Парадоксы и противоречия эпохи Просвещения

В начале следующего, XIX века великий французский поэт Беранже (1780—1857), выросший на обломках Великой французской революции, напишет:

Господа! Если к правде святой

Мир дороги найти не умеет —

Честь безумцу, который навеет

Человечеству сон золотой!

[27, с. 31]

К этому времени эпоха Просвещения уже “навеяла человечеству золотой сон” о том, что светлый разум, свобода и справедливость должны восторжествовать, если вокруг этой идеи сплотятся люди, открытые знанию о мире и самому миру. Уже в прошлом веке сложился культ разума и в научных построениях, и в искусстве, и в человеческом поведении. Но рядом продолжал существовать религиозный обскурантизм, и в 1745 году вышел указ, согласно которому за хранение и распространение антирелигиозной литературы грозила смертная казнь, а неугодные книги публично сжигались. Просвещение продолжило вечный спор между справедливостью и бесправием всех и каждого, между умом и глупостью, между знанием и невежеством, между чувством и разумом.

Практически везде век начался с усиления королевской и духовной цензуры и — одновременно — с неистребимой жажды свободы духа и личной свободы. Вот отрывок из донесения одного полицейского, найденного в архивах Бастилии: “Все кафе полны стихами и куплетами чрезвычайно сатирического содержания, направленными то против г-на кардинала, то против парижского архиепископа, то против генерал-лейтенанта полиции, В одном из куплетов его преосвященство называют негодяем, в другом — г-на архиепископа сравнивают со свиньей. А что касается г-на генерал-лейтенанта, то по рукам ходит песенка из многих куплетов. В последнем из них этот достойный магистрат спрашивает, какого цвета ленту он повесит себе на шею, голубую или красную. Ему отвечают — пеньковую” [230, с. 19].

Те, кто составил славу эпохи Просвещения, были убеждены, что лишь изменение в умах способно привести мир к “правде святой”. Мечта просветителей — создать разумный мир, где у каждого человека всего, что ему необходимо, вдосталь. Спустя столетие Генрих Гейне скажет об этом так:

Мы на земле, на этой, здесь,

Устроим царство господне.

[Там же, с. 56]

Один из парадоксов эпохи Просвещения — несовпадение ее временных границ с календарными сроками XVIII века. Во Франции она начинается в год смерти Людовика XIV (1715)и заканчивается периодом революционного взрыва 1789 года — года Великой французской революции, поэтому сам дух Просвещения был деятельным, затрагивал вопросы подготовки всех и каждого к кардинальным переменам в жизни общества и познании мира. В Англии этот же период сложился в конце XVII века, когда буржуазная революция, породив новые производственные процессы и отношения, привела к осмыслению теоретических основ экономики (А. Смит, Д. Рикардо) и проблем познания (Дж. Локк, Д. Юм и др.). В Германии период Просвещения разворачивался на фоне феодальной раздробленности, сохранения старых форм жизнедеятельности и организации общества, и просветительство обратилось к проблемам духа, критике сложившихся теорий и форм отношения человека с природой, обществом и познанием. Хотя эпоха Просвещения здесь была в своем проявлении более пассивной, Германия стала родиной многих гениальных идей, прежде всего знаменитой классической немецкой философии, у истоков которой стоял И. Кант.

XVIII век в европейской культуре принято называть веком Просвещения потому, что здесь сложилась и была сформулирована главная идея времени: разум, просвещенность и воспитание — основа для создания новой жизни, нового строя, новых форм права, которые также должны определяться разумом, а не сословной принадлежностью. Многие просветители не устают повторять, что счастье человека в знании, продолжая известную мысль Ф. Бэкона. Эпоха Просвещения не только провозглашает ценность знания, но и действует, стремясь к просвещению каждого человека.

Ради содействия распространению знания была создана первая “Энциклопедия или Толковый словарь наук, искусств и ремесел” (в 35 томах), имевшая своей целью собрать, обобщить и объяснить все (как представлялось тогда авторам) известные миру знания из всех областей деятельности человека. Это была первая научная энциклопедия, в которой излагались не религиозные догмы (как в средневековых сводах различных сведений), а завоевания науки предыдущих столетий, преимущественно в области физики, математики, естествознания и позже появившихся сведений по экономике, политике, инженерному делу, искусству, химии. Все это было пронизано философским рассмотрением каждого вопроса, поскольку “философия должна найти средства сделать людей лучше и счастливее в этой проходящей жизни, по эту сторону времени”,— считали ее авторы [230, с. 55]. К “Энциклопедии” имели отношение математик и механик Д’Аламбер (1717—1783), Дидро, Руссо, Вольтер, Гельвеции, Монтескьë, чьи имена составляют гордость мировой культуры и до сих пор. Наука, ученость стали настолько престижными, что даже в аристократических салонах предпочитали беседовать об астрономии, философии, физике или ботанике, а светские дамы, заказывая свои портреты художникам, просили, чтобы их изображали с томиком “Энциклопедии” в руках или на столе. Занималась заря промышленной революции, никто не мог и предполагать, что за ней грядет и другое потрясение века — Великая французская революция, хотя каждого из этих явлений хватило бы с лихвой для того, чтобы придать культуре времени особое лицо. Сама идея просвещения несла в себе некий парадокс: культура этого времени переплеталась с идеологией, целью которой было ниспровержение всего отжившего, реакционного, такого, как социальное устройство с его крепостничеством, монархическое правление, отсутствие гражданских свобод, устаревшие религиозные или философские доктрины, нравы аристократов, глупость отсталого средневекового сознания обывателей или другие стороны действительности. Просветители стремились внедрять передовую науку и культуру во все слои общества и делали это самым решительным образом. Критичность мышления была беспощадной, все должно было пересматриваться с позиции разума и быть либо измененным, либо уничтоженным. Просветители не только разрушали старое, они созидали новые идеи, строили смелые гипотезы, проповедовали новые взгляды. Именно они впервые начали рассматривать историю человечества как борьбу классов, именно в этот период разрабатывается Адамом Смитом (1723—1790) и Давидом Рикардо (1772— 1823) теория прибавочной стоимости, Дидро и Монтескье ищут материалистические основания развития человека и общества. Но резкость, насмешливость, остроумие и ирония, присущие большинству просветителей, породили скепсис, а затем, уже в XIX веке — нигилизм.

Олицетворением насмешливого и критического мышления XVIII века называют Вольтера, оставившего громадное наследие из литературных, публицистических, философских, исторических трудов. Парадокс Вольтера заключается в том, что по сути своей он не является самым оригинальным или смелым мыслителем века, но его темперамент и талант не пропустили мимо себя ни одного из многочисленных явлений своего времени, и это сделало его символом передовой мысли не только на родине — во Франции, но и во всей Европе и даже в России. “...Вольтер стал вождем общественного мнения в пору наиболее глубоких и смелых, более глубоких и смелых, чем его собственные, выступлений Монтескье, Морелли, Дидро, Руссо, Гельвеция и других...” [65, с. 6]. Его сторонников называли “вольтерьянцами”, их почитали и боялись, превозносили и поносили. Это прозвище выражало дух вольной мысли, свободы, присущий эпохе Просвещения.

Можно назвать этот период культуры человечества и порой надежд на то, что разумное и просвещенное общество способно в самом скором будущем создать некую единую общность людей, которую объединят Свобода, Равенство, Братство — все, что стало лозунгами Французской революции. Появляется образ “гражданина мира”, естественного человека, которого природа наделила равными правами перед миром, освободив от национального и социального разобщения. Эти идеи несла в себе не только философская и научная мысль, но и вся литература, особенно в более радикальной Франции. Германия, которая не могла примкнуть к явному радикализму Франции, вынашивала эти же идеи в форме более рассудительной, в поисках путей и способов познания мира, в философии И. Канта, а отголоски радикальных идей жили в литературе Гёте (1749—1832) и Шиллера, в эмоционально напряженных книгах о любви и коварстве, об исканиях совершенства мира.

Еще одно явление, значение которого невозможно переоценить, берет свое начало в XVIII веке. Это знаменитый промышленный переворот, определивший развитие человечества на все последующие времена. Как и всякое масштабное явление, он имеет свои истоки в прошлом. Еще в XVII веке были изобретены машины, преимущественно для ткачества, более производительные, чем ручной труд нескольких рабочих, их мог обслуживать даже совершенно неопытный подросток, как писали тогда газеты. Опасаясь обнищания работников, в Германии эти машины были запрещены во многих городах, а в Гамбурге даже преданы сожжению. В Англии появление подобных машин приводило к волнениям рабочих. Но никакое сопротивление людей ни разу в истории человечества еще не смогло остановить процесс развития производства.

Новое качество производства заключалось не в простом применении различных машин и механизмов. Главное заключалось в том, что эти механизмы приводились в действие не руками работника или мускульной силой животных, а другими машинами. Джеймс Уатт (1736— 1819) в 60-е годы изобрел паровую машину с цилиндром двойного действия, способную приводить в движение машины самого различного назначения. Он получил патент в 1784 году, и после этого изобретения развитие производства обрело новые горизонты и направления.

Техническое перевооружение производства носило неоднозначный характер. Принято считать, что любое усовершенствование техники призвано облегчать труд людей, давая им все необходимое в большем количестве. В данном случае этого не произошло. Конечно, газеты были правы в том, что для обслуживания машин не нужна выучка или знания, поэтому постепенно исчезла надобность в работниках высокой квалификации, какими были мастера старой мануфактуры. В мануфактуре предполагалось, что цеховой мастер вместе со своими подмастерьями последовательно производит все операции — от нулевого цикла до готового продукта. Теперь появилась возможность разделить операции и делать их параллельно. В старой цеховой организации было невозможно повышение производительности труда, в ней все оговаривалось строгими цеховыми уставами и соблюдалось, как священный обряд, но каждый работник чувствовал себя ответственным за общее дело. Новое производство привело к возникновению наемного труда, при котором работник становится практически частью машинного производства. Это требует от него лишь одного, часто самого примитивного навыка, он перестает быть создателем вещей, а имеет дело лишь с одной операцией в сложном цикле производства и на за что не отвечает.

Были здесь и позитивные моменты. Ни одна предыдущая эпоха не смогла преодолеть вассальной зависимости людей в европейском обществе. Краткие периоды борьбы за личную свободу сменялись длительными временами еще большего закабаления, например, крестьян. Ремесленный люд имел другие формы зависимости, но свободен не был никогда. Новое производство требовало личной свободы работника, дававшей ему возможность продавать свою рабочую силу. Конечно, это скоро породило новую форму закабаления, но на фоне лучезарных надежд разумное будущее вписывается в общий дух времени.

Парадокс времени заключался и в том, что носителем прогресса выступал чаще всего человек третьего сословия, буржуа, работник же медленно, но верно становился придатком машины, теряя даже те малые крохи самостоятельности, которые ему предлагало его новое положение в обществе. Именно в XVIII веке наметился следующий виток социального противостояния, в котором переплетается прежний антагонизм короля (или другого властителя) со своими подданными, старой и новой аристократии, аристократии и буржуазии, аристократии и крестьян и, наконец, буржуазии и нового социального слоя — рабочих.

Промышленный переворот XVIII века не прибавил оптимизма и не вызвал восторга, не только потому, что, как и всякое новое, был довольно болезненным процессом, но и потому, что, давая одной рукой, он отбирал другой. Такова судьба любого технического прогресса. Большая часть работного люда оказалась обездоленной: прежнее ремесло уже не кормило их, они испытали на себе не только новые формы труда, но и новые способы порабощения, при котором работник — не мастер, а часть общего производства. Машина, вместо того, чтобы облегчить труд, сделала его монотонным, отняв у человека его человеческое начало. Это прежде всех отметил Руссо, воспринявший цивилизацию как разрушительную для человеческого в человеке и противопоставивший природное культурному. Совершенно иначе рассматривал человека Ламетри, полагавший, что человек сам является машиной, подобной механизму часов, только часы заводит часовщик, а человек принимает пищу, чтобы действовать. Ламетри считал, что внешний мир отражается на “мозговом экране” человека, что человек стоит ниже животного по своей приспособленности к внешним обстоятельствам, и только воспитание способно поднять его над природным уровнем.

Многообразие этих и иных причин подвигнуло лучшие умы общества к поиску причин и смысла отношений между его членами. Великие философские системы прошлого так или иначе рассматривали проблему человека. Нам известны гуманистические взгляды прежних эпох, но наиболее мощно проблема человека прозвучала именно в эпоху Просвещения.

Date: 2015-09-17; view: 459; Нарушение авторских прав