Мичман Грот

После того как в Портсмуте Грот видел у капитала книгу о грядущем господстве немцев в России, он с настороженностью ждал, что Невельской переменится. Удивительно, что эти книги переведены в Англии. Но на капитана книга, кажется, не произвела никакого впечатления. Никакого оттенка враждебности не почувствовалось на транспорте за весь год, даже напротив, все офицеры все более сближались друг с другом, как бы становились товарищами. И не только друг с другом. Грот все более приглядывался к матросам, в опасностях они даже становились чуть ли не близкими.

Особенно все это почувствовалось в этом плавании, когда с таким единодушием и желанием все пошли на открытия, и вот наконец началась опись...

И это чувство товарищества как‑то превосходило, оттесняло на второй план и даже уничтожало все предрассудки, которые и так‑то не были заметны на корабле, но которым так много отдавали люди сил и внимания в больших городах.

Гроту даже как‑то стыдно было вспомнить сейчас, что говорили обычно о своем значении остзейские дворяне в Петербурге и как они судили про народ, который их окружал, среди которого они жили.

Иногда ему приходило на ум, что «Байкал» — счастливое исключение в современной жизни; то, что экипаж составлен капитаном из непьющих матросов, это уж само по себе небывалая редкость.

Это исключение, но и свидетельство, что если бы не безголовые и распущенные помещики, министры, знать, то от народа можно добиться того же, что капитан от своего экипажа. У остзейцев есть поговорка: «Бей русского — часы сделает!»

Когда речь заходила об освобождении крестьян, Невельской — бог знает, для оригинальности, может быть, — говорил, что свобода у нас будет лишь мнимой. Какая‑то путаница у него в голове, консерватизм, неприятие современной прогрессивной философии.

А на деле все наоборот. Матросы сплошь и рядом чувствовали себя чуть ли не равными и полноправными людьми и привыкали к этому положению. А капитан, как он говорил, по крайней мере, не очень склонен к демократизму на корабле. В то же время ни одного случая телесного наказания, ни одного мордобоя за весь год. И что еще значительней, полагал Грот, — ни одной смерти.

Матросы замечали, каков капитан, хотя никогда ни единого слова похвалы ему, за исключением одного явного льстеца, который, когда ему выгодно, хвалил кого надо.

Случая не бывало на корабле кругосветного плавания, чтобы в шторм, иногда в небольшой, при дожде и ветре с мокрой реи не срывался хотя бы один матрос... Матрос летел с криком в волны, и уже не было никакой возможности спасти человека. Он тонул в волнах, не хотел гибнуть, а водяные горы шли, он сопротивлялся и с отчаянием смотрел на небо и на бесстрастно удалявшийся полным ходом корабль. Так было всегда. И знаменитые потом адмиралы в своих записках упоминали кратко: «С реи сорвался в этот день матрос» или «один из людей», «но мы шли, не останавливаясь, так как не было никакой возможности спасти».

Да, это так. Волны вырастают вдруг между шлюпкой и человеком и заливают шлюпку неизбежно в такой шторм. Падает человек, надо остановить судно, идущее полным ходом; пока задержится ход и спустится шлюпка, человек уже затерян в трепещущих глубоких морщинах моря, в этих перемещающихся водяных хребтах.

Вдруг где‑то поймаешь, глядя в трубу, что‑то вроде руки или головы... Нет, в море уже не найдешь, хотя и жив человек еще...

Опытный командир знает, что в шторм погибнет еще и шлюпка и еще «люди», шесть или семь человек. И судно торжественно мчится по морю, бросая жертву, страх и отчаяние которой и нежелание гибнуть в этой бесконечной воде еще никому и никогда не были открыты.

Так было и так есть. При всем аристократизме Невельского можно только удивляться, что ни единой жертвы не отдано, хотя и он суеверен, кажется, как и древние викинги и ганзейцы, и мы, грешные современники. Нельсон[176], говорят, тоже был суеверен.

Капитан требовал обходиться одной вахтой, не поднимать отдыхающих подвахтенных. Три пальто на человека: для ветра, для мороза и для ливня. На вате и на клеенке. Дюжина белья для каждого, сухая обувь, синие английские куртки. Офицеры обязаны были сами осматривать ноги матросов, как у породистых лошадей. Горячий глинтвейн, пунш, грог ежедневно за все время перехода через океан и вокруг Горна, но после вахты, чтобы не слишком отважными чувствовали себя удалые марсовые. Храбрецы, как известно, срывались чаще всего.

Подобин мог по тросу с самого топа[177], как в цирке, в миг соскользнуть на палубу. «Покажи руки!» — скажет Казакевич. Да, скажет, а не скомандует. Теперь так сработались, что нет нужды кричать и резко командовать. Матрос покажет ладони. Ни ссадины.

Капитан собрал офицеров.

— Опись началась, господа. И первое открытие чрезвычайно удачно. Будем действовать, как обязывает нас высший долг, по пути, предначертанному его высочеством.

Казакевич переоделся и выглядел героем дня. Попов, как всегда, скромен и сидит в углу, но и он рад.

— Снять форму, господа! Надеть синие английские куртки. Начнем знакомство с населением с соблюдением предосторожностей, отсутствие которых в Петербурге поставят нам в вину, несмотря на то что здешнее население никогда не видело формы в глаза... Представим, что здесь происходит все так, как это воображает наш канцлер и другие бюрократы.

— Мичман Грот! Завтра на опись. Алеуты на байдарке и вы, мичман, на вельботе. Возьмите на обмен топоры и все прочее... Вот вам, мичман, листы с маньчжурским и японским текстами. Мы обязаны проверить, знает ли местное население письменность. Будем знакомиться и проверять европейские карты.

«Так, начинается роман с переодеванием, — подумал Грот. — Теперь не хватает вообразить, что против нас вышлют флотилию, станут бомбардировать, возьмут в плен, как пиратов. И задержат в тюрьме, как Василия Михайловича Головнина. Впрочем, романтический бред... Кажется, Геннадий Иванович все знает и все рассчитано. Завтра я ступлю на Сахалин! Ура!»

— Бахрушев! — сказал Грот своему унтер‑офицеру. — Завтра наша очередь идти на опись. Ты пойдешь со мной. Пожалуйста, получи на всех синие куртки. Оружие взять, по десять зарядов на ружье. Для обмена капитан приказал взять кремни и огнива. Будем на берегу встречаться с населением.

— Завтра, братцы, на берег! Идем в гости, в деревню, — сказал унтер‑офицер в кубрике. — На мену возьмем товар.

Ночью был штиль. Утром «Байкал» продолжал опись. Красное солнце взошло среди синих облаков. Дул ветер. Паруса покраснели. Красные отблески легли на воду и на хребты Сахалина.