Из дилана томаса

Зажгутся фонари, и милое лицо

В восьмиугольнике предательского света

Увянет, и любой любовник дважды

Подумает, зачем ему всё это.

Для нежной темноты давнишние черты

И тёплая щека – а день введёт в обман,

Осыплет краску с губ, заставит различить

В покровах мумии две ссохшиеся груди.

Мне сердца слушаться велели, а оно

Ничуть не лучше разума; напрасно

Соразмерял я жизнь с его биеньем,

Противореча собственному пульсу,

По косточкам раскладывая страсть.

Лети вне времени, спокойный господин,

Продрогший на египетском ветру.

Мне столько лет велят повиноваться,

Пора бы хоть немного измениться.

Но детский мяч, подброшенный в саду,

Ещё не скоро упадёт на землю.

1976

«Лета к суровой прозе клонят…»

Лета к суровой прозе клонят

лета шалунью рифму гонят

её прозрачные глаза

омыла синяя слеза

она уже другому снится

диктует первую страницу

и

радуясь его письму

ерошит волосы ему

чужие души ветер носит

то в небеса то в яму бросит

они до самой тишины

минувшей осени верны

а мне остался безымянный

вокзал и воздух голубой

где бредит мальчик самозванный

помятой медною трубой

Когда в беспечном море тонет

житейской юности челнок

полночный ветер валит с ног

к суровой прозе годы клонят –

душа качается и стонет

и время погибать всерьёз

шалунью рифму годы гонят

из теплой кухни на мороз

а мальчик с гулкою трубою

так ничего и не сказал

когда вступал вдвоём с тобою

на переполненный вокзал

в глаза мне сыплется извёстка

сухая музыка быстра

и ни верёвки нет

ни воска

ни ястребиного пера

1976

«Прошло, померкло, отгорело…»

Прошло, померкло, отгорело,

нет ни позора, ни вины.

Все, подлежавшие расстрелу,

убиты и погребены.

И только ветер, сдвинув брови,

стучит в квартиры до утра,

где спят лакейских предисловий

испытанные мастера.

А мне‑то, грешному, всё яма

мерещится в гнилой тайге,

где тлеют кости Мандельштама

с фанерной биркой на ноге.

1974

«Хорошо в лесу влюблённом…»

Хорошо в лесу влюблённом,

где листва ещё легка,

и пологим небосклоном

проплывают облака –

верно, с тем и улетали,

чтоб избавить от печали,

чтобы в травах по пути

мать‑и‑мачехе цвести…

Лес шумит, но было б тихо,

если б не был майский склон

возле станции Барвиха

чёрной стаей населён.

Всё ты высчитал и взвесил,

но одна загвоздка – в том,

что по‑прежнему невесел

хрип вороний под дождём.

В светлых соснах мгла густая

в воздух пасмурный взвилась,

и кричит, перелетая,

тенью на землю ложась…

Как там сказано в балладе?

Nevermore – и боль в виске.

Не кричите, бога ради, на

английском языке…

1975

«Всей громадой серой, стальною…»

Sous le pont Mirabeau coule la Seine…

Всей громадой серой, стальною

содрогается над Невою

долгий, долгий пролёт моста.

Воды мутные, речи простые,

на перилах коньки морские,

всё расставлено на места,

всё измерено, всё как надо,

твоя совесть как снег чиста,

и в глазах сухая прохлада.

Это спутник твой – посторонний,

спутник твой тебя проворонил,

в плечи – голову, в землю – взгляд.

Осторожный, умный, умелый,

пусть получит он полной мерой,

сам виновен, сам виноват.

А над городом небо серое,

речка, строчка Аполлинера,

вырвусь, выживу, не умру.

Я оставлю тебя в покое,

я исчезну – только с тоскою

совладать не смогу к утру,

заколотится сердце снова,

и опять не сможет меня

успокоить дождя ночного

стариковская болтовня…

11 апреля 1975