Великая стройка

Большущий нож бульдозера подрезал еще одну частицу земли-матушки. Со смачным чавканьем машина повлекла вперед эту все увеличивающуюся земляную гору, сохранившую еще свой первозданный аромат. В черных земляных комьях отчаянно копошилась всевозможная подземная живность, восприняв происшедшее, как конец тьмы, который для этого мира есть почти то, что для нас – Конец Света. Впрочем, не успевал бульдозер отправиться за очередной порцией грунта, как обитатели подземных миров очухивались, и с успехом зарывались в глубину нового жизненного объема.

За рычагами машины сидел улыбчивый черноволосый паренек, которому до жизни подземной живности не было никакого дела. Он работал на очередной, уже неизвестно, какой по счету, великой стройке, и, разумеется, в меру своих сил интересовался вещами, куда более крупными. Родившись в далекой кубанской станице, бульдозерист Гриша Радко давно уже разбросал свою жизнь по евразийским просторам, превратив кабину бульдозера в свой единственный дом.

На великих стройках его забавляло огромное множество людей, которые в своем тараканьем копошении создают нечто гигантское, почти вечное. Лес строительных кранов, простирающих свои стрелы в некоем подобии римского приветствия, пульсирующие, как здоровое сердце, сваебойные машины, запросто играющие с сотнями тонн земли экскаваторы, невероятно радовали глаз. Например, они сейчас создавали огромнейшую плотину, которая вознесется к самым небесам, станет очередным штрихом к облику родной земли. А какие здесь высоты, с них даже зелененькие тепловозы, тянущие громадные товарные составы, кажутся игрушечными, будто их в карман можно спрятать! И высоты эти не те, что в горах, они есть ни что иное, как застывший труд множества мозолистых рук, от них прямо-таки веет человечьим теплом, и, глядя на них, можно подумать, что и вправду люди способны построить такую лесенку, с которой луну можно будет потрогать. Примерно так написано и в газете, которой Гриша убивал мух, то и дело залетавших в кабину. Правда, в ней еще говорилось о колоссальной пользе этого сооружения, которое даст стране много миллионов киловатт-часов электроэнергии, но от подобного завершения статьи Григорий плевался, как от таракана посреди пивной кружки.

- Какой кретин это писал! – орал он, замахиваясь на очередное пронзительно жужжащее насекомое, - Видать, интеллигентишка поганый, который от моего бульдозера шарахнулся и портфельчик свой тощий уронил. Испугался, видать!

Радко корчил рожи и смеялся сам над собой, считая при этом, что он высмеивает того неизвестного журналиста. И по делом ему, нечего свиным рылом в калашный ряд лезть, оскоплять смысл будущего чуда и низводить его всего лишь до «киловатт-часов»! Знаем мы такую пользу, еще его дед рассказывал, как радовались в станице, когда в нее проникла таинственная субстанция, именуемая заморским словом «электричество»! Тогда еще всей семьей под лампочкой собирались, к выключателю не приближались без молитвы. Но когда прошел полтинник лет, тот же дедушка запросто нажимал на черную кнопку выключателя, и еще материл кого-то воображаемого за то, что «телевизерь к нам ешо не провели»!

Гриша всерьез полагал, что смысл их творения состоит в том, чтобы наглядно демонстрировать потомкам свою мощь, способную обуздать яростную и капризную водную стихию при помощи твердой и прочной стихии земли. Генераторы и провода, которые собирались притащить сюда инженеры, Радко считал лишними, и если бы их будущее присутствие не предполагалось, трудиться бы ему было намного веселее.

Впрочем, бульдозерист был уверен, что доведется ему когда-нибудь поработать и на стройке, имеющий особый, не понятный еще для него смысл. Жизнь ведь большая, и молодость большая, а страна уж какая большая, и работы будет видимо-невидимо!

Гриша сунул в зубы новую папироску, и приналег на рычаги. Бульдозер прокрутился вокруг своей оси так, что сторонний наблюдатель мог бы подумать, будто он решил пуститься в пляс. Сейчас Радко весело вспомнил, как отец советовал ему "учиться, учиться, и еще раз учиться». К чему было желать этого для своего сына, ведь ученых людей – вон сколько, их мудрым мыслям не хватает только мерил, способных при помощи своих мускулов, слитых с машинным железом, оценить их настоящую ценность!

Когда Григорий выходил из своей замечательной машины для того, чтобы просто передохнуть пяток минут, его сознание затуманивалось от господствующего здесь величия. Даже обломки кирпича и прилипшие к кирзовым сапогам куски грязи казались совсем не теми, что в родной кубанской станице. Здесь и они источали аромат величия, и вплетались в его картину вроде бы неуловимыми, но жизненно необходимыми фрагментами. Даже окурок, выплюнутый изо рта и упавший на бетонную глыбу, тут же заражался от нее особым смыслом, и восседал на ней весьма значительно, почти как царь на троне.

Время своей жизни Радко считал не годами, а завершенными стройками, на которых он, кстати сказать, зарабатывал немало денег, особенно – по тем временам. Но к чему деньги человеку, летающему по стране, как степной буран, не имеющему ни кола, ни двора, ни любимой! Только кутить на курортах во время отпуска, радуясь тому, как пухлая пачка ассигнаций превращается в абсолютное ничто, наглядно демонстрируя фундаментальное свое сходство с предрассветным туманом.

Рабочий день близился к концу, и Григорий с грустью думал, как он отправится в здешнее место своего обитания, расположенное в угрюмом бараке, именуемом «общежитие». Эх, если можно было бы работать совсем без сна и отдыха, но так ведь нет, не позволяет это проклятое человеческое тело, внутри которого неплохо было бы тоже произвести парочку великих строек…

Городок строителей располагался в самом нутре городка Свияжска, вплотную примыкая к его центру. Состоял этот неприметный и мало кому знакомый городочек из главной улицы, застроенной двухэтажными кирпичными домами, и блестящей куполами пяти церквей, три из которых были давно заброшены, четвертая превращена в склад, а пятая – в вечно пьяный и драчливый клуб. В сторону от этой улицы, именуемой «Проспект Ленина», подобно кишкам, змеились маленькие и темные переулки, сереющие своими деревянными и давно не беленными глинобитными жилищами. Одним словом, сплошное убожество, и никто уже не верил, будто во времена Ивана Грозного этот град был дивно красив, и татары, жившие на другом берегу реки, падали ниц перед его блеском и великолепием.

Великие строители этот город страшно не любили, они даже переиначили его название из «Свияжска» в «Свиняжск», чем наглядно демонстрировали свое к нему отношение. Оно и понятно, ведь городок был обречен на исчезновение в пучине рукотворного моря, сотворенного их руками, а разве можно любить то, что тебе предстоит уничтожить? Именно поэтому каждый из соработников, от главного бухгалтера до землекопа, то и дело ловил себя на мысли, что смотрит на эти дома и церкви, как их лютый враг. Многие даже удивлялись, слыша из уст местных жителей речь на том же языке, на котором говорили и они сами. Впрочем, свияжцы шарахались от строителей, как от чумы, видимо, в свою очередь, чувствуя в них врагов, поражение от которых тотально предрешено. Стоило кому-нибудь из строителей зайти, к примеру, в местную пивную, как ее обитатели как по команде выскакивали на свежий воздух, которого очень скоро уже не будет над этим городом. Их не даже не останавливало, если соперник был явно худосочным, и сам по себе не мог представлять никакой опасности, ибо за ним все равно чудилась грозная и непобедимая сила.

Впрочем, строители Великой плотины не часто бродили по местным улочкам и заходили в какие-либо городские закуточки. Они предпочитали проводить свободное время возле знакомых бараков, которые с началом стройки появились, с ее завершением и исчезнут. Город же, простоявший почти тысячу лет, но обреченный на небытие, вызывал в них какой-то глубинный, происходящий, наверное, еще от давних предков, страх.

Не был исключением и Гриша. Однако, в город иногда все-таки выходить приходилось, хотя бы за алкоголем, в поглощении которого строители проводили свой единственный выходной день. И вот, в одно из таких воскресений между молчащими, пустыми церквами по Свияжску брел улыбчивый бульдозерист Гриша. Перед походом он с товарищами играл на фанты, и ему выпало совершить это невеселое путешествие.

Улыбаясь во весь рот и насвистывая на малорусском наречии песенку про Галю, Гришка брел по лужистым улицам, отмахиваясь от домов, которые в сумерки очень походили на тени. Григорию показалось, будто город развоплощается, становится прозрачным и невидимым, будто плотная электростанция отобрала у него уже и последние жизненные силы. Даже бродячие собаки в этом полузабытом месте казались совсем тощие и жалкие, будто склеенные из размокшей картонки. Не лучше выглядели и люди. Понятно, что никто из них не погибнет, всем дадут жилье в других городах, скорее всего, даже лучших, чем родной Свияжск, но все равно они там будут уже другими, совсем не теми, которые здесь…

Рано покинувший родительский дом, Гриша не мог задумываться о дальнейшей жизни этого народа, над малой родиной которого скоро сомкнутся зеленые волны. Он просто усердно отмахивался от тоски, которая струилась из каждого окошка и крылечка, окутывая сердце безнадежными, как ноябрьский снег, щупальцами.

- И правильно, так тебе и надо! – говорил он, обращаясь к ненавидимому городу, - Не должно быть на земле нашей всяких Свиняжсков, и вы нам еще спасибо скажете, что по-людски заживете!

Гриша отчаянно грозил кулаком в сторону церкви, давно превращенной в бузливый клуб (на самом деле ему было все равно, куда грозить), когда его неожиданно окликнули. Григорий зашатался и растопырил руки в стороны, его охватило такое ощущение, которое бывает, если посередине черно-белого и немого фильма неожиданно мелькнет цветной и смеющийся кадр. Мелькнет и исчезнет, и уже в этом фильме не повторится, и сам этот фильм ты никогда больше не увидишь, ибо никто о нем уже не знает и нигде он не сохранился, и в твоей памяти навсегда повиснет лишь один этот смеющийся цветной кадр, лишенный прошлого и будущего.

Окликнула его молодая светловолосая девушка, свежесть которой настолько противостояла местному отчаянию, что Гриша сразу решил, что она не из этих краев.

- Привет, - почти пропела она, - Ты – с плотины?!

- Да… - прошептал Гриша, все еще сохраняя на своем лице прежнюю улыбку, которая в этот момент стала какой-то прорезиненной.

- Я так и поняла. Все вы, когда здесь ходите, всему грозите, и от всего шарахаетесь. Один дедушка у нас даже поговаривает, будто вы приехали с Того Света, чтобы нас к себе забрать. Впрочем, еще одна сумасшедшая бабушка утверждает, что вы – инопланетяне, а другой дедушка всерьез считает, будто все строители – степные басурмане, не знающие даже нашего языка, но мечтающие с нами расправиться. Чего только не наговорят…

- А Вы… ты… - запнулся Григорий, но быстро сообразил, что лучше перейти на «ты», - А ты сама – местная?!

- Мы здесь живем с самого Ивана Грозного, - гордо сказала девушка, - Я только учиться уезжала, на историка, но потом обратно вернулась. Правда, историки здесь не нужны, так я учительницей в школе работаю.

Гриша сам не заметил, как вскоре уже шел по городку рядом с учительницей, которую звали Ирина. Про товарищей, которые с чертыханьем дожидаются его возвращения, Радко не вспоминал, ибо пьянствовать с ними можно хоть каждый выходной, погулять же с такой девушкой, да к тому же, обитательницей почти не существующего города, можно, согласитесь, не часто.

- Когда небеса над нашим городом затрещали от рева ваших машин, - рассказывала она, - Я, признаться, испугалась, главным образом – за своих учеников. Ведь если я буду взращивать в них любовь к родному краю, то тем самым пырну ножом их молодые души, ведь земле этой очень скоро суждено исчезнуть. А если не буду – то какая же я тогда учительница?!

Бульдозерист молча кивал головой, ибо в таких случаях он предпочитал молчать и поддакивать, хотя в основной жизни был более чем разговорчив.

- Но потом я поняла, - выдержав паузу, продолжила Ира, - Что любовь и боль неразделимы, что гибель родного края только сплавит их с ним в нерушимый камень. Обожание родины станет для ребят реальностью, в отличии, скажем, от московских детей, для которых оно уже стало ничего не значащей абстракцией, и про «горячую любовь к родине» они могут прочитать лишь по бумажке, да еще услышать из взрослых анекдотов.

Ира холодно усмехнулась, как будто подчеркивая превосходство своих земляков над всеми прочими. Григорий же так ничего и не понял, ибо понятие «Родина» для него не могло сжаться в узкую точку на карте, запереться между речных берегов или таежных деревьев. Оно упорно расплывалось, растекалось по степным просторам, захватывая в свои ладони едва ли не половину континента.

- Что бы мне тебе еще сказать про наши края? Расскажу-ка я одну легенду, которые у нас все знают, включая даже последнего алкоголика, который при пробуждении видит бутылку, а во сне – одних лишь чертей. Наверное, ты можешь себе представить, что в очень давние времена никакого города не было и в помине, он хоть и сильно старый, но отнюдь не вечный. Тогда здесь рос сплошной лес, на том же берегу, как и сейчас, расстилалась степь до самого горизонта. И среди этой дремучей чащобы курился дымок, звенели молоты, и жарко полыхал огонь. Здесь трудился Лесной Кузнец.

Иринушка рассказывала легенду самозабвенно, даже глаза прикрыла, чтобы видеть перед ними то, о чем идет речь. И появился перед ее очами Кузнец, который в один из дней своей жизни взялся выковать очень прочное, разящее наповал копье. Непрестанно читая молитвы, буквально вдувая часть своей души в раскаленный металл, он трудился, не покладая своих рук. День ото дня оно становилось все прочнее, и дремлющая в нем грозная сила, казалось, только и ждала своего часа, чтобы вырваться на свободу и испить крови из вражьего сердца. Наконец, мастер завершил свою работу, и вынес стальной клинок на свет Божий. Над его головой в этот момент сияло ослепительное солнце и шуршали белые руки березок, стволы которых стремились к самым небесам, и думы Кузнеца сами собой цеплялись за их ветки, поднимались ввысь, проникая за прозрачный синий купол. Но глаза мастера видели степь, простирающуюся от великой реки до самого горизонта. Рука сама собой направила в ту сторону новенькое копье, ведь за далеким горизонтом жили темные и свирепые племена, готовые в любой момент огненным смерчем ворваться в любимый лес, сжечь и порубить березовую красоту, перерезать связку, соединяющую лесного человека с его небом…

А далеко, на самом горизонте, тоже клубился белый дымок. Там трудился Степной Кузнец, и он тоже ковал прочнейший железный клинок. Работал он также кропотливо, и тоже был уверен, что делает дело, важнейшее во всей его жизни. Лишь когда копейный наконечник был готов, и холодным пламенем застыл в руках мастера, он смог оглядеться по сторонам. Кругом простирались бескрайние дали, которые на линии горизонта из темно-зеленых становились синими, перетекали в небеса. Казалось, до тех мест можно доскакать на хорошем коне, пусть даже на весь путь и потратишь жизнь без остатка, но чистейшая верхняя синева того заслуживает. Лишь с одной стороны горизонта ровное пространство обрезалось пилой леса. Острие, сжатое в ладонях мастера, само собой направлялось в ту сторону. Ведь среди темных чащ да унылых рощ обитают мрачные племена, которые под шатрами своих тихих деревьев только и делают, что строят коварные замыслы о том, как изничтожить великое поле, запереть степного человека среди стен косматого ельника, отрезав нить, соединяющую степняка с его небом…

В один и тот же день Лесной Воин и Степной Воин получили от своих кузнецов орудия войны и победы. Они оба оседлали лихих коней и быстрее вихря понеслись навстречу друг другу, чтобы навсегда уничтожить угрозу, нависшую над их народом. Лесной Витязь стремился к степному горизонту, дабы смести с ровного пространства злые племена, очистить большое поле огнем и мечом, и прорастить на нем новый лес с деревьями, обнимающими своими нежно-зелеными ветвями самое небо.

Степной Богатырь мчался в лесные дебри, чтобы выковырять из них злокозненных варваров, выжечь дебристые закутки, столь удобные для всего тайного и нечестного. Горящий и стонущий под железным острием лес расступится, и выпустит из своего плена горизонт, через который можно ускакать в самые небеса, и никогда уже темные чащи не пленят заходящего солнца.

На полном скаку воины сошлись друг с другом. Синие очи русоволосого Лесного Воина смотрели в черные глаза степного. Копейное железо ощутило слабость и беспомощность человеческой плоти, и его холод растворился в жару сердечной крови.

Воины в один момент пронзили друг друга своими копьями, и своей смертью каждый из них простил гнев и ярость своего соперника. Два кровавых ручейка стекли на землю и смешались, и из них вырос росток, давший восход, имя которому – Великая Русь.

- Сказывают, будто эта битва происходила в наших краях. А меч для Лесного Воина ковал мой предок, ведь все в моем роду были кузнецами. Так как эта профессия была очень почетной, ведь кузнец мог простую землю превратить в плуг или в меч, то и дом у нас – самый лучший в нашем городе, - не без гордости закончила Ирина.

Они помолчали. Григорий задумался, ибо в его сердце сейчас вспыхнуло сразу два огня, две любви – любовь к этой девушке, и к этому городу, которому еще несколько часов назад Гриша посылал лишь одни проклятия.

Когда Григорий глянул на Иришу, а она – на него, то оба, не сговариваясь, засмеялись. Ведь светловолосая Ирина была самой что ни на есть лесной жительницей, а черноволосый потомок казаков, безусловно, имел степные крови.

Так и закончилось их первое свидание.

- Тебя только за смертью посылать, так ведь и ее не добудешь, - цедили сквозь зубы барачные товарищи.

- За жизнью! Ведь я женюсь! – радостно пел Григорий.

Вскоре он и в самом деле женился, и его скромный скарб перекочевал в двухэтажный домик Иры. Работать, правда, Гриша остался на стройке, просто потому, что не было в округе другой работы, и улыбка стерлась с его лица. Сидя в бульдозерной кабине, Радко обливался слезами, и считал свой труд земным проявлением ада, ведь ему приходилось против своей воли разрушать то, что он полюбил столь сильно.

Каждый рабочий день заканчивался неимоверной усталостью, какой не было прежде. Но еще сильнее были муки совести и презрение к самому себе, которое он не мог заглушить даже водкой, ибо навсегда рассорился со своими былыми собутыльниками. Бывшие товарищи чувствовали его кем-то вроде предателя, перешедшего на сторону врага. Правда, они и сами понимали глупость такого определения, ведь кто же переходит на сторону противника в канун его гарантированного поражения?! Но неприятный осадок все-таки оставался.

Впрочем, очень скоро строители посчитали Гришу уже не предателем, а сумасшедшим. В поисках своего освобождения от пут совести, Григорий занялся украшением своего здешнего дома, и, несмотря на усталость, он покрывал его фасад затейливыми узорами, которые находил в книжках из библиотеки Ирины. Этим трудом он как будто просил у дома и у города прощение за то свое злодеяние, которое совершает днем за рычагами бульдозера.

- Нет в мире более проклятой работы! Я бы лучше согласился работать заштатным говночистом, или даже могильщиком в древней Персии! – ругался он, отправляясь на очередную смену. От Иры он уже узнал про то отношение, которое было у людей империи Ахменидов к работникам этой профессии.

Иногда Григорию хотелось схватить острый нож и распороть себя на две части, из которых нижнюю он отправил бы на проклятую стройку, а верхнюю оставил бы украшать свой дом и дома соседей.

- Неужели будет день, когда все это исчезнет, и здесь будут обитать лишь рыбы да подводные гады… - вздыхал он, трогая дома на улице.

Вскоре мечта Григория сбылась, и его взяли-таки на работу в качестве ассенизатора, последнего в длинной череде тех, кто занимался этим ремеслом в исчезающем городе. В тот день, когда он уходил со стройки, его лицо сияло таким счастьем, будто он был уверен, что его уход способен спасти этот город. Радовалось и его начальство, видевшее на своем веку немало работников, не любящих свою работенку, но впервые встретившее того, кто ее яростно ненавидел, причем – без всяких видимых причин. Кто-то даже сказывал, будто в последние свои рабочие дни Гриша вместо работы занимался откровенным саботажем, весело озоруя и выделывая на своем бульдозере различные акробатические пируэты.

Как ни странно, уход Григория отчего-то повлиял на весь ход работы, хотя, быть может, это оказалось простым совпадением. Материалы перестали доставляться вовремя, чертежи отчаянно не состыковывались с видимой реальностью, техника азартно ломалась, люди пили и калечились. Бульдозерист, пришедший на смену Григория, провалился в огромный котлован второго энергоблока, изрядно покалечил машину и покалечился сам. Восстанавливать бульдозер не стали, списали в утиль, ибо уже многие из рабочих поговаривали, что он «проклят», а начальство не желало себе новых проблем, тем более что процесс списания на стройках такого рода никогда не был чрезмерно сложным. Наконец, руководство решило, что местное население своей дряхлостью разлагающе действует на великих строителей, которым престало быть бодрыми, после чего бараки выселили из Свияжска. Их поставили на месте лесочка, который предварительно вырубили потому, как «он все равно не жилец».

Но ни «кнут» ни «пряник» не помогали, выговора и премии уходили, как моча в рыхлый песок. Все темпы работ оказались сорваны, и строительство затянулось еще на целых пять лет.

Этих пяти лет оказалось достаточным для того, чтобы у Григория и Ирины родился ребенок, наверное, последний из новорожденных в этом умершем городе. По крайней мере, когда полузаброшенный роддом огласился пронзительным детским криком, многие из горожан крестились, ибо боялись за жизнь, пришедшую в царство всеобщего умирания. Так вышло, что этим младенчиком оказался как раз я.

Все, что делалось в Свияжске, делалось в последний раз. В этом был уверен каждый из местных жителей, и большинство из них старалось не делать вообще ничего, ибо, по их же выражению, «все равно всему тонуть». Но Гриша продолжал упорно работать, посвящая все свободное время внесению цвета и благолепия в увядающий город. На недоуменные взгляды прохожих он уверенно отвечал, что «Плотина – дело временное, может, она сто лет простоит – и развалится, а нашему городу и так уже почти тысяча. Не будет плотины – и опять все наше на Свет Божий поднимется, так надо сделать так, чтобы потом не стыдно было».

Странное дело, но люди приняли его слова так, как будто давно их ждали. Они принялись за работу, и город огласился стуком укладываемых кирпичей, стуком топоров и звоном пил. Казалось, будто рядом с великой стройкой появилась еще одна стройка, и теперь они вовсю соперничают – кто кого? С колоколен опять разнесся малиновый звон, ибо высокому начальству не было уже дела до того, чем занимаются жители того города, который прочно исчез со всех современных карт.

Именно те годы совпали с моим самым ранним детством. Наверное, отец мне часто рассказывал и о будущем потопе, и о своей вере в грядущее воскресение славного города. В те годы, когда сон неотделим от бодрствования, а фантазии от той реальности, которую могут наблюдать и взрослые, эти рассказы создавали поистине фантастические картины, которые я теперь с большим трудом выцарапываю из глубин своей памяти.

Вот в комнате чуть-чуть потемнело, и в окошко, светящееся прямо над моей кроваткой, заглянула большая рыба. Ее огромные блюдца глаз смотрели на меня без всякого сочувствия или удивления, будто наш пестрый мир не представлял для нее и малейшего интереса. Но через секунду солнышко опять выглянуло, и за окном вновь засинел небесный свод, и ничего уже не поминало о темных глубинах, явившихся всего мгновение назад. А потом пол комнатки неожиданно пророс множеством зеленых водорослевых нитей. Они струились и колыхались, жадно вбирая в себя все наши цвета и звуки. Окружающие предметы мгновенно показались необычайно чужими. Наверное, такими их могут видеть лишь водолазы, исследующие затонувший корабль, и с удивлением обнаруживающие стоящие в его каютах кресла, шкафы и зеркала, все еще хранящие свой былой покой, но теперь уже навсегда потерянные для людской жизни.

Через мгновение все это пропадало, и мир моего детства опять становился знакомым и привычным, но «погружение» могло в любое мгновение произойти снова. Похоже, что нежное и таинственное детское сознание в те годы только и делало, что постоянно ныряло в жуткие пучины, не забывая всякий раз всплывать обратно. В конце концов я запутался, и уже не мог даже различить, звонят ли сейчас колокола на близкой церковной колокольне, или их звон прорывается ко мне с таинственного и, казалось бы, безлюдного дна.

Какое-то время я был серьезно уверен, что под маминым пианино живет маленькая красная рыбка, которая почему-то никогда не видна взрослым.

- Мама, лыпка, лыпка! – кричал я своим неокрепшим языком, указывая ей в сторону музыкального инструмента.

Мать, разумеется, ничего не понимала, она только улыбалась и гладила меня по голове. Она, конечно же, не знала, что стоит ей уйти за дверь, и рыбка тотчас вырвется в центр комнаты, начнет кружиться в своем медленном танце, совсем не зная про наличие людей и предметов, сотворенных их пятипалыми руками. Плакать, кричать, бить по полу ногами, едва познавшими землю, бесполезно. Рыбешка этого все равно не услышит, она продолжит плескаться в прозрачных струях своего мира, и ничего не изменит даже пришедшая на крик мама.

В дверь позвонили, и я приготовился к тому, что сейчас в комнате появится знакомое лицо, которое, конечно же, будет мне улыбаться, и, быть может, протянет в своей руке что-нибудь вкусненькое. Но вместо него мимо меня проплыло странное существо с рыбьим хвостом, в котором я уже теперь признал русалку. Русалка не удостоила меня ни малейшим вниманием, она явно приплыла ко мне с какой-то другой целью. Быть может, чтобы показаться моим очам и отметиться в том, что хоть одно существо человеческого мира никогда уже не усомнится в реальности ее существования?! Не знаю, тогда я просто смертельно испугался, и издал столь отвратительный рев, что даже запомнил его на всю жизнь.

А вот отвратительной толстой подводной змеи, крутившейся возле моих игрушек, я почему-то совсем не испугался. Существо показалось мне просто еще одной забавной игрушкой, и я принялся хватать его руками, только пальцы почему-то проходили сквозь серебристое змеиное тело, ничего между собой не задерживая. Вскоре обитательница глубин, понятное дело, исчезла, но я взял с отцовского стола ручку, и попробовал нарисовать ее на розовых обоях. Наверное, мой каракуль красуется на них и по сию пору, весь вопрос только в том, кто же его видит.

Солнышко все реже заглядывало в наше окошко, придонный мрак сгущался. Под своими ногами я неоднократно замечал черные тени раков, ползущих неведомо куда и неизвестно зачем. Этих существ я страшно боялся, и запрыгивал от них на свою кроватку, где чувствовал себя в безопасности.

Когда мрак и водяная зелень сгустились окончательно, комната наполнилась запахом чемоданной кожи и шорохом великого множества увозимых вещей.

- Все кончено, мы уезжаем, - с грустью в голосе говорил отец, - Через недельку – другую на этом месте будет дно водохранилища, и жить здесь будут лишь рыбы да раки, ну, может, подводные змеи еще. И ходить по нашему домику станут русалки, если, конечно, они существуют…

Когда мои родители, со всех сторон обвешанные различными вещами, грузили спасаемые предметы в большую машину с фургоном, я оглядывался по сторонам. Тогда я еще не мог оценить красоту родного города, ибо кроме него ничего еще не видел, но теперь могу уверенно сказать, что он был прекрасен. Правда, окна соседних домов, были заколочены, но эта покинутость нисколько не умаляла окружающего великолепия, а, скорее, наоборот – подчеркивала его надчеловеческое значение. Кругом разливались ласкающие глаза, играющие на потаенных сердечных струнах цвета – белый и красный, а целующие самое небо свечи колоколен наполняли окрестности мелодичным, как душа, звоном. Этот перезвон, подобного которому я больше нигде не слышал, вошел в мою память, и стал неотделим от потопленной малой родины…

Откуда-то сверху послышались звонкие молотковые удары. Я поднял голову и заметил, что мой отец заколачивает окна аккуратными дощатыми крестами. Вот уже скрылось и то окошко, сквозь которое ко мне заглядывало солнышко...

- Папа, что ты делал?! – удивленно спросил я, когда он спустился на землю.

- Окошки заколачивал, сынок, чтоб через них в дом нечисть всякая не пробралась, а ее под водой ох, как много! – объяснил отец, - Когда уезжающий человек забивает окна, он надеется вернуться обратно. Отчего-то такая вера живет в душе даже самого маловерного…

Эти отцовские слова я запомнил на всю жизнь, значительная часть которой прошла в большом городе, и где я не нашел для себя даже малой крупицы счастья.

Жизнь занесла меня и на злосчастную плотину, в недрах которой сокрыта и частичка труда моего папы. Наверное, проклятие, наложенное моим отцом на свою собственную работу, дало обильные всходы, ибо вся ее бетонная поверхность проросла ветвями многочисленных трещин. Основательный, поставленный на долгие лета камень, легко превращается в мелкий песок, который раздувают быстрые ветры, да смывают обильные дожди. Огромные стальные балки, которые некогда поражали своей чудовищностью, съедены ржавчиной до жалких огрызков, перекусить которые скоро смогут даже слабые человеческие зубы. Рабочие электростанции говорят, что боятся даже идти на смену, ибо плотина вкладывает в их уши устрашающий скрежет, предупреждая о своей близкой кончине. Правда, они сами не знают, что для них лучше – погибнуть вместе с электростанцией, или остаться живыми, но безработными и никому не нужными. Покачав головой, я покинул то место, где всего три десятка лет назад ревела и грохотала великая стройка…

Сейчас мои ноги холодят слабенькие волны, а в мои глаза смотрит водная гладь, которая кажется безбрежной. Где-то там, среди зеленых струй, сокрыт домик моего детства, комната с розовыми обоями и пять похожих на свечи колоколен. А еще там, наверное, продолжает зеленеть дубок, выросший на том месте, где слились лесная и степная кровь, и откуда началась Великая Русь. Кости лесного Кузнеца по-прежнему белеют в земной глубине, и они не замечают, что над ними еще нависла водная толща. Рядом с ними лежат и его молот, и наковальня, все также готовые к работе над новым копьем, которое возьмет в свои руки новый Воин.

Я иду обратно к своему нынешнему дому, бедной бревенчатой хибаре, стоящей на островке, который каким-то чудом пощадила ненасытная вода. В моих ушах продолжают петь колокола, те самые, которые звенели в последний день моей жизни среди старого Свияжска. Отныне жизнь моя связана крепчайшей нитью с этим городом, и, вглядываясь в волнистые дали, я уже вижу, как они расступятся, и обнажат дом моих ранних лет, и пять сокрытых колоколен...