У Ленни рождается новая идея

Зажав под мышкой рулон бумаги, Ленни выходила из крошечного магазинчика фотографических принадлежностей, располагавшегося на первом этаже старого дома близ Пречистенки, магазинчика, в котором несколько месяцев назад ее возлюбленный объявил о своем отъезде – ноги сами носили ее по адресам их свиданий, а этот был еще и адресом ее скорби, место вдвойне манкое, – как вдруг кто‑то окликнул ее. Знакомое лицо! Евграф Анатольев, устроитель футуристических выставок, в которых она неизменно принимала участие.

– Мадемуазель Оффеншталь! Леночка! Вот приятный сюрприз! – заверещал Анатольев, подкатываясь к Ленни на своих коротеньких ножках и всем своим видом выражая неуемную радость. – Я, кстати, к тебе собирался – вот ведь совпадение! – Анатольев был со своими подопечными на «ты», что добавляло семейственности. – Мне, душа моя, незамедлительно нужны снимочки с величайших съемок Сергея Борисовича Эйсбара! Ведь у тебя целый портфель, не так ли? Надо бы под его индийские грядущие победы сделать выставочку. Да и тебя прославим заодно – а то застрянешь в пропаганде стульев и вилок, и художник в тебе сдохнет, дорогая! Художника внутреннего надо защищать – даже тех гномов, которые живут в таких худышках, как ты! – Он уже держал ее под локоток и увлекал в ближайшее кафе, где буфетчик, как по команде, наливал коньяк в пузатый бокал. – Воспламенюсь глотком интриги и сброшу лишние вериги! – провозгласил Анатольев и хлебнул коньяка, запивая тост. – Хочешь, – он мигнул в сторону бокала, – …с горячим молоком? А то не дойдем!

Ленни кивнула. С Анатольевым было легко, да и о выставке следовало подумать. А вдруг Эйсбар на нее приедет? Ну как солдат – на побывку. Вдруг?!

– А куда мы должны дойти? – спросила она, отхлебнув молока.

– Сначала ответь про фотки – есть, ведь есть?

– И есть, и нет. Сложный контракт со студией – любой публичный показ снимков, сделанных на съемочной площадке, требует специального разрешения.

– Так и знал! – замахал толстенькими ручками Анатольев. – Конечно, Долгорукий все подмял под свою сахарную попу! Хитрющая бестия! Но есть и Божий суд… Впрочем, уверен, что у Долгорукого и с ним специальный контракт. Короче, идем в кафе поэтов.

Через несколько минут, ретиво перескакивая через апрельские болотца со снежной кашей, они шли вверх по бульварам к Настасьинскому переулку. Их встретил теплый дым, шум голосов. Кто‑то приветственно замахал руками, но был отвлечен официантом, которого встречали аплодисментами.

– Господин Анатольев, позвольте ваши калоши! – От стойки к ним с развалкой медведя двигался Бестеренко, владелец этих душных угодий, еще недавно таежный охотник и сомнительный сибирский предприниматель, неожиданно для себя и окружающих полюбивший дикий поэтический люд. Пуганный стрельбой и драными волчицами, он привечал у себя футуристов. Кормил неимущих рифмоплетов дешевыми, а то и бесплатными обедами, иным посылал на столик пирожные, а отыгрывался на так называемых «вольных» – для них был устроен отдельный зал, почище и с продувкой, был открыт для «господ интересующихся новым словом», желающих самолично познакомиться с безумными кумирами или своими ушами услышать их речи. Для них и меню «с риголеттинкой», как говорил Бестеренко, и напитки другого класса. Искусством, включая поэзию, Бестеренко не интересовался, но тонко чувствовал, как котируются акции его завсегдатаев на художественной бирже. Одним из знаков подъема, безусловно, было особое внимание Евграфа Анатольева, «верховного агента футуризма в мировом масштабе».

Через полчаса в отдельном кабинете Бестеренко вокруг столика, накрытого для Анатольева и Ленни, уже клубилось человек пять, семь, девять… подплывали, уплывали. Не вылезали из‑за стола двое – лысый поэтишка, начинавший приударять за Ленни, как только она оказывалась в поле его зрения, и бледный носатик с черными кудрями, малахольный «архитектор прозы», каждое предложение которого начиналось с междометия «нет!». Его так и звали – Неточка.

Муза Евграфа Анатольева расшалилась не на шутку, и его спутникам вставить слово удавалось с трудом – он беспрерывно стихоблудил. «Я вопрошаю без гари, без толку – зачем в санатории сдались вы волку?!» – орал он в ухо лысому. Тот, осклабившись, улыбался своим точно вычерченным ротиком, глаза его соловели, и он тут же переводил строчки Анатольева на подворачивающиеся ему языки – английский, французский и немецкий. При этом краснел и покрывался потом: Ленни смотрела на него не без интереса. Однако с тем же вежливым внимательным выражением лица поворачивалась и к малахольному, который скорбно передавал ей третью исписанную салфетку – «нет» множились.

Тут в центр зала выставили пустой стол, и начались чтения. Первым вышел Хлебников с ворохом бумаг и папок. Все стихли, а Ленни отскоблила от себя лысого и, отодвинув от столика стул, приготовилась слушать. Она любила тексты Хлебникова, многое знала наизусть. Хлебников между тем искал в своих бумажках нужный черновик – не обращая внимания на аудиторию, он пытался рассортировать на столе обрывки бумаг, блокноты, нотные листы, брал из них что‑то наугад, откладывал, страницы планировали под стол, и он лез за ними. Попробовал что‑то произнести наизусть, но, видимо, не узнал звука своего голоса и снова полез в карманы, откуда извлек новые клочки. Никто особенно не скандалил – не первый раз присутствовали при подобной ненадуманной клоунаде. Просто за столиками в глубине зала громче застучали стаканы, вилки и голоса. Ленни зачарованно смотрела на Хлебникова – она бы и хотела помочь ему, но было общеизвестно, что это бессмысленно, помощь он не принимает, – и думала о том, что он воплощает в себе идеального персонажа ее пока не снятого фильма. Человека, который погружен в изменчивый мир, живет врасплох и ловит трепет мгновения в свои неостановимо обновляющиеся новые слова. Здорово!

«Может быть, тоже надо написать манифест? – подумала Ленни, когда Хлебников, разложив наконец свои слова в интересующем его порядке, ушел с ними со сцены, так ничего и не произнеся. – Что‑то вроде: я освобождаю себя от неподвижности человеческой, в непрерывном движении приближаясь к предметам и удаляясь… камера – глаз… взгляд управляет миром, а не наоборот».

Еще через полчаса Ленн спорила с рыжеволосым великаном, известным своим акробатическим прошлым и тем, что он устраивает «букво‑спектакли», во время которых чтение сопровождается показом букв и слов с помощью гуттаперчевого тела:

– Вы ассоциируетесь у меня с буквой «з», – наседал на нее рыжеволосый, держа на отлете ложку с лапшой. Ленни так и видела, как та полетит сейчас на голову лысого. – И знаете почему? Потому что «з» – самая скоростная буква алфавита, самая стремительная. «З» – это аэропрыткие салазки, у них полозья сами знаете какие – космические двигатели. Идите в мою футуртруппу, о Елена кинетическая! Мы разбогатеем, а главное, всем покажем истинную живость слова. Не хотите в труппу, давайте я пойду к вам в натурщики – сделаем серию «Живой алфавит»! – неожиданно деловито заключил он.

– Нет, в натурщики – это к господину Эйсбару, – неожиданно серьезно ответила Ленни. – Меня интересует совсем другое. Меня интересует киносъемка в движении, с движения – вся жизнь врасплох. Я слышала, существуют киноавтомобили – могут работать по принципу пожарной команды. Съемка где угодно и когда угодно по дуновению ветра. Проекционный аппарат приводится в движение от холостого хода автомобиля. Взять с собой экран несложно. Проявочную тоже можно оборудовать в фургоне. Вот если бы зафрахтовать целую стаю и двинуться куда глаза глядят – утром приезжаешь в городок, выбираешь точки съемки, людей, снимаешь, проявляешь, а вечером показываешь местным жителям хронику про них же. Вот это да! Тогда люди бы узнали, что такое кино на самом деле! – Ленни говорила так громко, что в кабинет стал набиваться народ, решив, что сюда переместились чтения.

– Меня, меня возьмите с собой, – ныл бледный носатик. – Я работал киномехаником, беды знать не будете. Нет ходь‑бе! Нет старой филь‑ме!

Рыжеволосый оттирал бледного от стола. Лысый пытался выспросить у Ленни, где она предполагает в киноавтомобилях устроить душевую кабину. Анатольев молчал, глядя на свою былую подопечную с интересом.

– А знаешь, милая худышка, не такая уж это плохая идея. Совсем не плохая. Это даже не идея, а проект! При должном финансировании со стороны нашей ретивой Думы можно запустить и кинопоезд – с целыми вагонами‑залами, проявочными комнатами, но это позже. А вот автокинопробег, скажем, колонна из трех машин… Да‑с! Такая маленькая у тебя головка, Элеонора, а сколько мыслей в ней полезных – и мобильных!

Ленни зарделась. Сложила руки крест‑накрест и с победным выражением лица оглядела стол.

Еще через полчаса они с Анатольевым уже сидели в другом кафе – «Питтореске» на Кузнецком мосту – под знаменитым стеклянным потолком, расписанным алыми петухами Якулова. Напротив, на не менее знаменитом сафьяновом табурете в форме неведомого животного, сидел Николай Дмитриевич Филиппов, владелец «Питторески». Худой серьезный господин с аккуратно подстриженной бородкой, скорее похожий на чужестранного профессора, чем на известного всей Москве «булочника»: он заказывал интерьеры для своих кафе, контор и магазинов художникам самых разных направлений – и был щедр на материалы и гонорары.

– Киноавтомобили? Небольшая колонна… – задумчиво повторял он уже пятый раз подряд, то и дело поднимая глаза к потолку, по которому мимо красных петухов мчались васильково‑синие кони – бешеные и в то же время прозрачные краски создавали эффект шелка, за которым чернело небо из восточной сказки. Ленни уже разыграла перед Филипповым не одну сцену из жизни киноавтоколонны: как оператор и режиссер‑моменталист появляются в гимназии маленького городка и снимают удивленных учеников; потом мчатся на местную фабрику тканей и фиксируют, как оживает в щупальцах ткацких машин полотно; потом оказываются случайными свидетелями ссоры влюбленных на улице – ветер срывает с девушки шляпу, та бежит за ней, пытается поймать, а потом, будто улетевшая шляпа – знак непредсказуемого поворота жизни, машет на нее рукой, бросает цветы, разворачивается и быстрыми шагами уходит от своего спутника, тот бежит за ней…

Филиппов по ходу повествования Ленни, обраставшего деталями на глазах, вопросительно посматривал на Анатольева. А тот лишь складывал губы бантиком и удовлетворенно кивал, делая знаки: «Слу‑ша‑ем вни‑ма‑тель‑но, и‑бо де‑ло че‑ло‑век го‑во‑рит».

– …в конце дня выясняется, что у этой пары свадьба в местной церкви, и взгляд камеры провожает их в церковь… – выдохнула Ленни неожиданно подвернувшийся конец истории.

– А буквально на следующий день киножурнал «Городок» будет готов, поскольку проявочная и монтажная едет в той же автоколонне, и фильм может не только быть показан местным жителям, но и стать частью большой документальной кинокартины, которую к финалу мы будем иметь, – закончил Анатольев и гордо поправил свой бархатный фиолетовый бант. – Вся фильма – дело государственного почета, – добавил он. – Впрочем, признаюсь, съемка в пути – это действительно большая фантазия. Но такая фантазия, которая не заставит ваши деньги краснеть, Николай Дмитриевич. – И Анатольев мечтательно завел глаза к расписному потолку. Посвященные знали, что Филиппов и сам пишет стихи и иногда – раз в несколько лет – делает роскошные подарочные издания на бумаге верже и с орнаментом на каждой странице в две краски. Несколько лет назад иные циники из богемы над ним посмеивались, но теперь почти все молились – Филиппов все больше увлекался бешеными художественными затеями и умел придать им вес. Было видно, что на киноавтомобиль он согласен. Его смущал несколько юный вид госпожи Оффеншталь, но когда выяснилось, что она автор плакатов к «Защите Зимнего»…

Анатольев хотел остаться в «Питтореске» – он явно был настроен на то, чтобы попраздновать начало своего нового проекта: пухлые его пальчики постукивали по столу эдакое быстренькое, шопеновское, губки пучились, когда он посматривал на кожаный переплет меню. Но Ленни вытащила его на улицу – усаживать ее в такси.

– Почти полночь! – охнула она.

– Милая, тебе надо забыть о часах! Для тебя и твоих синематографических столкновений начинается новое время! Как дитя, ей‑богу, – полночь… – трубил Анатольев.

Выяснилось, что в «Кафе поэтов» она забыла сумочку, поэтому поехали опять туда.

– Подождите, любезный, нашу кроху, – сказал Анатольев водителю, вкладывая в его руку купюру. Он любил шикануть перед своими протеже.

В «Кафе поэтов» футуристы уже разошлись не на шутку. В первой комнате с импровизированного постамента Маяковский методично швырял бутылки из‑под шампанского, целя в кого‑то из чиновничьей публики. Во втором рыжеволосый с «русалкой» проводили акробатические чтения. Публика увлеченно следила за их азбукой тела. Ленни подхватила сумку, заботливо переложенную Бестеренко на стойку бара, и двинулась было к выходу, но в это время раздались выстрелы. Неточка, бледный чернокудрый поэт, лежа на полу, задумчиво палил в Маяковского, который направлялся со своим стулом к «живому алфавиту». Публика прыснула врассыпную. Неточка всхлипнул и, подложив пистолет под голову, захрапел.

– Не волнуйтесь, господа, у него холостые, – сказал Бестеренко. – Я каждое утро проверяю.

– Долой ссстарое иссскусство! – пробормотал Неточка сквозь сон, пуская пузыри. – Долой вссех! Убббью!