Глава 2. Мне снился сон, о том, что Четыре Глаза вернулся

Мне снился сон, о том, что Четыре Глаза вернулся. Уже с двумя синяками и вообще без очков. Подошел к машине и принялся привычно барабанить по крыше. Я открыл окно, высунул голову и спросил: «Что еще случилось?». «Меня Пугачев побил», – ответил Четыре Глаза, не переставая стучать. «Какой Пугачев?» – не понял я. «Емельян Пугачев», – сказал он. «Ты чего несешь? Его четвертовали лет двести назад, как сейчас помню. И прекрати долбиться!». Четыре Глаза не прекратил, я зло дернулся, пытаясь поймать его руку, стукнулся обо что‑то и проснулся.

Никакого Четырехглазого вокруг не было. И окошко я тоже не открывал. И про Емельку Пугачева, понятно, все оказалось бредом воспаленного мозга. Единственной реальной вещью оставалась барабанная дробь по крыше.

Я проделал операцию по открыванию окошка вторично, на сей раз наяву. Снаружи стоял Рамс. Именно он и разбудил меня.

Его фактурный грузинский нос покрылся инеем, в глазах навсегда замерзла тоска. Увидев мою заспанную физиономию, Рамс грустно улыбнулся:

– Я уже стучу‑стучу, а ты не открываешь. Спишь, э?

– Есть немного. А в чем дело?

– В парк едешь, э?

– А сколько времени?

– Половина восьмого, да.

– Черт! – я вспомнил, что в восемь мне обязательно нужно быть в гараже, где будет происходить процедура обмена документами. Четыре Глаза, как сопливая полуинтеллигенция, человек во всех отношениях неопытный, мог запросто наделать глупостей, поэтому контроль со стороны такого бравого парня, как я, был просто необходим. – Спасибо Рамс.

– Э, с тебя бутилка.

– О чем базар?! Ты какую газировку любишь?

– Какой газировка, слушай?

– Обыкновенный, с пузырьками. Ты тоже едешь?

– Подожди, э! Не хочу газировка‑шмазировка. Водка хочу.

– Рамс, натурально – пузырьки повылавливаешь, спиртом один к одному разведешь – водка получится. Я так уже делал. Вставляет лучше, чем факел в задницу. Ты ночью Четырехглазого домой отвез?

– Конечно, да.

– Нормально доехали?

– Нормально, да. Только у Четыре Глаза с синяком бил. У него что‑то случился, да?

– Случился, да. Слушай, Рамс. Я бы тут с тобой еще покалякал об тему‑другую, только времени нет. Ты едешь?

– Я еду, слушай? Конечно, да! Я уже домой хочу. Спать хочу. Кушать хочу. Жену хочу.

Странная последовательность, если вдуматься. Но это уже, видимо, особенности хрупкой грузинской психики. Я не стал заострять на этом внимание. Как не стал и выяснять, каким путем он собирался ехать к таксопарку. Начинался час пик, и я рисковал не успеть в условленное место к назначенному времени. Поэтому, оставив Рамса буквально на произвол судьбы, вырулил с привокзальной площади. После чего – чистый летчик‑ас – полетел в сторону гаража. Выбирая при этом маршруты по возможности тихие – чтобы никто под колесами не путался, помех не создавал и время зря не отнимал.

Минуты через три в зеркальце заднего обзора нарисовалось такси Рамса. Я вытянул губы трубочкой – от удивления. Потому что скорость у меня была приличная, к тому же по заснеженным улицам… Да и, насколько я знал Рамса, тот не любил лихачить. А вот поди ж ты – догнал, на хвост присел.

Но самое интересное началось дальше. Рамс, видимо, твердо решил, что нам нужно ехать колея в колею. Вернее, в колею нужно ехать ему, поскольку передо мной никакой колеи даже гипотетически не существовало. А перед ним маячила путеводная задница моей «Волги», и он четко придерживался предначертанного ею. Для какой цели ему это было нужно – поди, догадайся. Может быть, боялся, что дорога заминирована, а может, просто не любил тропить путь. А может, хотел догнать меня и стрясти обещанную бутылку газировки прямо сейчас.

Я, между нами, люблю ставить эксперименты над людьми. Потому что это очень забавные зверушки и порой результаты опытов в буквальном смысле сносят башню экспериментаторам вроде меня. Своей неожиданностью. Так что, едва увидев в зеркале заднего вида, что вытворяет Рамс, я тут же понял, что наткнулся на весьма достойный объект для опыта. И сразу приступил к его осуществлению. Для начала пару раз вильнул из стороны в сторону. Рамс повторил маневр. Вообще, похоже, грузин отнесся к задаче очень серьезно. Я физически чувствовал, как он напрягается. Аж зубы заныли. Словно не ему, а мне приходилось напрягаться изо всех сил, копируя чужой маршрут. Идиотизм несусветный.

Я прибавил скорость. Это было весьма рискованно, но на что не пойдешь ради эксперимента? Грузин тоже поднажал – и умудрился не потерять колею. Меня занесло на некрутом, в принципе, вираже – и его тоже занесло. Блин, ну синхронная езда какая‑то, честное слово! Чувствую, что‑то нынешней ночью отморозил себе Рамс – что‑то нежное, теплолюбивое, чем награждаются только сыны солнечной Грузии. Вот приедем в гараж – обязательно поинтересуюсь, что именно. Какую такую часть тела или организма? Глядишь, пригодится. Я, конечно, не гордый сын Грузии, но кто знает, где по молодости лет носило моего дедушку? Я уж не говорю о прадедушке, который, согласно преданиям, тот еще охламон был.

Однако смех – смехом, но эксперимент пора было заканчивать. Скользкая зимняя дорога – не самое подходящее место для этого. Я в этом лишний раз убедился, когда чуть не слетел с трассы в сугроб. А потому сбросил скорость и перестал издеваться над Рамсом. Только он, подла, не ответил взаимностью. Тоже сбросил скорость и продолжил телепание в кильватере.

Ну, да хрен с ним. Я постарался не обращать внимания на бултыхающуюся в зеркале «Волгу» грузина и сосредоточился на ночном происшествии. На относительно свежую – после короткого сна – голову не мешало еще раз прокрутить случившееся у «Колизея». Как и возможные последствия сего.

Итак, приезд – обмен документов – возможная легкая потасовка – разъезд. Сколько я ни пыжился, ничего коварного найти не мог. Самое сложное – в смысле исполнения – все‑таки уже произошло. Ночью, у «Колизея». Впереди маячили чисто технические моменты. Единственное, о чем пожалел – что не посоветовал Четырехглазому добираться до таксопарка, как я сейчас, то есть окольными путями. Сам он, душонка мирная и для принятия стратегических решений мало приспособленная, вряд ли до этого додумается. Так что гипотетическую вероятность того, что коллегу перехватят по дороге, я со счетов сбрасывать не торопился. Ведь умудрился он влипнуть ночью – отчего бы не влипнуть и сейчас? Черт! Можно подумать, у меня своих проблем мало. Так еще и за Четырехглазого беспокойся!

Но стоило ли зацикливаться на этом? Все‑таки, вероятность благоприятного исхода можно было расценивать, как десять к одному. И я сосредоточился на дороге. Тем более что небеса, кажется, благоволили – часы показывали, что до рандеву еще десять минут, а я уже въехал в промзону, где пробок не бывает априори. То есть, вполне успевал. Со мной за компанию успевал и Рамс, грузин и таксист одновременно. Хотя этот даже приблизительно не знал, куда и зачем он успевает.

Ворота, ведущие на территорию таксопарка, были распахнуты настежь. Время пересменки, а как иначе? Почти сотня человек подъедет сюда, чтобы принять старенькие – и не очень – казенные «Волги», еще столько же – чтобы эти «Волги» им передать. Ну, может, плюс‑минус десяток – кто‑то заболел, у кого‑то машина в ремонте, кто‑то вообще в отпуске. Дело житейское.

Я загнал машину в бокс, вылез и осмотрелся. Народу в парке было уже порядочно. Приедь сейчас сюда колизеевские бойцы и попытайся затеять заварушку – им таких люлей навешают, что о профессии охранника придется забыть раз и навсегда. Хорошо, если подкопленных на этом поприще денег на инвалидную коляску хватит. Но бойцов из «Колизея» еще не было – я проезжал через ворота, я бы приметил.

Попытка отыскать в толпе тощую фигуру Четырехглазого также успехом не увенчалась. Не потому, что Валерий Четыре Глаза был настолько невзрачным, что постоянно терялся на фоне других людей. И даже не потому, что он попросту отсутствовал в гараже. А потому, что мне нагло и беспардонно помешали в этом вопросе разобраться. Так нагло мог себя вести только один человек в нашей большой конторе – завгар Макарец.

Он подкрался сзади и, сияя щербатой улыбочкой довольно подлого внешнего вида, сунул мне в руки журнал:

– Распишись, Мешковский.

Начало, в принципе, не самое страшное. Скорее – традиционное начало. Но расслабляться не стоило – Макарец на все способен. Я нарисовал закорючку в графе «Окончание смены», проставил циферки, когда сие произошло, и вернул журнал завгару. При этом мне не очень понравилась морда его лица. Она и прежде‑то симпатий не вызывала (а такая морда только резиновой женщине приглянуться может, потому что той вообще все пофигу – она надувная), но сегодня выглядела особенно неприятно. Хитрая‑хитрая. Макарец явно что‑то замышлял. Знать бы – что.

Не сказать, чтобы под моим суровым пристальным взглядом завгар стушевался, но не без гордости отмечу – глаза он отвел первым. Правда, лишь для того, чтобы в свою очередь поставить контрольный росчерк в журнале. После чего захлопнул книжицу и выразительно пощелкал перед моим носом пальцами. Танцор диско, блин. Джимми‑Джимми, хочу хача, чтоб он лопнул. В последние пару лет, видимо, в целях экономии средств, его назначили еще и ответственным за сбор выручки, поэтому я молча, хоть и не без зубовного скрежета, нырнул в салон, достал из кормушки деньги и сунул в протянутую ко мне жадную и загребущую лапу.

Завгар пересчитал купюры и прищурился еще хитрее:

– Четыреста тысяч. Ты что, охренел, Мешковский? Это не работа. За такую работу в шею гнать надо.

– Тебе до моей шеи еще расти и расти, – успокоил я. Насколько успел заметить краем глаза, – а краем глаза я замечаю на удивление много; это, наверное, какая‑то особая форма косоглазия, – из тех, кто отработал в ночную, ни один не сделал больше полутора миллионов. А кое‑кто даже до моей планки не дотянулся. Но ведь у нас с Макарецом особо теплые отношения, и мои трудовые успехи всегда радовали его особенно сильно. Поэтому он с самого начала и лыбился так широко – предвкушал, как будет влезать мне под кожу, используя малую выручку в качестве предлога. Только вот непонятно, с какого перепугу вдруг взялся решать, кого гнать в шею, а кого – не очень. Однако, испытывая ко мне непреодолимую тягу, он при каждом удобном случае норовил сделать какую‑нибудь подляну. Что у него неплохо получалось. Но, поскольку чувства были взаимны, то я не раз бивал завгара за эти подляны. Именно моими стараниями он лишился большей части недостающих зубов. От этого нас еще сильнее тянуло друг к другу.

– Ты директору объяснять будешь, кому и куда расти, – огрызнулся он.

У меня зачесалась рука. Зубы Макареца вдруг показались такими близкими и привлекательными, что захотелось выбить их и забрать с собой. Я бы, наверное, так и сделал – тем более что настроение было соответствующее. Ночное приключение и теперешнее отсутствие Четырехглазого в гараже поспособствовали. Но они же внезапно подсказали, что растрачивать сейчас силы, время и нервы на Макареца – существо, стоящее на лестнице эволюции ниже головастика – вряд ли разумно. Поэтому я решил использовать почти безнадежный, но единственно доступный мне сейчас способ воздействия на него – через кору головного мозга:

– Слушай, Макарец, вот между нами, девочками, говоря – ты сегодня ночью на улицу выходил?

– Я же не дурак. – Он аж раздулся от гордости за то, что думает, будто не дурак. Ну, ему никто не запрещал думать что угодно. Но никто и не обещал, что эти думки будут истиной в последней инстанции. Ведь так?

– Вопрос спорный, – я все же слегка осадил его. – Но не будем заострять внимание. Ты себя дураком не считаешь, другие тоже себя дураками не считают. Ты знаешь, какой был холод?

– Нет.

– Собачий был холод, Макарец. Весь город по домам отсиживался – морозы пережидал. Какая может быть выручка при таком раскладе? Я понимаю, что ты мне не веришь. Так давай откроем журнал и пробежимся, посмотрим, сколько денег другие привезли.

Нет, он не стал открывать журнал. Высокомерно хмыкнул в меня, развернулся и удалился. И книжицу свою с собой унес, не вписав в нее сумму выручки и не дав расписаться напротив. Но это ничего, это не страшно. Я даже не стал окликать его. Четыреста тысяч при любом раскладе особой роли не сыграют. Да и не рискнет завгар так кондово подставлять меня. Он любил действовать изощреннее. В этом смысле его можно было даже назвать эстетом.

Я посмотрел на часы. Восемь ноль‑ноль. Время Ч. Если Четыре Глаза здесь, он должен был постараться найти меня. Если он не нашел меня, но все равно здесь, то должен постараться произвести обмен документов своими силами. А где это сделать, как не возле внешних ворот? Почти нейтральная территория. Вряд ли вышибалы из «Колизея» рискнут ломиться в самый гараж, где слоняется больше полутора сотен небритых злых рыл. Такова логика.

Вычислив место, где должна была состояться процедура обмена, я поспешил туда. Если она все‑таки состоится, то еще успею. Не могут же они провернуть всю операцию за полминуты, в самом деле.

Они и не провернули. В том дрянном смысле, что никакой операции вообще не было. Так же, как и следов Четырехглазого. И ни намека на пришельцев из «Колизея». Вообще ничего. Открытие мне совсем не понравилось.

А что тут может понравится, когда черным по белому было очевидно – что‑то где‑то пошло наперекосяк. Если бы опаздывал Четыре Глаза, то гарни хлопци из ночного клуба все равно толпились бы у ворот. Если бы опаздывали они, толпился бы Четыре Глаза. Но не было ни одной из заинтересованных сторон. Кроме меня, которого заинтересованной стороной можно было назвать лишь с серьезными оговорками. Вывод напрашивался сам собой – коллегу перехватили где‑то по пути к таксопарку. Мои десять шансов к одному за благополучный исход мероприятия в мгновение ока перевернулись с ног на голову и превратились в один к десяти. Оставались лишь мизерные крохи надежды. Она, кажется, вообще последней умирает – так, да?

Я поспешил обратно в гараж.

Настроение было не в дугу. Хотя описать его словами я бы не взялся. Нечто среднее между яростью, досадой и растерянностью. Ярость и досада – на себя, любимого, где‑то что‑то не просчитавшего до конца, а где‑то, возможно, перемудрившего. А ведь как нахваливал себя, как гладил мысленно по головке, сравнивая с неумехой Четырехглазым! И где теперь, по моей милости, обретается данный неумеха? А хрен его знает, где он обретается. Осознанием последнего обстоятельства была вызвана, кстати, растерянность. Усугублявшаяся тем, что я пока не представлял, какими должны быть последующие действия.

У входа в боксы, на скамейке для курильщиков, одиноко сидел Рамс. Он был очень грустный, и мне стало немножко легче – значит, не я один такой. Хотя причины для грусти у нас однозначно были разные.

Скамейка была для курильщиков, но Рамс не курил. Потому что он вообще не курил, экономя здоровье. Хотел прожить долго – очень долго. Утверждал, что грузины вообще долгожители, а сваны – и вовсе почти бессмертны. Его личный дедушка прожил то ли сто пятьдесят, то ли сто пятьдесят тысяч лет, и собственными руками загрыз последнего мамонта. Рамс собирался побить рекорд дедушки, но я терялся в догадках – кого он изберет на роль мамонта? Дункан Маклауд, блин.

Резко свернув в его сторону, я остановился напротив скамьи и строго спросил:

– Где твое боевое настроение, боец?

– Какой такой боец‑шмаец, э? – он протянул ко мне ладонь жестом нищего на паперти. – На меня сейчас Макарец кричал – денег хочу, говорит.

– А ты?

– А где я ему деньги‑меньги возьму? Два с половиной клиента за весь ночь – это деньги, да? Это слезы. А он говорит – уволю! За что уволю, Мишок? За слезы, да?!

– Тю! – удивился я. – Так это ты из‑за Макареца расстраиваешься? Нашел, о чем горевать. Это же больной человек, Рамс. Его из психушки под подписку выпустили. Вот он и ходит, людям мозг насилует. Мне сегодня тоже попытался. Я же из‑за этого не расстраиваюсь.

– Тебе тоже? – Рамс буквально расцвел, осознав, что он также не одинок. – А тебе за что?

– За то же, что и тебе. Денег хотел.

– А ты?

– А я не дал. Денег все люди хочут. Не каждый их достоин. Вот когда он начнет по команде «Апорт!» мне пиво из ларька таскать – тогда можно будет и по поводу денег подумать.

– Вах, Мишок! – сурово заметил Рамс. – Опять ты все неправду говоришь. Зачем ты постоянно бедного грузина обмануть хочешь?

– Где я тебя обманул, Рамс? Ну, дал я Макарецу четыреста тысяч рублей. Так ведь четыреста тысяч – не деньги, сам знаешь. Это, по нынешним временам, даже не слезы. – Я присел рядом с ним на скамейку, хлопнул по плечу и заговорщицки подмигнул: – А вот ты мне скажи, дорогой – зачем ты от вокзала за мной след в след ехал? Целкость тренировал?

– Какой целкость?! – он гневно сверкнул темными очами. – Я целкость в двенадцать лет потерял! Я – джигит!

– А сваны бывают джигитами?

– Сваны могут быть всем, чем захотят!

– Ух, ты! Здорово. А зачем, все‑таки, за мной ехал?

Рамс немножко смутился, хотя у него это плохо получилось – он просто не умел этого делать. Потер кончик мясистого носа и признался:

– А ты город лучше меня знаешь. Всякие закоулки‑шмакоулки. Я в пробках не хотел стоять, поэтому за тобой поехал.

У него был такой вид, будто он только что собственноручно втоптал в грязь свое гипертрофированное мужское достоинство. И я пожалел его, сказав:

– Да ты не переживай, Рамс. Я не в претензии. Но с одним условием – теперь мы в расчете и я тебе никакой газировки‑шмазировки не должен. Идет?

– Идет, – тяжело вздохнул он и поднялся. – Совсем плохой утро, э? Сначала Макарец уволить хочет, теперь ты меня на газировку кинул. Домой приду – жена точно не даст.

– За жену не скажу, – я тоже поднялся, – а про Макареца смело забыть можешь. У него таких прав нету, чтобы увольнять кого‑нибудь. Он завгар простой.

– Зачем тогда он это говорил?

– Потому что сношать мозг ближнему своему – это право у него есть. Это право вообще у любого человека есть. Ты этому только не удивляйся, хорошо?

– Пойду домой, – Рамс осуждающе покачал головой – мол, как вы, кретины, достали со своими мудреными завихрениями! – и таки пошел к воротам. Видимо, имея в виду начать оттуда путешествие к жене. Которая все равно не даст – он сам признался.

Я хмыкнул и зашел в боксы. Беседа с Рамсом неплохо подправила настроение.

Пока я общался с Макарецом и Рамсом, пока между делом носился по территории таксопарка, большинство народа успело разъехаться. Остались те, чей напарник еще не прибыл, поскольку волей клиента был отправлен к черту на кулички, да те, чьи транспортные средства были тяжело больны. Общим количеством не больше полутора десятков человек. Они неприкаянно слонялись по гаражу, изредка сбиваясь в стихийные кучки.

Из общей массы выбивался Генаха Кавалерист – жилистый тощий мужик лет на пять старше меня. Он стоял возле смотровой ямы, гордо выгнув колесом свои потрясающей кривизны ковбойские ноги, и разглядывал плакат на стене.

В смотровой яме стоял механик Вахиб и тоже смотрел на плакат. Сквозь дырку Генахиных ног.

Я решил, что на стене висит безусловно стоящая вещь, раз два таких уважаемых аксакала во все глаза пялятся на нее. Стоило присоединиться и оценить. Люблю шедевры.

Но, подойдя, не удержался и сказал механику:

– Слышь, Вахиб, а Генаха не шотландец – он Кавалерист.

– Ну и што? – Вахиб безразлично пожал плечами.

– Так у него не юбка, хрена ты ему под подол заглядываешь? Все равно ничего не видно.

– Тьфу, шайтан! – выругался Вахиб. – Сам дурак, и бабка твой с пистолетом ходил! – Развернулся и исчез под чьим‑то неизлечимо больным авто. Я хохотнул и шагнул к Генахе.

– Здорово, Кавалерист. Приобщаешься к высокому искусству?

– Салют, Мишок. Не, а че? Великая вещь. Предлагаю выдвинуть на Нобелевскую.

Я присмотрелся. Действительно, неплохо. Если и не верх идиотизма, то где‑то очень близко. Как, впрочем, многие агитки эпохи соцреализма.

На плакате был изображен солидного вида мужчина с поднятым вверх указательным пальцем. Мужчина чем‑то неуловимо напоминал Ильича Второго, только орденов, бровей и лет поменьше. Рядом с ним красовался светофор с зажженным, почему‑то, желтым цветом. А снизу шла надпись: «Водитель, помни! Светофор сохраняет жизнь пешехода!». Раньше этого плаката здесь не висело, точно помню. Видимо, завалялся где‑то на складах с ностальгических времен. А Макарец нашел его, притаранил сюда и привинтил к стене. Точно, Макарец. На такое больше ни у кого ума не хватит.

– Да, тонкая вещь, – согласился я.

– Не то слово, – Генаха обвел плакат жестом знатока жанра, объясняющего тупорылой публике скрытую суть представленной работы. – Если исходить из обратного, получится: «Пешеход, помни! Светофор сокращает жизнь водителя!».

Я присмотрелся к нему повнимательнее. Понятно, что семь классов образования. Понятно, что папа – дальнобойщик, а все детство в кабине КамАЗа прошло. Но такого даже я не ожидал. Все‑таки, он был Кавалерист, а не шотландец и уж тем более не философ‑казуист. С какой радости его потянуло в дебри словоблудия? Я мог найти этому только одно объяснение – он, как и я, был с ночной, а значит, подобно мне, слегка повредился мозгом. Что ж, нашего полку прибыло. А эта новость завсегда приятна. Что я и отметил, похвалив его:

– Потрясающая логика. Конская до мозга костей. Нет, Генаха, ты не Кавалерист. Ты – то, что ниже.

Он повернулся ко мне. Глаза – красные‑красные, как у бульдозера. Весь на нерве, поскольку невыспавшийся. После ночной частенько так бывает.

– Слышь, Мишок. А тебе никто не говорил, что ты через свой язык по голове когда‑нибудь получишь?

– То есть, исходя из обратного, из‑за своей головы я могу стукнуть кого‑нибудь языком? Ты, Генаха, какой‑то кубический футурист, в самом деле. Я такой оборот даже представить себе не могу. Ты картины рисовать не пробовал? С твоей больной фантазией нехилые деньги зашибать можно.

– Балабол, – Кавалерист вынул сигарету, нервическим жестом вставил ее в рот и закурил. И тут к нам с тылу подкрался Макарец.

– Да вы никак курить в боксах вздумали? – взвизгнул он под самое Генахино ухо. От неожиданности тот испугался и уронил с губы бычок куда‑то в недра распахнутой на груди куртки. После чего принялся извиваться, хватая себя за разные части тела – пытался перехватить окурок, пока тот не закатился, например, в трусы. Я с интересом наблюдал за этим фантастически прекрасным зрелищем. Нет, я не против спорта в виде гимнастики (правда, по телевизору и под пиво), но Кавалерист вытворял такое, что заставило бы плакать от зависти саму Лену Шушунову. Я почувствовал, что уважаю его. А когда бычок таки был извлечен откуда‑то из района пуповины, уважение едва не переросло в поклонение. Чуть‑чуть не хватило.

А Генаха, держа окурок совсем не той стороной, какой его держат все нормальные курильщики, повернулся к Макарецу и сообщил все, что думает о произошедшем, осыпав завгара отнюдь не розовыми лепестками:

– Слышь, ты! Гусь репчатый! Ты сделай так, чтобы я тебя искал и хрен когда нашел! У меня нервы не железные. Я тебя сейчас раком нагну и налысо побрею!

Макарец перед таким натиском отшатнулся, а я мило улыбнулся и перевел слова Кавалериста в более удобоваримую форму:

– Геннадий Алексеевич имеют в виду, что ваше присутствие их расстраивает. И, если вы не превратите присутствие в отсутствие, то в вашем облике произойдут определенные перемены. Зная Геннадия Алексеевича, смею утверждать, что перемены будут значительные и вряд ли облагородят ваш облик. Геннадий Алексеевич также выражают желание, чтобы в ближайшие несколько лет вы держались от него за пределами визуального контакта. Иначе они могут совершить неадекватный поступок, за который потом им будет стыдно. И вообще, слушай на сюда, Макарец. Ты уже всех достал своими приколами. Ты сегодня даже Рамса достать умудрился. В этих боксах не курит только ленивый или совсем некурящий. Понимаю, что у тебя сегодня было трудное утро, жена не дала… Или у тебя муж? Неважно. Короче, делаю вывод – ты трахаешь мозги тем, кому тебе в данный момент хочется их потрахать. Это не есть хорошо. За это тебя, Макарец, и не любят. Если ты такой принципиальный – без вопросов. Трахай людям головы, когда они это заслужили. Только – если заслужили, и не выборочно, а подряд. А если ты просто хочешь темную, то так прямо и скажи – мужики, я хочу темную. Тебе ее в течение получаса сочинят, зуб даю. И попинать тебя весь таксопарк соберется. Я даже могу сказать, куда тебя пинать будут. Хочешь?

Макарец, впечатленный моей речью, медленно помотал головой из стороны в сторону. Потом подумал и на словах добавил:

– Я на вас докладную напишу.

– Писать научись, андроид, – я сплюнул и отвернулся. Генаха тоже.

Макарец еще с минуту постоял, уныло наблюдая, как наглый Кавалерист затяжка за затяжкой поглощает сигарету, потом развернулся и побрел прочь. Я подмигнул Генахе:

– Ловко мы его уделали?

– Ловко ты его уделал, – поправил он и растоптал окурок. – Вот чего, Мишок, у тебя никогда не кончится – так это слов.

– Ну, – я зарделся от незаслуженной похвалы. – Должно же у человека быть хоть чего‑нибудь много. У меня нет денег, нет совести, даже жены с малыми дитями – и то нет. А вообще, Генаха, это у меня от недосыпания словесный понос случился. Это у меня всегда так. Вот ты становишься нервный и раздражительный, как кошка, которой хочется, да не с кем. А у меня недержание речи происходит. Ты, кстати, чего домой‑то не едешь?

– Я в бухгалтерии был, – Генаха хлопнул себя по карману. – Послезавтра в отпуск ухожу.

Хороший у нас таксопарк. Единственный в городе, где таксеров в отпуска выгоняют. Так что нам пока можно было гордиться, хотя ходили упорные слухи, что лафа скоро закончится – директор заразился капитализмом по самые гланды и решил податься в безжалостные эксплуататоры. Так что Генаха, получается, был одним из последних счастливчиков. Успел, так сказать, поймать момент. И все равно я удивился:

– Почему зимой? – удивился я. – Ценитель лыж и конькобежного спорта? А как же лошади?

– Пошел в жопу, – очень откровенно сказал Генаха. – У меня, Мишок, тоже, между прочим, ни жены, ни детей, ни мамы с папой. Так что мне без разницы, когда в отпуск уходить. Смотаюсь на Черное море, там сейчас народу нет. Отдохну.

– Тоже верно, – я вздохнул. Мне Черное море никогда даже не снилось. Я, как человек более приземленный, все отпуска проводил на рыбалке. – Ты Четырехглазого не видел? – Четыре Глаза был его сменщиком, и кому, как не Генахе, знать – появлялся ли в гараже наш многоокулярный друг.

– Нет! – Кавалерист удивленно посмотрел на меня. – Ты че? Он же сегодня в ночную заступает. Я машину на профилактику поставил, – и он махнул рукой куда‑то в неопределенном направлении.

– Плохо, – еще раз вздохнул я.

– А что случилось?

– Еще не знаю.

– А зачем тебе тогда Четыре Глаза?

– Чтобы ничего не случилось.

– Не понимаю.

– Я тоже пока не очень понимаю, – признался я. Диалог вышел, признаться, сумбурный, и, не будь я в теме, точно свихнулся бы. Представляю, что за каша получилась в голове у Генахи. – Только боюсь, что‑то все‑таки случилось. Времени уже четверть девятого, а мы договаривались на восемь. Совсем плохо.

– Да в чем дело? – Кавалерист зло вытаращился на меня. Переживал, получается, за сменщика. И жаждал ясности. Знал бы он, как я ее жаждал!

– Не знаю я, Генаха. Крест на пузо – не знаю. Выясню что‑нибудь – обязательно скажу.

Кавалерист обиженно заткнулся. Наверное, думал, что я скрываю от него какую‑нибудь важную государственную тайну. Это было не так, но объяснить, что к чему, я был не в настроении. Так мы и стояли, надутые, как мыши на крупу. Даже мужик с агитплаката уже не радовал своим сходством с незабвенной памяти бровеносным генсеком.

Осияв пространственно‑временной континуум своим прибалтийским лоском, появился мой сменщик Ян. В прохладную атмосферу нашего с Генахой общества он вписался вполне. Потому как человек‑айсберг. Я бы даже сказал – человек‑Антарктида. Принципиально невозмутим. Нетороплив, расчетлив, последователен. Я со счета сбился, сколько раз его вызывали на ковер к директору за опоздания, но Литовец очень последовательно и расчетливо продолжал опаздывать. Директор, человек снаружи очень строгий, но внутри редкостная душка, в итоге махнул рукой. Тем более что на качестве работы эти поздние приходы никак не отражались. Короче, смерть от душевных переживаний Литовцу явно не грозила.

– Привет аборигенам, – сказал Ян, подойдя к нам.

– О, – сказал Генаха. – Хоть один нормальный человек нарисовался. А то Мишок с Макарецом мне уже все мозги высосали.

– А Мишок‑то что сделал? – спросил Литовец. Упоминание Макареца его ни капли не удивило – сосание мозгов по утрам, вечерам и вообще в любое время дня и ночи было особой приметой завгара.

– Задолбал он меня, вот что, – пояснил Кавалерист. – У него рот не закрывается. Уже полчаса стоит здесь и несет какую‑то херню. Говорит – словесный понос. А у меня в голове уже конкретный бурелом.

– У Генахи новая теория, – пояснил я. – Типа, если посмотреть сбоку, то сверху будет видно, что снизу я получу по языку из‑за своей головы. Ты чего‑нибудь понимаешь?

– Нет, – честно ответил Ян.

– Я тоже. Хреновый, Генаха, из тебя Эйнштейн. Зря ты в восьмой класс не пошел.

– Я бы пошел, – возразил Кавалерист, – да меня не взяли. И вообще я сейчас из‑за тебя шизой покроюсь. Слушай, Литовец, забери меня отсюда.

– Легко, – сказал Ян. Потом повернулся ко мне и добавил: – Ты тоже едешь?

– Ну, натурально, – я важно кивнул.

– Тогда подождите, я к Макарецу сгоняю.

И умчался. А я повернулся к Генахе и победно ухмыльнулся:

– Ты от меня так просто не ускачешь. Ян человек хороший, но он в первую голову мой напарник. Так что готовься.

– К чему? К тому, что ты меня до смерти заговоришь? Так я этого уже лет семь жду. Думаю, что однажды дождусь. Если прежде тебе голову не откручу.

– Зверь, а не человек, – хохотнул я. – Ладно, не боись. Я через слово разговаривать буду. В два раза дольше протянешь.

Сзади посигналили. Мы синхронно развернулись и направились к выходу. Там Генаха забрался в машину, а я пошел открывать ворота. Когда «Волга» выехала, проделал ту же операцию в обратном порядке и присоединился к Генахе. Он слегка потеснился, но на всякий случай предупредил:

– Мишок, если что – я тебе глаз высосу и не подавлюсь.

– Лишь бы тебе на пользу пошло, – сказал я.

– Чего это он? – спросил Ян, наруливая от гаражей.

– Седлом спину натерло, – я пожал плечами. – Или подковы новые жмут. Он все утро такой.

– Мужики! – взмолился Генаха. – С вами, конечно, весело, но я спать хочу. Говорите про меня что хотите, только на счет «поболтать» не приставайте, хорошо?

– Спи спокойно, друг, товарищ и лошадь! – я торжественно хлопнул его по плечу.

– Полный трындец! – Генаха тяжело вздохнул, поудобнее устроился на седушке и прикрыл глаза. Может, и правда заснул, а может, притворялся, чтобы мы не доставали его.

Некоторое время в салоне царила тишина. До тех пор, пока Ян не вывел машину за пределы промзоны. Здесь он отыскал меня глазами в зеркальце и спросил:

– Кого первого?

Вопрос, откровенно говоря, был непраздный. Он содержал в себе целую гамму душевных переживаний, терзавших Литовца, пока тот решал, кому из друзей отдать предпочтение. Потому что и Генаха, и я жили в получасе езды от таксопарка, но Генаха – на севере, а я – на юго‑западе. И, не выдержав напряженной борьбы между собственными полушариями, Ян позорно спасовал, переложив ответственность за принятие решения на меня. Сволочь.

Я, однако, долго думать не стал. Кавалерист так увлеченно сопел носом, что без подсказок было ясно – он сейчас нуждается в теплой кровати гораздо больше, чем я. Мне же, слегка поспавшему и даже встряхнувшемуся в моральной стычке с Макарецом, было относительно неплохо – нервозная бодрость, говорливость и прочие симптомы легкого перенапряжения организма. Я знал, что через час‑полтора наступит реакция, и я засну прямо там, где буду находиться на тот момент. Но ведь час‑полтора‑то еще продержусь. Поэтому невыгодное для меня – в смысле порядка очередности – решение было принято легко и без колебаний:

– А давай Генаху сперва отвезем. Это он только с виду конь. А на деле даже на пони не тянет.

Ян, чьи душевные страдания я прекратил одной фразой, пустил машину в нужном направлении и засвистел что‑то непонятное. Это было редкостной удачей для любого натуралиста – видеть его в таком состоянии. Обычно он свистлявостью не отличался. Чистый бамбук. Такая вот особенность загадочной прибалтийской души. Неприметный такой бамбук, затерявшийся в необъятных бамбуковых джунглях. Даже если отыщешь – ничего интересного в нем не найдешь. Строгий и безупречный, хоть и непонятный. Ну, неэмоциональное растеньице. Правда, порой он превращался в цветущий бамбук, но это случалось редко. Наверное, когда подарил какой‑нибудь барышне свою невинность. Возможно, в день свадьбы. Очень может быть, когда жена наградила его первым сыном. Короче, цвел только в исключительных случаях. По пальцам пересчитать можно. Чуть чаще становился таким бамбуком, на который в древности богдыханы голым задом сажали преступников. Что с ними делалось посредством прорастания быстрорастущего деревца через прямую кишку в остальной организм, объяснять не нужно. Ян и не объяснял. Просто прорастал. Но в основном все же оставался обычным человекобамбуком. Неприметным и бесстрастным.

Генаха тихо и мирно испускал хриплые стоны посредством своего, хоть и не длинного, но потрясающе рельефного – вследствие двукратного перелома – носа; Ян увлеченно, как мышка, которая хочет, но не может по большому, таращился вперед. Один я выбивался из общей картины своей бездеятельностью – просто сидел, откинувшись на спинку сиденья и сложив мозолистые руки на костлявые ляжки. Меня такой расклад не устраивал, и я решил посвятить свободное время анализу ситуации. В который раз за несколько часов, аналитик хренов. Но потребность в этом была чуть более чем острая. Если прежде ситуация выглядела довольно привлекательно, то некоторое время назад внезапно и решительно развернулась ко мне задом. Нужно было осознать новое положение вещей и постараться найти пути обхода, как бы это помягче выразиться, ситуационной задницы.

То, что раньше выглядело лишь как гипотетическая вероятность, стремящаяся к нулю, вдруг стало реальностью – Четыре Глаза был изъят из обращения, словно рваный рубль. И хорошо, если временно. Неприятное предположение. И даже больше, чем предположение. Ночью я оказал ему посильную помощь, а оказалось, что это помогло, как мертвому – укол пенициллина. После неявки Четырехглазого к месту обмена документами вдруг возникло устойчивое ощущение, что ночная заварушка – всего лишь разминка перед гораздо более серьезной игрой. Предстояло найти коллегу, куда бы его не запрятали добры молодцы из «Колизея». Чего мне это будет стоить – другой вопрос, да и не важно. Четыре Глаза был моим другом, а друзей в беде не бросают. Но, полагаю, процесс обойдется недешево. Потому что дальнейшие переговоры вряд ли удастся провести при поддержке одной лишь монтировки. Похищение человека – это вам не соседу рога наставить. Наверняка они будут ждать ответных телодвижений, наверняка вытащат из заначек все огнестрельное, колюще‑режущее, и даже, возможно, химическое с ракетно‑стратегическим. Короче, поиски очень просто грозили вылиться в крестовый поход сквозь плотные вражеские ряды к телу Валерия Четыре Глаза. Я очень надеялся, что к тому времени, как этот поход закончится, тело еще будет дышать и даже немножко шевелиться. Еще больше я надеялся, что поход удастся завершить.

Оставалась, правда, мизерная надежда, что Четыре Глаза тупо проспал восьмичасовое свидание. А его визави, скажем, превысили скорость и были остановлены сотрудниками ДПС. Но как‑то очень уж слабо в эту возможность верилось. Однако я все‑таки решил наведаться в таксопарк к восьми часам вечера, когда Четыре Глаза должен будет заступать на ночную вахту. Если его там и вечером не окажется… Ну что ж, тогда, по крайней мере, все станет предельно ясно. А пока на душе, которую я снова разбередил попыткой анализа, было очень неуютно.

– Приехали, – сообщил Ян.

Я вздрогнул и вывалился из собственных мыслей в грубую явь. Мы действительно стояли подле девятиэтажки Кавалериста. Пришла пора оборвать его сладкий сон. И я не без удовольствия (хоть как‑то развлекусь, натурально) толкнул коллегу в бок. Ноль эмоций. Я толкнул сильнее. Кавалерист слегка сполз на сторону, всхрапнул, но просыпаться все равно не пожелал. Тогда я ущипнул его за расслабленную ляжку и гаркнул в самое ухо:

– Ваш билетик, гражданин!

Это подействовало. Это всегда действует. Генаха задергал руками и ногами, в полном непонимании происходящего вытаращился на меня, потом задрожал побелевшими губами и оскорбил:

– Мишок, паскуда! Ты чего мне в самое ухо орешь?

– А чего ты с первого раза не просыпаешься?

– Когда хочу, тогда и просыпаюсь!

– Куда хочу, туда и ору.

На эту попытку уладить дело полюбовно Генаха засунул в нос палец ровно до половины – гадом буду – и глубокомысленно изрек:

– Твое, Мишок, счастье, что я сонный. А то бы я тебя побил.

– Меня бить нельзя, – с глубоким внутренним убеждением возразил я. – Тебе грин пис этого не простит. Потому что я эндемик. Меня больше нигде в мире не водится.

Генаха вынул палец из носа, покрутил им у виска, потом вжикнул молнией на куртке, загоняя собачку под самый подбородок и попрощался:

– Пока.

– Пока, – кивнул Ян.

– Покее видали, – кивнул и я.

Кавалерист выбрался из машины. На улице, видимо, все еще беспредельничал зверский мороз, потому что Генаха сразу нахлобучил на голову капюшон. Слегка постоял, сплюнул себе под ноги – затрещит? не затрещит? – потом сунул в рот сигарету и, не прикуривая, пошел к подъезду.

Ян проводил его взглядом и спросил:

– Ну что? К тебе?

– Можно и к тебе, – я пожал плечами.

– А что у меня делать? – удивился он.

– Вот и я думаю – что у тебя делать? Жена, детишек двое. Орут, под ногами путаются. Нет уж, давай ко мне. У меня, кроме тараканов, никого нет, а я к ним привык.

Литовец кивнул. Собственно, другого он и не ожидал, но мое дурацкое предложение отправиться к нему слегка выбило напарника из колеи.

А пока он накручивал баранку, я мог со спокойной совестью подвести итог своим размышлениям на тему «как выжить в большом городе, если ты все время ищешь приключений на задницу». Собственно, первая часть фразы касалась не меня, а Четырехглазого. Потому что это он пропал в неизвестном направлении. И еще потому, что он совершенно не был приспособлен к участию в разного рода заварушках и хипешах. Я вообще подозреваю, что он в детстве даже крылышки мухам не обрывал – из жалости. Хотя это, конечно, из области фантастики. Единственной привычкой, которую можно было с определенной натяжкой назвать плевком обществу – это то, что, выходя на линию, он с завидным упорством повязывал себе на шею красный пионерский галстук. То ли для увеселения клиентов, то ли горло боялся застудить – не знаю. И вот такой мягкий, как туалетная бумага, человек попал в серьезные неприятности.

И единственной его надеждой, получается, был я. Потому что кроме меня никто не знает, что, где, когда и во сколько. Жену с детишками – Четыре Глаза сам об этом обмолвился – он отправил к теще на блины. То есть, раньше, чем через полторы‑две недели домашние его не хватятся. На работе тоже. Влепят прогул, потом уволят за глаза, и думать забудут. Но я‑то знал, что он не просто так испарился.

Больше того – я даже предполагал, в каком примерно направлении нужно начинать поиски. Правда, в этом направлении толпами маячили призраки вооруженных парней, которых нужно было либо победить (что нереально), либо перехитрить (что более достижимо). Конечно, дома у меня тоже скопился небольшой арсенал, собранный по случаю – то здесь, то там. Где за деньги, а где силой. Но все равно парней было слишком много. Даже на танке десять раз подумаешь, прежде чем поедешь войной воевать. Оставалась хитрость.

– Твоя остановка, Мишок, – сказал Ян.

– Слушай, Литовец. Дело есть на сто пятьдесят миллионов. Ты сегодня, когда машину в гараж погонишь, за мной заскочи. Мне там к восьми нужно быть.

– Зачем?

– Пока ничего не скажу, потому что сам еще не во всем разобрался. В восемь часов все и прояснится.

– Заеду, – Ян пожал плечами. – Тачка казенная, бензин казенный. От меня не убудет.

Я кивнул и вылез из машины. Холод действительно стоял собачий. И, в отличие от Кавалериста, я был без куртки. Махнув на прощанье рукой, в несколько прыжков покрыл расстояние до подъезда и оказался в относительном тепле.

Ну что ж. В восемь часов станет окончательно ясно, война это или не война. В любом случае я решил, что нужно спуститься в подвал и откопать тайничок с оружием.

Это, конечно, крайность. Давненько я себе такого не позволял. Просто потому, что родная милиция не любит, когда обычные граждане шарахаются по улицам в вооруженном виде. Причем, не любит – это еще мягко сказано. Если быть более точным – она борется с этим проявлением свободолюбивого нрава русского народа всеми доступными способами. А мне отнюдь не нравится, когда со мной борются всеми доступными способами. Даже если это люди в сером и с погонами.

Но революционная ситуация назрела, да?

Date: 2015-09-17; view: 244; Нарушение авторских прав