видом, брелоками и рассказами уж очень хорош! Гончаров увел его вчера в свою каюту; нашлось много общих тем. «Любопытно, что и мы через Амур выходим на берега океана по пути наиболее удобному! Значит, и у нас началось движение!» Вчерашние рассказы Чихачева Гончаров слушал с интересом. На далеких берегах Сибири люди старались что‑то сделать. Но от рассказов о всех этих подвигах в лесной и ледяной пустыне в то же время повеяло знакомой сухостью нашей жизни. Почувствовалось, как безмерно трудно сделать в России что‑нибудь. Не лед, не пустыня страшны, а мертвенность бюрократической жизни, застой. Что смогут сделать участники нашей голодной экспедиции? Почему у нас на Руси глухо, когда есть и умы и таланты? Следовало бы многое честно описать, но это не для очерков путешествия. Писать надо так, чтобы ударить в самую сердцевину, обнаружить причину всех причин. Но для этого придется изображать не странности и заблуждения Путятина. Многое, очень многое приходит на ум такое, что придется выразить не в очерках, а в ином, совсем ином сюжете. А пока Гончаров благодарен судьбе, что видит мир.
|