Дом родной

- В моем нутре есть множество аккуратных кусочков пространства, в которых можно свить тепленькие гнездышки. Представьте себе, что каждый вечер сотни человечков возвращаются в мои теплые руки, зарываются среди нежного электрического сумрака. Что ни говори, не может быть счастья, если нет крыши над головой! – говорил двадцатиэтажный дом, сооруженный из квадратных бетонных плит, - И дать человеку кусочек бытия, в который он сможет ввинтить свою более или менее веселую жизнь, вот в чем мой смысл!

- Эх, серятина стоглазая, на тебя посмотришь – прямо развалиться на мелкие кирпичики хочется! Когда тебя построили, я так расстроился, что от слез даже по углу трещина пошла, - отвечал ему разукрашенный гипсовыми цветами дом девятнадцатого века, - А люди, которые среди твоих серых закутков живут, тебя просто уже давно не замечают. Хорошо еще, что я поблизости стою, а если бы твои собратья везде торчали, то никто из твоих жильцов и в окошко бы не посмотрел, чтоб не тосковать лишний раз!

- Ну, ты, красавчик, не очень-то задавайся! – вмешалось в их спор здание восемнадцатого века, фасад которого представлял собой невообразимое сплетение цветочных гирлянд и раковин, среди которых улыбались каменные женские лица, - Что, по-вашему, если во мне всего два этажа, то меня уже и не видно! Конечно, вы, страшилы квадратные, меня и не видите, но стоим-то мы ведь для людей, а они только на меня и смотрят!

Узорчатый дом так возгордился, что по его белоснежному фасаду даже пошли красные пятна.

- Ладно, - примирительно ответил стеклобетонный гигант, - Людям где-то потребно жить, но и на что-то полюбоваться надо. Не могут все быть красавцами, кто-то в своем чреве и людской быт должен терпеть! Знаете, как мне бывает тяжко, когда жильцы ссорятся, дерутся, плачут по потерянной любви и о пропавших десяти рублях! Прямо стекла звенят от досады, а поделать я ничего не могу. Если и постараюсь их успокоить, так они голоса моего все равно не услышат, не предназначен для человеческих ушей стон камня и свист ветра в вентиляционных ходах… А уж сколько смертей во мне было, и не сосчитать! Представляете, я остаюсь стоять по-прежнему, на том же самом месте, но чую, что что-то во мне исчезло, будто странная яма в нутре вырыта, и вместо дна у нее – пустота. Щупаю сам себя – нет, вроде все на месте, бетонные плиты лежат там же, где им положено, и все-таки чую, что кто-то из меня ушел туда, где нет ни нас, ни нашего города, даже неба нашего – и то там нет!

- Эх, ты говоришь так, будто я смертей не видывал, - возмутился домик позапрошлого века, - Конечно, жильцов у меня мало, но, сколько лет тебе, а сколько мне! Все люди, которые когда-то с улыбками вошли в мои еще новенькие, пахнущие свежей краской и сырой штукатуркой комнаты, уже давно не со мной. Дети их тоже умерли, а дети их детей уныло доживают последние свои денечки, и тоска их старости впиталась в кирпичи моих стен, отчего они сделались совсем темными…

- Ну, а я, скажу вам, похоронил своих жильцов совсем мало! Но, зато, какие это были люди! В те годы передо мной даже на колени вставали, помня о тех, кто в моем нутре живет и умирает!

- Да ладно тебе! – зашипели дома-соседи, - Для смерти ведь все одно, что твои князья, что наши простолюдины! Теперь ведь все одно, о них лишь одна твоя память осталась, и ничего более…

Улица затихла. Здания собирались с мыслями, чтобы продолжить свою беседу и выяснить-таки, какой из домов следует считать самым знатным. От дум у домика 19 века даже затрещали деревянные перекрытия.

- Ну, чего трещишь?! – съязвил стеклобетонный куб, - Так и развалиться недолго! Вот у меня все прочное, сто лет простоит!

- Разве в перекрытиях счастье?! – проворчали дома-старики, - Мы уже сколько простояли, и еще простоим, а ты смотри, раньше нас не рухни!

- Зато во мне детей больше рождается! – радостно воскликнуло бетонное здание.

- Знал бы, сколько в нас родилось, - спокойно ответили старенькие дома.

- Ладно, хватит о грустном! – вступил в беседу вокзал, который до этой минуты провожал взглядом окон своей башни очередной дальний поезд, - У меня никто не живет, все только прощаются и встречаются. Зато сколько слез пролито, иногда кажется, будто в моих залах соль уже на стенах искрится! Судьбы людей во мне свершаются, и поэтому я знаю их столько, что, будь я человеком, наверное, написал бы уже большую-пребольшую книгу. Смертей я тоже повидал, но не таких, как вы. Ведь ваши жильцы умирают тихонько, в постелях, часто с плачем и стоном. А на моей памяти одна женщина под тепловозные колеса бросилась, когда не смогла пережить встречи с дочкой, которую давным-давно потеряла, та еще младенцем тогда была. Мои стены хранят еще частички копоти, вылетевшие из локомотивной трубы как раз в тот момент, когда под ним пищало нежное тело…

Вокзал замолчал и прислушался к тому, что происходило в его чреве. Сейчас туда вливался ручеек очередного поезда, битком набитого людскими судьбами. Удивительна все-таки память камня, который живет намного дольше человека, и ничего не забывает, удерживая все пережитое в своей холодной тверди!

- Эх, а меня все позабыли, конец, видно, мне настает! – промычал сквозь наступившую тишину заброшенный заводской цех, угрюмо разглядывая растрескавшийся асфальт перед собой черными провалами окон, - А, помню, в лучшие годы в меня втекала человечья река и отчаянно бурлила под моими сводами. Силы множества людей слагались в одну, и тогда я чувствовал, будто там орудует тысячерукий великан, мысли которого улетают в далекое будущее, где обязательно наступят светлые годы. Каждое его движение, каждый вздох приближали чаемое счастье, и оно отзывалось из тьмы грядущих веков, наполняя жизнь гиганта сладким соком смысла. Но вот будущее наступило, и для меня в нем не нашлось места, пропал куда-то и мой единственный хозяин. Наверное, он рассыпался на стаю людишек, и они разбрелись каждый по своей дороге…

- Замолчи! – цыкнули жилые дома, - Тебе мало того, что своими смрадными трубами наши фасады закоптил, так еще и теперь, уже полумертвый, решил изводить! Скорей бы тебя сломали, чтоб настроение нашим жильцам не портил, да и мы тоже не очень-то хотим смотреть на твои грязные стены, вонючка проклятая!

- Э-эх! – вздохнул заводик и провалился в кошмарное сновидение собственного мрака.

- Вот, достал всех, людям не нужен, а еще ноет… - пробормотал дом 19 века, но тут же вздрогнул, испуганно замолчал.

Внезапно послышались глухие, как подземелье, удары, за которыми последовал треск сокрушаемого камня. Над площадкой, окруженной косым забором, взметнулись клубы красной кирпичной пыли, среди которой деловито бродила подвешенная к крану увесистая чугунная баба. Трехэтажный дом охнул всеми своими перекрытиями и отчаянно застонал, моля пощады. Однако его вопля никто не услышал, ведь техника, предназначенная для сноса зданий, не может иметь ушей, чутких к их крикам. Еще мгновение – и домик обнажил свое покинутое нутро, показал рваный кусок обоев и сломанную круглую печку. Что может быть на свете еще беззащитнее, чем наполовину разломанный дом?!

Спокойная и равнодушная баба, обойдя вокруг дома, как вокруг своего любимого, опять прикоснулась к кускам строения, будто даже нежно. Когда же она отошла в сторонку, на месте домика, еще пару дней назад вызывающего чувство каменной твердости, высилась лишь гора битых кирпичей с торчащими по-капитулянтски досками.

Последовало еще несколько хоть и тихих, но смертельно уверенных ударов. Потом, чавкая и плюясь соляркой, экскаватор принялся хлопотливо зачерпывать битый кирпич, и угощать им грузовики, то и дело, вползающие на площадку. Уже к вечеру от поверженного дома осталась лишь небольшая кучка камешков, и нож бульдозера, блестящий в свете взошедшей луны, весело разбросал ее в разные стороны.

Появились грузовики, распространяющие вокруг себя аромат свежего асфальта, закопошились рабочие. К утру на месте поверженного дома останется лишь гладкая серая площадка. Теперь ни одна из матерей уже никогда не сможет доказать своему малышу, что на месте этой площади в давние времена ее молодости стоял густо населенный дом, с третьего этажа которого по вечерам доносились звуки виолончели…

Минута молчания затянулась, ибо каждый из уцелевших домов мысленно примерял на себя судьбу несчастного собрата.

- Да… - промычал самый старый дом, - Стоит ли говорить, что судьба наша – отнюдь не в наших руках, люди строят дома, и они же нас убивают. Участь всех нас – в сознании наших жильцов, и я, к примеру, никогда не узнаю, что наступает мой черед обратиться в груду искромсанного камня, а из нее – в площадку, нещадно попираемую автомобильными шинами. Нет нам пути в мысли людские, пусть даже, как это не смешно, порождены они будут внутри нас самих, под потолками наших же комнат.

Двадцатиэтажный дом-куб решил слазить своими мыслями в собственные недра, посмотреть в глаза сотен своих жильцов, и выведать у них что-нибудь о своей судьбе или о доле товарищей. Когда раздумья дома бродили по квартирам, жителям казалось, будто стены приблизились друг к другу, грозя раздавить людей вместе с их любимым бытом.

- Мама! – заревел малыш, что жил в квартире третьего этажа, и не ведал, что когда-нибудь, став главным архитектором, разрушит родной дом.

- Беда, никак ты не залезешь в этих людей! – вздохнул дом, который так ни о чем и не узнал.

Взгляды окон всех трех зданий неожиданно обернулись к большой горе, что кривилась чуть в стороне от центра города. Там, прищурив узкие и темные бойницы, возвышалась безучастная к беседе, чем-то похожая на монахиню, крепость. Перед собой она, как и раньше, видела все то же ровное поле, лишенное даже намека на будущие дома. Похожий на пилу край леса, что обрамлял горизонт, виделся темной страной, из потаенных закоулков которой вот-вот хлынет грязный поток вражьей силы. Вместо звонкого щебета птичьих стай, и безоговорочного, как часы, голоса кукушки, до крепости доносились лязг иноземной стали, да цокот копыт ненашенских коней.

И вот, поднатужившись, лесной мрак, с благословения, наверное, самого лешего, порождал новое страшное войско, несущееся на полном скаку сквозь раздолье дикого поля. Рука супостатовой рати принималась сжимать крепостные стены, дабы они треснули, подобно яичной скорлупе, и выпустили бы из себя вместо желтка кровь несчастных защитников.

Упавшая на землю грозовая туча все сгущалась и сгущалась. Из нее уже выскакивали тысячи молний – копий, и со скрежетом цеплялись за старые камни. От них отлетали мелкие песчинки, но сами глыбы продолжали красоваться над землей столь же непоколебимо, как солнце и звезды.

Вражина свирепел, и вот уже глухой гром таранов катился между стенами. Но их пляска по кованым вратам порождала лишь грохот, похожий на богатырский смех, и уши врага трусливо прятались в недра своих голов.

Оглохнув от хохота старого железа, враг принимался обставлять крепостные стены лестницами и черными кузнечиками осадных башен. Полужелезные люди, стремясь превзойти в легкости муравьев, стремительно облепляли стены, и против них каменная мощь была уже бессильна, как бесполезна против комара кувалда. Еще немного – и они погрузятся в каменистое тело, выпьют там своего заморского вина, и заголосят песни на непонятном, иноземном языке.

Но тут из самых недр белого камня, из его узких бойниц, вырастал целый копейный лес, а небеса светлели от кружения сотен мечей.

Сейчас крепость чуяла свою душу, которая есть ни что иное, как сплавленные воедино с камнем души сотен людей, вросших в ее стену, и вместе с ней ставшие прочнее, чем сама земля. Она понимала, что волею защитников обратилась теперь в черту, рассекающую все сомнения и очищающую добро от ядовитой примеси зла, пускай и только лишь на время битвы. Несмотря на мрак, царящий в тесных лабиринтах, для защитников они представали ослепительно сверкающими, будто само солнце гостило в них. Внешний же мир, затененный вражьими ордами, виделся темным, как зимняя ночь, как бочка березового дегтя.

Поверженный противник, оставляя кровавые следы, сползал с шершавых камней. Кровушка доблестных защитников текла внутри крепости, впитываясь в ее поры, и делая ее стены теплыми, как будто живыми. Наступало тягостное молчание, похожее на предутренний сумрак, но уже вскоре его разрезал стогласный крик «Победа!»

Тогда начиналось всеобщее ликование, и русские победные песни витали над стенами, поднимались по башням к самым небесам. И крепости казалось, будто ее зубцы и башни сами рвутся в небо, прикасаются к звездам, целуются с солнцем и месяцем.

Кровь смешивалась с почвой, живые залечивали свои раны, поломанное оружие съедалось ржавчиной и стекало по ручьям в реки. Наступал мир, и крепость оставалась пустой, в ней оставались лишь воспоминания о былом и тоска по людским душам, которых страшно недоставало камню. Сами люди принимались лихорадочно обустраивать свою жизнь, сооружать дома и мельницы, думая, что это – навсегда. Когда возле заросшей мхом стены вырастал городок, жители которого жили-были, мед-пиво пили, крепости казалось, будто она видит короткий сон.

Шли годы, и человечье добро опять отравлялось ядом зла, и вновь требовалась стена, способная разделить их. Снова гремели битвы, огненное облако затягивало сонные дома с розовыми занавесочками, и опять по крепостным лабиринтам сновали люди, превратившиеся в душу этой твердыни. Каждая война становилась злее, чем предыдущая, и уже вместо полужелезных людей на приступ шли насквозь стальные машины, свирепо плюющиеся огнем.

Снаряды холодными заусенцами застревали под кожей крепости, и ее защитники мысленно пели хвалу своим дальним предкам за то, что они построили твердыню столь надежной. Багровое зарево обдавало жаром их лица, и снова люди прирастали к кладке из древних валунов. В короткие секунды передышки они бросали взгляд на поле, и с удивлением обнаруживали, что нет уже привычного с детства уютного городка, лишь жалкие обломки былого сиротливо ежатся под вражьими ногами.

И вновь супостат сломал свои зубы об закаленную тысячелетним огнем твердыню, снова вражьи полчища попятились к своим заморским землям, а крепость, вместе со своими людьми, на несколько мгновений превратилась в великую победу.

Битва кончилась, и крепость опять погрузилась в свой сон, даже ее бойницы, как будто, сузились. Там ей привиделось, будто люди, уже переставшие быть ее воинами, принялись отчаянно копошиться, починяя свой город. Они восстанавливали поломанные дома, строили новые, и в их окнах обязательно появлялись розовые занавесочки. Воспрял из руин узорчатый дом 18 века, подлатался домик века 19, выросли бетонные кубы новых зданий. Опять всем кажется, будто это – на века, и никто уже не смотрит в сторону старой крепости.

Но сама твердыня знает, что сон вот-вот закончится, и завернутые в грязные шинели люди опять потянутся к ней, чтобы сразиться с новой, самой свирепой, волной зла. В ее нутре все готово для новых защитников, и очень скоро замшелые стены вновь обратятся в единственную черту, отделяющую их от нечестивой ярости, от подземной злобы…

Крепость продолжала равнодушно разглядывать свой сон. Там запутавшиеся в житейской паутине люди, продолжали бродить среди суетных дел, даже не поворачивая голов в сторону дома, которому навсегда суждено быть для них родным.