Петербургский конь 1 page

Есть в черте Петербурга станция с несуразным названием Среднерогатская. О ее присутствии не ведает даже большинство коренных обитателей города. К чему, если на ней нет даже крохотного вокзальчика или платформы, лишь будка дежурного с неказистой табличкой «Среднерогатская», которую никто не увидит из окошка пассажирского поезда, ибо такие поезда тут не ходят. И днем и ночью по крутым стрелкам станции-«невидимки» громыхают товарные составы, тщетно насыщающие перевозимой материей брюхо огромного города.

Собственно, станция эта – и есть городское брюхо, точнее – городской пищевод в самом прямом смысле этого слова. На боковых путях станции белеют вагоны-холодильники, набитые мясом. Сейчас их не так много, большая часть некогда живого сырья катится на резиновых колесах, навьюченная на спину грузовиков. Оно понятно, плоть убитых зверей теперь уже дает не русская глубина, добраться из недр которой можно лишь по стальным веревкам рельсов, а залитые асфальтом закатные страны. Говорят, мясо в тех краях плохое, оно перенасыщено гормонами и прочими вредными веществами. Наверное, так оно и есть, но эти знания не могут изменить ни качество мяса, ни судьбу русской глубинки. Ведь не для чистой свинины и говядины селились люди среди сумеречных лесов и пронизанных свистящим ветром степей, не во славу хорошего мяса текли тысячелетия русской борьбы с природой и с недобрыми соседями. И сгубило тот необычайно стойкий, цеплявшийся за жизнь мир вовсе не дешевое гормонопропитанное заморское мясо. Но, как ни крути, пахнущей сеном русской деревни больше нет, и потому нет выбора и в мясе, извольте поглощать то, что дают. Впрочем, можно сделаться вегетарианцем, и вместо сочащейся гормонами животной плоти поглощать причудливо модифицированные генными инженерами ростки зелени…

Мясокомбинат высится здесь же, рядом со станцией, нагромождением серых стен, часть из которых покосилась и обросла молодыми березками, зато другая исправно держит в себе еще живое мясное производство. В одной из таких руин березки выросли особенно сильными и сочными, их молодые корни разворотили стены несчастного строения насмерть. Шелест их листочков – вот единственный звук, который теперь наполняет кирпично-бетонную коробку, прежде полную предсмертными хрипами, мычаньем и блеянием. Тут была бойня, к которой полвека назад прикатывали вагоны с живым скотом. А если кто брел пешком по подъездным путям Среднерогатской с чуть-чуть прикрытыми глазами, то мог подумать, что оказался вдруг в далекой деревне. Такая тут кипела животная, чавкающая травой и сопящая десятками мокрых носов жизнь, стоящая на самом пороге смерти. Бычьи, коровьи, свиные, бараньи и овечьи тела одно за другим скрывались в ненасытной пасти бойни, издавали там последний хрип и навсегда замолкали, но тут же на станции тормозил уже новый состав, наполненный скотской жизнью.

Сколько живых существ, обреченных сделаться пищевым продуктом пропустило через себя это место! Но не было среди них коней, ибо эти звери – не для еды, их мускулы всегда требовались человеку в живом, наполненном горячей кровью виде. Потому даже железнодорожники удивились, когда из крытых вагонов затормозившего на станции поезда до их ушей донеслось не мычание-хрюканье-блеяние, а заливистое ржание. Вагоны замерли на боковом пути станции, торопливые тетки в желтых жилетах подложили под вагонные колеса увесистые чугунные башмаки. Лязгнула сцепка, и заляпанный черным маслом тепловоз ТЭ-3 откатил вперед. Вагонам осталось ждать маневрового тепловоза, который отвезет их на подъездной путь комбината, ближе к бойне и до тех пор оглашать станцию красивыми лошадиными звуками, напоминающими ночное, это счастье деревенских ребятишек. По их бортам проносился напитанный цветущими травами ветер мая 1960 года.

Из старенького пассажирского вагона, затесавшегося в сердцевине этого поезда, на землю, относящуюся к городу Ленинграду выпрыгнула дивчина лет 19. Она глубоко вздохнула, вбирая воздух таинственного Ленинграда, о котором она много слышала из хриплого радио, но побывать в котором ей не довелось. Звали ее Настенька.

Настя огляделась по сторонам. Ни ростральных колонн, ни крейсера Авроры в округе не виднелось, вместо них повсюду торчали какие-то цеха и склады, дымили трубы, белели и серели кучи мусора. Анастасия не удивилась, и, конечно, не расстроилась, она и не сомневалась, что место, в которое привезут ее несчастных коней, будет не на берегу Невы. Все-таки и в организме желудок тоже лежит не так уж близко к голове и сердцу! Теперь осталось ждать следующего дня, чтобы пройтись по городу, в который судьба закинула ее в такое невеселое время жизни их семьи.

- Что-нибудь надо, Настенька, - закашлявшись, спросил старый конюх Антип. Он приехал провожать в последний путь жеребцов и кобыл вместе с ней.

- Нет, ничего, - пожала плечами девушка.

- Я тогда чаек заварю. И с твоего позволения горилочки выпью, за упокой души наших коньков. Есть у коня душа, кто бы что ни говорил! У свиньи – нет, у коровы – нет, а у лошадки – есть! И пусть не спорят, ее ведь почуять можно! Провел рукой по вые, а она – прямо в руку и шепчет!

Антип ушел в свое купе, а Настя – в свое. На столике красовались фотографии ее родного селения с конским именем Гривна. Как назвать то место обитания людей – город, село, поселок? Любое определение великорусского языка будет для него либо мало, либо – велико. В малоросской мове ему подходит название «местечко». Так Гриву жители всегда и называли. Жизнь того края была пропитана лошадиным ржанием, запахом конского навоза, цокотом копыт. Одним словом, название говорило само за себя.

Купе Настеньки было обклеено картинками с конями. На мышцах этого зверя тысячелетиями держалась русская жизнь, ибо сама земля может родить лишь тогда, когда по ней пройдут конские копыта и капли лошадиного пота обильно оросят ее сырые комья. Жизнь человека была повязана с жизнью лошади, и не счесть добрых или злых людей, чья жизнь оборвалась вслед за жизнью их рабочих лошадей. Не было в крестьянском семействе большего горя, чем смерть коняги, ибо за ним должны были умереть от голода и домочадцы…

Кляча или добротная лошаденка, запряженная в плуг, борону, соху – это суть челнок, ткущий полотно людского бытия. В каждой его точке, в каждом мгновении времени. Их мастерские изображения красовались на ложках и кружках, на ковшиках, на туесочках, на коньках избушек, ибо каждая лошаденка виделась отражением большого, небесного коня, перевозящего по небосводу самое солнышко…

Ткань бытия надо было сшивать воедино, чтоб из кусочков материи вышло что-то ладное, красивое. Разрозненные, погруженные в свои мысли земли надо сшить воедино, в большую страну. Тут, конечно, могут подсобить речные воды, но зимой они леденеют, покрываются снегами. И листы народной ткани сшивают друг с другом опять – кони, резво несущиеся по мерзлым землям, оставляющие за собой легкие снежные облака. Людей и товары, желанные и нежеланные вести, царевы указы, да мало ли чего перевозили эти быстрые кони!

Шли годы, а работы у этих мускулистых, пахнущих потом животных не убавлялось, а только прибавлялось. Были у них и труды тяжкие, несчастные. Например, весь свой короткий век ходить по кругу и поднимать клети или откачивать воду в появляющихся шахтах, этих бросках человека в подземные миры, куда ему лучше и не соваться. Вместо аромата цветов их ноздри вечно щекотал подземный смрад, вместо душистых трав на их зубах хрустела пыль вперемешку с подгнившим, невкусным сеном.

Да, лошадям жилось в те времена чаще всего – тяжело, но они – жили. Гроб с мертвым телом ехал на кладбище в запряженной лошадью телеге или санях, на санях мчались на свадьбу сваты и женихи. Бывало, что эти процессии даже встречались…

Но не в этих тяжких трудах кони обретали славу. Их торжество было там, где звенит железо, где лопается, истекает кровью человеческая и животная плоть. На бранных полях глаза коня и глаза человека столько раз застывали в одном и том же взгляде, взгляде победителя!

Казалось бы, что проще, уже имея домашних лошадей, освоить искусство верховой езды?! Повозку соорудить, вроде бы, куда сложнее, в ней вон сколько деталей! Колес и то как минимум – два, а лучше – четыре! Еще надо и лошадку к ней приучить, чтоб, не дай Бог, оглобли не поломала…

Но нет, залезть на конскую спину и пуститься на ней вскачь оказалось для людей куда более сложным испытанием, чем изготовление повозок и упряжи. Многие народы так и не смогли этого сделать, например – финны. И герои финских сказаний, Илмаринен, Леменкайнен и Вейнемяйнен так навсегда и остались сидящими в санях… Наверное, секрет здесь – в тонкой работе души и в чрезвычайной ее открытости, позволяющей всаднику доверить свою жизнь другому живому существу, даже не человеческому. Когда всадник запрыгивает на коня, то не только его ноги охватывают конские бока, но и его душа охватывает лошадиную душу, обращая ее в одно целое с собой. Такая наука сложна для обучения – на пальцах не показать и толком не рассказать, не найти подходящих слов для тончайших волнений душевных струй. Учиться этому можно, только оседлав коня, но оно – дело опасное. Малюсенькая ошибка – и вот уже переломанное тело незадачливого наездника лежит в кустах или в канаве, а где-то далеко бьют копыта разъяренного зверя, который недавно был вроде бы мирным жеребцом или кобылой.

Рисковать собой, рисковать своими детьми – вот удел всадника, что древнего, что современного, ибо вроде могучая длань технического прогресса так и не смогла сотворить для верховой езды ничего нового. Собирать в кулак свою волю, и лезть на трепетную спину животного, не ведая, останешься ли в следующее мгновение живым и здоровым, или нет. А что как не лезть самому, а подсаживать на нее свое единственное дите?!

Зато человек, сидящий на коне – это уже существо иного порядка, с полным правом свысока взирающее на пеших и обозных. Он способен на нечто, что могут сотворить лишь некоторые – повелевать неслышными шевелениями своей души могучей мускульной стихией. Потому он с полным правом зовет себя аристократом, «шевалье», «конунгом», «князем».

Германские всадники со свистом опрокидывали ступы римских колесниц и обращали в кровавую юшку хваленые историками пешие легионы. Вот и суди после этого, чья цивилизация «стояла на более высокой ступени развития»! Лавины конных тевтонов вгоняли в землю пеших балтов и эстов. Конница парфян опрокидывала «ежей» эллинских фаланг, построенных в соответствии с классическими правилами Александра Македонского. Да мало ли в истории было стычек конных с пешими, причем первые всегда брали верх!

Всадник всаднику – рознь, и конь коню – тоже рознь. Громадные, но тихоходные западные кони, везущие на себе пуды брони и таких же закованных в броню людей. Часто продолговатые конские шлемы украшались бронзовым рогом, что давало плотному коню сходство с мистическим, воздушным зверем-Единорогом. Навстречу им с востока неслись лавины маленьких быстроногих коняшек, несущих в своих седлах таких же низкорослых всадничков, вместо мечей сжимавших в своих руках легонькие сабельки.

У каждого войска были свои достоинства и недостатки. Одни мощны, способны подобно топору прорубиться сквозь стан вражьей пехоты, а то и пробить ворота неприятельской крепости. Зато они неповоротливы, медлительны и не выносливы. Короткое время хода должно чередоваться с длинными привалами, а за спиной воинов должна скрипеть длинная змея-сороконожка обоза.

Другие быстры и легки, поэты их сравнивали с ветром. Но даже малое укрепление, вроде засеки или разбросанных по дорожке шипов «Троицкого чеснока» заставляло воинство вставать, или идти в обход. Добротно поставленная оборона могла и вовсе уничтожить такое конное войско, как случилось в Куликовской битве…

Как всегда, нашлось в мире и среднее между западной увесистостью и восточной быстротой, и родилось оно в землях середины большой суши, на Руси. Русский конь оказался и быстр, и вынослив и силен. Выехав из лесов в степи, он породил и новых людей, казаков, которые не были ни дворянами, ни крестьянами, а просто – вольными людьми, и воплощением их вольности был лихой казацкий конь. Этот конь прошел всю землю до восточного ее края, в поисках таинственного пути за небеса. Хоть казак этот путь и не обнаружил, но расширил Русь до размеров сухопутной Вселенной…

Вот таких боевых коней и растил Гривенский конный завод. Тягловые лошади казакам ни к чему, пашут они все одно – на волах, а кони, как и их хозяева, живут предвкушением будущих боев, запахом их пороха. Нет у казака друга ближе и вернее, чем его конь.

Множество сражений наполнила Гривна конской победной прытью. В Гражданскую войну ее кони бились на всех сторонах – и под красными седоками, и под белыми, и под казаками Нестора Ивановича Махно. Городок стал одним из кроветворных органов той войны, ее костным мозгом, отчего его никто и не трогал, только коней старались отобрать, по возможности – всех. Но опытные казаки-коннозаводчики всегда могли припрятать табуны в бескрайнем степном море, и жизнь конного завода продолжалась. Война вращалась вокруг него, а он был словно ее неподвижной осью…

Последняя война, на которую уходили кони с завода – Вторая Мировая. На ней уже не было конных лав и большой сечи, конница использовалась как мобильная пехота, способная заскочить во вражеский тыл, в нем спешиться, и орудовать, подобно десанту. В том малом по меркам большой войны войске было больше всего признанных и отмеченных блестящими звездами героев, а истинными героями были вообще все.

Когда утих пламень боев, конное войско еще какое-то время оставалось, но делалось с каждым годом все меньше и меньше, пока не сжалось до «игрушечного» конного батальона при «Мосфильме».

Видать, народы, не способные когда-то объять своей душой трепетную конскую душу, взялись за совершенствование телеги. В этом ремесле нет душевных тайн, лишь работа ума. И вот уже придумана телега, которая ездит сама, и ей не нужен конь, а для управления ею потребен лишь чистый разум. Телега становится сильнее, мощнее, покрывается броней, и вот уже она порождает новый мир, в котором коню нет места. Механические мускулы и железный панцирь показывают ничтожность и бессилие лошадиных мышц и нежной живой шкуры…

Вероятно, у «верховой» цивилизации духа мог быть иной путь, кроме как пасть под ударом «тележной» цивилизации разума. Но кто же об истории рассуждает в тональности «если бы, да кабы»?!

В 1960 году на конный завод Гривна вместо нового заказа на боевых коней пришел приказ о закрытии завода и сдачи племенного табуна на мясо. Ответом на него было много вздохов и рассуждений о месте коня в современном мире, были и слезы, были и дикие горькие пьянки. Но годы были уже не те, когда табуны от врагов укрывали в степи, теперь и степи-то в тех краях не осталось, вся она давно обратилась в безбрежную пашню. Да и люди стали не те, все сильные духом и непокорные давно проросли травами на полях сражений большой войны, не оставив после себя потомков...

Потому горькую новость встретили со слезами, но не с кулаками. К тому же власти обещали построить в городке компрессорный завод и устроить на него былых коннозаводчиков, а это все-таки промышленность, в ней и платят больше, и работать не так сложно – смену отработал, и домой, и не о чем не волнуйся!

Единственный человек, для которого закрытие завода было личной трагедией – его директор, Филипп Васильевич Коновалец. Был он ветеринаром, но ветеринаром особенным, конным, который не имел ничего общего с ветеринаром обычным и циничным, работающим по правилу «не поможет – прирежем!». О профессии говорила и его фамилия, ведь в прежние времена простой скот лечили сами крестьяне, чаще всего – с помощью ножа (как, впрочем, и сейчас), и лишь для коней были знахари-доктора, коновалы.

Филипп Васильевич ведал о конях все, что может знать о них человек. Одного прикосновения его руки к лошадиному телу было достаточно, чтоб определить, на что годится этот конь, какими болезнями будет страдать и сколько проживет на белом свете. А лечил зверей он так, что земляки сетовали об отсутствии где-нибудь поблизости такого же мудрого доктора, но только – для людей.

Род Коновальцев вывел три породы боевых коней, доказавших свою удивительную выносливость и силу. Сказывали, что коня одной из пород Коновальцев подарили Государю Александру Третьему, и он уехал в Петербург, где побывать кому-нибудь из Коновальцев так и не довелось. И вот Настенька Коновалец стала первой…

Училась она в Киеве, в Ветеринарном Институте, на факультете коневодства, как ей и подходило по родовой традиции. Но закрытие факультета произошло в том же году, что и конного завода ее родителей, и теперь перед ней стоял тот же выбор, что перед ее отцом. Делать его она не желала, и потому просто уехала из Киева в родной городок, не забрав документы из института. Там уже готовили поставить на мясо самое сердце завода, его племенной табун. Разумеется, такой деликатес, как конина от высокопородистых коней мог предназначаться лишь очень крупному городу. Москва была уже завалена кониной от других убитых конных заводов, и эшелон решили отправить в город, который газеты звали городом Ленина и колыбелью Революции.

Поезд подпрыгивал на стыках рельсов, и спящей Насте казалось, будто она скачет на своем любимом коне Меркурии. На этого жеребца отец посадил ее, когда она была ребенком, а он – жеребенком. Крови разных пород так интересно смешались в нем, что отец говорил о коне, как об основателе новой породы, которая могла бы от него пойти. Но уже никогда не пойдет – все его потомство вместе с ним ехало сейчас здесь, в поезде, идущем на мясокомбинат…

Иногда вагоны лязгали на стрелках, и Насте снились окровавленные ножи мясников. Она должна отворотить от них своих коней, увести табун в сторону степей, навстречу восходящему солнцу. Об этом ей говорил голос, доносящейся из глубин ее крови, от далеких предков.

Но как это сделать? Выход не смог придумать даже умный отец, где уж ей? Куда повернуть коней на станции, где вагон от бойне будут каких-то три человеческих шага, а вокруг будут стоять скалящиеся мясники в окровавленных фартуках (так она себе представляла мясокомбинат)?

Может, открыть вагоны на какой-нибудь станции и выпустить коней на волю? Но стоял их поезд среди нагромождений каких-то вагонов и складов, среди которых не отыскать было правильного пути. Конюх Антип всю дорогу беспробудно пил, и помощник из него вышел бы никудышный. Лишь изредка он приходил в себя и принимался мычать обо всем загубленном, что было в его жизни, а потом бил себя в грудь, приговаривал, что он – неудавшийся богатырь, после чего снова проваливался в свой бездонный стакан. Так и доехали до далекого города, по которому никогда не ступала нога кого-нибудь из предков Насти.

Бойня не могла прожевать скот, привезенный ранее, и потому вагоны с конями Насти стояли на подъездных путях, словно чаша с жизнью, предназначенной в жертву. Настя вместе с шатающимся конюхом подливала коням воду, подкладывала сено, и долго гладила их по лоснящимся мордам, заглядывала в их умные глаза. Среднерогатская, бойня – все было реальностью, и в то же время не верилось в близость конской смерти. Просто потому что не верилось в то, что кто-то мог обозвать могучих зверей кусками живого мяса…

Делать в преддверии бойни все равно было нечего, и на второй день Настя отважилась отправиться в город. Все одно за время ее отсутствия ничего не могло случиться, все документы на груз, то есть на любимых коней она припрятала в вагоне в месте, которое знала лишь она.

Город сперва огорошил ее своим грузным железом, среди которого так было трудно отыскать верный путь. Вместо привычных дорог и поворотов в ответ на вопрос о пути ей указывали номера разных транспортов, в которых Настенька с непривычки путалась. Но до центра города она все-таки добралась, и даже весьма скоро. Все-таки ведь и Киев, в котором она училась – тоже был городом не малым, хоть и не таким большим.

Никаких путеводителей Настя не читала, и потому не стала искать и достопримечательности, а просто пошла наугад по центру города, впитывая его каменный дух. Это было увлекательно – идти по чужому городу, подавив в себе страх заблудиться, наугад пробираясь через незнакомые улочки и переулки. Все они были чьими-то мыслями, как тех, кто придумывал их, чертил, клал кирпичи, так и тех, кто жил в каменном мире, получал и отдавал свои раздумья, а потом умирал, развевая здесь же бесплотное облачко своего бытия…

Она давно заблудилась, и, проникая в сырую ткань города все глубже и глубже, все одно, похоже, крутилась вокруг одного и того же места. Будто палочка в водовороте или листочек в открытом космосе…

Людей, которые проскальзывали мимо нее, она не могла спросить о дороге обратно. Во-первых, кто в центре города мог знать о какой-то там станции Среднерогатской, где временно обитали Настя, пьяный Антип и их кони. Во-вторых, тощие северные люди казались Настеньке какими-то ненастоящими, похожими на призраков. Даже говорили они не так, как в ее родных краях – отрывисто, без распева, без скрытой музыки. Потому, ни с кем не заводя разговор, она шла дальше и дальше. Она знала, что где-то в Ленинграде есть море, но среди домов его не было видно, оно даже не чувствовались. Лишь копошившиеся на помойках чайки, яростно защищавшие себя от злых ворон, напоминали, что где-то близко есть большая вода.

В одном из переулков она столкнулась с пареньком в синей форме. Столкнулась в прямом смысле – привычная к степной шире, она не смогла войти в узкое каменное ущелье, не врезавшись в человека. Настенька покачнулась и села на тротуар. Больше не от силы удара, а от удивления неожиданности появления человека.

- Осторожнее! – сказал он, - Ты, наверное, не их центра. Любой, кто здесь живет, с закрытыми глазами ходить может!

- Я вообще не из Ленинграда, - ответила Настенька, - Я из Гривны. С Украины.

- А, - ответил паренек и тут же представился, - Меня зовут Коля Лоцманов, учусь в мореходке. Потомственный лоцман.

- Я – Настя, - ответила девушка, а потом, удивившись, добавила, - Так кто ты?

- Лоцман. Есть такая морская профессия.

- Это капитан?

- Вроде того. Но капитан ведет корабль по морскому простору, а лоцман – по водяным лабиринтам, куда ему приходится забираться, чтоб добраться до берега. Берег Питера – сплошной лабиринт, потому лоцман – очень старая профессия в наших краях. И только лоцманы знают о нашем городе вообще все, даже то, что навсегда скрыто от разных историков и прочих ученых!

Само собой получилось, что дальше они пошли вместе. Коля и в самом деле мастерски заворачивал в переулки, проходные дворы, какие-то проезды.

- Мы куда-то идем? – вскоре удивилась Настя.

- Да, - ответил Коля.

- Куда? Откуда ты знаешь, куда надо мне? – снова пожала плечами Настенька.

- К морю, - спокойно ответил Николай, - Ты же его увидеть хочешь!

- Да, - проговорила Настасья, - Только как ты догадался?

- Чего же тут догадываться?!

Вскоре перед их глазами заблестела водная гладь.

- Вот, наше море. Вернее – самый дальний закуток океана, заблудившийся в суше. Финский залив!

- Почему у вас все такое заблудившееся? И город заблудившийся? – неожиданно спросила Настя.

- А, ты заметила, что живем мы в лабиринте! – засмеялся Коля, - Так оно и есть! Мои предки знали его от начала до конца, но знания в роду за 300 лет стерлись.

- Я слышала, тут дворцы есть, музеев много. Может, туда куда-нибудь пойти? – вдруг вспомнила Настасья.

- Можно и туда, - согласился Коля, - Но ведь дворцы, музеи – все наносное, они – поверх лабиринта. Они только для того, чтоб его закрыть!

- Что-то я не понимаю…

- Хорошо, что ты про Ленинград ничего не знаешь, кроме, разумеется, «Трех революций», - засмеялся Коля, - Даже имя его истинное не знаешь!

- Как не знаю? – обиделась Настя, - Петербург ведь! Или Петроград!

- То-то и оно, что нет! Вот, даже «истинных» имен ты назвала уже два, а разве могут быть два имени – сразу истинными! Одно все равно будет ложным, а может – и оба сразу!

- Что-то ты много загадок загадываешь. Как мне их разгадать?

- Это город загадывает. Что поделать, даже я не все отгадки знаю. Потому давай поведаю те, которые знаю от своих предков!

Они прошли через несколько переулочков, потом зачем-то полезли в подвал старого дома, фасад которого украшало гипсовое нагромождение ангелов и львов.

В подвале было сыро и пахло так, как могло пахнуть лишь в подвале старого дома, над которым родилось и умерло уже великое множество людей. Николай показал на то место, где начиналась кирпичная стена дома. Оказывается, она стояла на могучих камнях, закопанных в песок. Коля чуть-чуть раскопал песочек, и на Настю глянули старые камни, украшенные непонятными знаками. Прочесть таинственную табличку она не могла, но было ясно, что вырезан этот узор был в те времена, когда еще не было привычных нам букв. Их заменяли знаки, смысл которых был ясен лишь священникам давно исчезнувшей веры, только они могли их писать и читать.

- Как, впечатляет? – спросил новый знакомый.

- Еще бы! – ответила Настенька, - В наших краях вообще нет ничего древнего, кроме самой степи. Она быстро сметает с себя все, что смастерил человек. Потом, конечно, человек принимается что-то новое мастерить, но она и это тоже сметает…

- А тут – нет. Здесь болотистые леса, они долго-долго в себе хранят. Даже если мертвого в болоте похоронить, он может и не сгнить, а задубеть, и до скончания веков там лежать…

Они вылезли из подвала навстречу свежему ветру и лучам солнца, которое после мрака показалось особенно ярким, будто заново рожденным.

- И что, так – под каждым домом? – удивилась Настенька.

- Ну да, - кивнул головой новый друг, - Мы уж с тобой сейчас не будем в них лазать, но поверь мне на слово, я за свое детство облазил их все! И везде копался! И мама с папой меня не ругали, ведь я на практике изучал то, о чем отец мне всегда рассказывал!

Он вспомнил, как с мальчишками они лазали по подвалам, ощупывали своими руками их стены и находили там тайные знаки. Взрослые их обычно не замечали, мало ли как детвора играет! Только однажды на них напала старуха с клюкой, крича, что ребята хотят подкопать основание дома и его обрушить. Она грозила милицией, которую мальчишки не очень боялись – всегда можно удрать и спрятаться, ведь они знали свои края лучше всякой милиции.

От старухи удрали в подвал, но она, несмотря на клюку, проворно нырнула за ними. И там их напугала так, как не напугала бы никакая милиция. Отбросив клюку, она принялась раздеваться до гола, показывая свои кости, обтянутые прозрачной, почти невидимой кожей, и при этом не говорила уже ни слова. Испуганные мальчишки кое-как один за другим вылезли из страшного подвала через маленькую лазейку, куда, по ее размерам, не протиснуться было даже им. Но тут они буквально сжались во что-то крохотное, всепролезающее. Старуха же, забыв о ребятах, продолжала стоять голой среди подвала, закрыв глаза и беззвучно шевеля губами.

Две недели после этого ребятишки боялись выходить из своего двора. Потом отлегло, разведка подвалов продолжилась, но в подвал старухи они уже не ходили больше никогда.

Отец рассказывал, что на месте Петербурга когда-то невообразимо давно был древний город. Но город особенный – в нем не жили люди, были лишь одни беззвучные стены, слагавшие из себя этот удивительный лабиринт. И как у всякого лабиринта, у него был таинственный центр, сквозь который, как будто, можно было уйти в самые небеса. По крайней мере, так говорила лоцманская легенда.

Куда делся народ, построивший странный город, никто не мог даже предположить. Ни то он весь ушел через центр своего лабиринта на небеса, ни то просто рассеялся среди других народов, влил в них свою кровь, и теперь у каждого, живущего, по крайней мере, на Руси, есть исчезающее малая капелька его крови…

Петербург принялись строить, когда камни древнего города затянулись болотной жижей, но все-таки возвышались над ней. Вытянуть их из трясины никто не мог, потому дома ставили прямо на них, и они невольно повторили ход лабиринта. Дворцы, жилые дома и домишки, бани, вокзалы – все сокрыло под собой древний ход. Иногда дома ломали, иногда они разрушались, но новые дома строили все на тех же камнях, и они так же надежно берегли под собой камни лабиринта. Много где на месте деревянных жилищ 18 века были построены маленькие каменные домики начала 19, после их сменили могучие доходные дома конца 19, из которых тоже уцелели не все. На месте многих из них высятся ампирные башни сталинских времен, а то и хрущевские каменные коробки. Но фундамент остался тем же, что и был, такой же осталась и форма дома. И так – от непролазной древности до сегодняшнего дня, который для Насти и Коли был далеким завтрашним днем, на который им был обещан коммунизм.

Коля, не только знавший эту историю, но и живший ею, уже перестал различать, скажем, баню номер 35 и Эрмитаж. Значение зданий для него определялось лишь местом в лабиринте, которое они занимали. Конечно, не все части былого лабиринта легли в основание домов. Некоторые оказались вроде бы ненужными, и потому ушли сперва под булыжник, а потом – под асфальт. Это затрудняло поиск центра, чем давным-давно занимался род Лоцмановых.

Это большое дело не шло гладко. Случались войны, случались революции – ведь их было аж три. Поиски прерывались, а город тем временем менялся, и многое надо было искать заново. И вот Коле выпало продолжать изучение древнего лабиринта, искать его сердцевину.

Лоцмановы искали единомышленников. Но аборигены были буквально зачарованы официальной историей города, а пришлые люди знали о городе тоже из официальных книг, да и то мало. Потому в лабиринт никто не верил и даже не желал о нем вообще ничего знать. До тех пор, пока Коля не встретил Настеньку. Теперь ему было, кому рассказать о наследии своих предков, которое он дополнил своими старательными поисками. Настенька же могла рассказать о коневодстве, которое умирало быстрой смертью. Но помочь друг другу они не могли. Настя, конечно, не могла показать Коле центр таинственного невидимого лабиринта, хотя и не сомневалась, что он где-то есть. Николай, в свою очередь, мог лишь сказать Насте, что коней в южных краях спрятать от мясницкого ножа куда проще, чем в северных землях. Хотя сам и полагал, что здесь, на севере много чудесных уголков, куда никогда не забредет алчный глаз человека, а там на юге земля ровная, ее гладь во времена авиации можно просмотреть так же легко, как лист газеты… Но как найти место, где скроются от человеческого глаза пять десятков коней?