Петрашевский

Баласогло свыкся с мыслью, что не пойдет на Восток. Занятий восточными языками он не оставлял. Старинные бумаги продолжал разыскивать.

«Но — думал он, — когда человека оттолкнули и указали на дверь, то он должен найти что‑то утешительное».

«Как будто изменилось что‑то, если меня не пустили!» — говорил он себе.

— Дорогой мой Геннадий Иванович! Но на такой великой реке, как Амур, гиляки долго не просуществуют независимыми. Ни при каких обстоятельствах. Кто‑то схватит их и подчинит.

— Что же вы хотите сказать?

— Если мы верим с вами в будущую... — сказал Александр, поднял палец, выкатил глаза и умолк. Потом сказал: — К гилякам уже подбираются миссионеры! И соседние маньчжуры давно их поработили бы, будь в этом для них толк и не ухвати маньчжуры весь Китай... Так вы сами хотите посмотреть? Пожалуйста! Три года тому назад писаны бумаги! Вышли с Амура в Забайкалье наши казаки. Один торгашил и попался. Другой ходил мыть золото! Это не легендарные, а действительные личности... А у нас все свалено в кучу. Нашего канцлера не интересует. Пойдемте, покажу, где лежит находка, полюбуйтесь! Зайдите, я давно вас зову...

Спустились по узкой лестнице. Александр шел с фонарем. Открылись тяжелые двери. На полках и на полу лежали груды документов.

— А сухо ли здесь?

— Пока сухо. А дальше — бог знает. Росси строил...

— Но этот подвал, кажется, от старого здания остался...

Баласогло снял с полки тетрадь сшитых протоколов.

При свете фонаря Невельской стал читать. Баласогло зажег второй фонарь, тоже с двойными стеклами и с водой, предохраняющей от падения искр. И ушел в полутьму.

— А ведь вы мне совсем не то выписали, что надо, Александр Пантелеймонович, — сказал Невельской, когда Баласогло появился с каким‑то свитком в руках. — Казак Алексей Бердышов прошел весь Амур, определил, что примерно за шестьсот верст от устья обитают племена самаров, у которых впервые услыхал он разговор о поборах маньчжур. Он все племена назвал: какие‑то бельды, самары. Что за языки у этих племен? Может быть, это и есть те гиляки, о которых сообщают Козмин и Миддендорф?

— Боже мой, Геннадий Иванович, разве я могу знать все языки? Или разве я могу прочитать все бумаги? Вот они грудами лежат — никому не нужные важнейшие документы об отношениях наших со странами Востока. Кто и когда обращал на все это внимание? У графа Нессельроде восточный архив — пренебреженная часть. Он утверждает, что Россия — европейская держава и нечего нам интересоваться Востоком. Эти документы бери, топи ими печки — никто слова не скажет... Я разобрал тысячи этих бумаг, а их миллионы. Вот смотрите‑ка...

Баласогло развернул свиток, исписанный иероглифами.

— Бумага о пограничной торговле. Да тут что ни документ, то драгоценность. А граф Нессельроде отказывается ради своих друзей — англичан. Все это знают и молчат. Государь не хочет разлада с Англией, боится революции, консерватизм англичан ему приятен.

Невельской взял бумаги с собой наверх. Сидя там, наскоро выписал выдержки, простился и уехал.

Служебный день закончился. Баласогло надел фуражку и летнее пальто, запер архив, опечатал дверь, сдал ключ. Зашел на второй этаж за своим приятелем Михаилом Васильевичем Петрашевским.

— Где же ты нынче будешь жить на даче, Александр? — спрашивал Петрашевский, когда оба приятеля быстрым и веселым шагом засидевшихся молодых людей шли у Адмиралтейства по набережной.

— Детей отвезли к теще, а самим придется нынче прожить в городе.

— А в отпуск?

Баласогло не ответил.

— У меня только что был Невельской, — сказал он и оглянулся. За ними никто не шел. Начинался дождик, и от падения капель на поверхность реки под гранитной стеной слышался тихий шелест, словно множество чиновников сообщали друг другу какие‑то сплетни или тайные сведения. — Он идеально прикрывается своим аристократизмом... На днях я пойду в Кронштадт на молебен и прощальный обед... Слава богу, все делается именем Константина...

— Он догадывается?

— Бог его знает... Но согласен, что Сибирь с выходами к океану станет основой мирового социализма, говорит, что с этим надо спешить. Нельзя, он говорит, из огня да в полымя крепостных отдать в руки шкуродеров еще худших, чем помещики.

— Дождь начинается. Поедешь ко мне?

— Пожалуй! Жена нынче у своих.

— Эй, постой! — крикнул Петрашевский извозчику. Кучер поднял кожаный верх, и приятели залезли в карету.

Разговор продолжался по‑французски.

— Если первый опыт будет удачен, то надо пользоваться и впредь либерализмом Константина, — сказал Михаил Васильевич. — Увлечь его высочество будущим величием империи.

«Со временем мы произведем возмущение в Сибири, — учил своих друзей Петрашевский, — там нет крепостных и народ свободен. Там ссыльные... По реке Амур мы будем подвозить военное снаряжение и все, что надо для современной войны. Средства на покупку оружия даст Сибирь. На всех реках — неисчислимые запасы золота».

— Боже, как меня Муравьев подрезал, — говорил Баласогло, когда приехали на квартиру Петрашевского, разделись в прихожей и вошли в гостиную, — ведь я лето рассчитывал пробыть на Амуре! Я целую кипу бумаги исписал ему. Составил подробнейший отчет об отношениях России со странами Востока. Отдал ему все свои богатства, списал письма и проекты Шелихова, Баранова[115], Румянцева[116], Потемкина[117], отчеты сибирских губернаторов, ратные донесения и записки — об Амуре, о Русской Америке[118], о Камчатке, о странах Востока, о связях с Китаем и Японией; я решил все сделать, что в моих силах. Все свои мысли, и твои, и всех наших товарищей вставил туда же. Списал текст Нерчинского договора, копии с указов Петра и Екатерины о значении Амура для России, сведения о походах Пояркова, Хабарова, Дежнева[119], записки Чирикова[120], Евреинова[121], отчет Саввы Рагузинского[122]. Он, когда узнал, какие документы открыты мной в грудах гнилой бумаги, — ахнул...

— А не спросил он тебя, пытался ли ты обратить на них внимание министерства иностранных дел, в котором служишь?

— Спросил и об этом.

— Что же ты ему ответил?

— Я ответил откровенно, что не раз пытался, но безрезультатно... Не стал скрывать взгляда своего на причины этого, сказал, что у нас в министерстве все продажны: от швейцара, который берет двадцать пять рублей за допуск к графу, до самого графа, который за вознаграждение оказывает услуги иностранным державам и, видно, не касается дел Востока ни по чему другому, как по просьбе англичан...

— Ну и что же он? — смеясь, спросил Петрашевский.

— Муравьев смолчал, но в его положении иначе и быть не могло. Я же чувствовал, что обязан был так сказать. Полагаю, Муравьев в душе понял меня... Мнение мое, высказанное о графе, может быть, еще сослужит ему службу... Вообще‑то он слушал меня охотно и соглашался и даже выбранил правительство, сказав, что наша неосведомленность по части Востока и нерешительность всем известны. Бумаги он взял и...

— Вот и не надейся чересчур на сына аракчеевского дружка и сподвижника, — заметил Петрашевский.

— Это единственный человек в наше время, который всерьез намерен заняться Востоком, — ответил Александр. — В самом широком смысле.

— Мы соседи с Китаем, а его давят, — сказал Петрашевский. — Мы — спиной к нему. А нам жить в будущем с ним, и наш долг не ждать, как и что будет в Европе, и не ждать, пока Китай станет колонией, а быстро идти ему навстречу. Там американцы, англичане! Та же католическая церковь. Не ждать! Вывести Россию на океан. Вывести в соприкосновение с Китаем на Амуре, где никакой Кяхты и ограничений! Привезти русских мужиков на Амур. Искать гавани, порты! Торговля с Америкой, с Китаем — Азия сама начнет пробуждаться. Машины! Пароходы! Свободное сибирское население хлынет туда! Наше крестьянство повалит в Сибирь, мы откроем ее для чехов, венгров, черногорцев! Пусть приходят и селятся! Вот наша цель! В Европе великие мысли и события. Нессельроде считает нас лишь европейской державой, но мы донесем мысли Фурье в Азию!

В эту пору вечера длинны и стоят светлые ночи, но сегодня тучи нашли. На дворе вдруг помрачнело рано, как осенью.

Петрашевский скоро уезжает, пробудет в отлучке все лето и осень.

Пили вино. Заехали еще двое приятелей.

Ненависть клокотала в душе Александра Пантелеймоновича.

— Нужно, к примеру, — говорил Петрашевский, — сочинить этакий разговорник, назвать его как‑то понятно, например: «Солдатская беседа». Вопрос: как ты думаешь, солдат, что делается у тебя дома, пока ты двадцать пять лет служишь государю? Объяснить солдату, что с землей, с хозяйством. Что ждет его после службы. И тут же — про распущенность офицеров...

Петрашевский нагибается к самовару. Наливает себе чашку, прихлебывает...

— Анисья! — кричит он. — Подогрей еще, чай остыл, что же ты...

— Надобно действовать на цензоров, чтобы из множества идей хотя бы одна могла проскочить, — заметил молодой человек со светло‑русой головой. — В наше время каждый журнал рассматривается правительством как политический заговор...

Потом начался общий разговор о Фурье. Говорили, что теория его признает и уважает все интересы, сближает и мирит людей, обещает им здоровое направление и благосостояние.

— Самое неуловимое и роковое заключается в понятии эпохи и века! — тихо, но с чувством заговорил высокий юноша со впалой грудью. Он встал и заходил вдоль обеденного стола. — Человеческий ум так ловок и так занят собой, что всю природу с ее растительным, ископаемым и животным миром он считает лишь своей наружностью...

А на улице сырой ветер. Сеет мелкий дождь. Мимо проползающих в туманной мути фонарей катится по улице извозчичья пролетка.

— Поезжай потише! — говорит седок, трогая спину кучера. — Да, вот и приехали...

Человек расплатился, взял сдачу и, сутулясь, вошел в подъезд двухэтажного деревянного дома.

Извозчик посмотрел вслед ушедшему седоку, пряча деньги, лениво тронул лошадь, завернул ее, пустил трусцой. Оглянулся, потом взял кнут, размахнулся и приударил по своей сытой, крепкой коняге. Та сразу пошла шибкой рысью.

Человек, скрывшийся в подъезде, вышел. Из‑за угла подошел мужчина в шляпе, с поднятым воротником.

— Сколько сегодня? — спросил приехавший, черные глаза его сверкают в свете фонаря.

— При мне трое, Петр Петрович! Да сейчас еще один пришел.

Ударил ветер, зашелестел листвой.

— Погодка‑то!

— Кто же еще?

— Участвуют новенькие... Один не сенатора ли Мордвинова сын[123], будто бы их кони подъезжали...