Окоянов

Дмитрий Дивеевский

Альфа и Омега

Сага о Булаях – 3

Текст предоставлен правообладателем. http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=6376472

Аннотация

Начало 90‑х годов 20 века. Разрушение Советского Союза порождает драму обманутого народа, поверившего горбачевской «перестройке». Поиски истины в смятенном народном сознании подчеркиваются судьбой воина‑афганца, прикованного к инвалидной коляске, и мистическими событиями в краеведческом музее заштатного районного городка. На этом фоне советская разведка отчаянно борется против последствий предательского курса Горбачева за рубежом, участвуя в напряженной схватке спецслужб. Масштабное полотно романа подводит читателя к выводам о единственно верном направлении исторического выбора России в период новых испытаний.

Дмитрий Дивеевский

Альфа и Омега

Предисловие

Такая повесть или роман должны были появиться. Вот уже более двадцати лет, как корабль России попал в полосу опасных рифов и круто повернул со своего исторического курса.

Роман «Альфа и Омега» Дмитрия Дивеевского в немалой степени об этом. Действительно, такая книга должна была появиться: ведь не молчал народ, не смирялся с неправдой, кривдой и ложью. Хотя казалось, что и нет в нем сил протестовать, возражать, искать выход из путей, которые не вели бы в тартарары, в бездну или сумеречную темноту пещер, полных снотворного и одурманивающего газа.

Чувствуется, что и сам автор нелегко освобождался от дурмана, от лжеаргументов, нащупывал пути спасения. Они не для всех одинаковы. Одни, их очень немного, прошли путь преодоления греха, ощущения острой боли от своей греховности, со своим долготерпением, смирением, молитвой приблизились к совершенству, стали советниками и наставниками попавших в беду людей.

Таков Иван Звонарь – образ живой, убедительный, его путь – естественный и органичный. Ему веришь как герою из фильма «Остров», ибо он вырастает из страданий, мук совести и тоски по истине и правде.

Другой путь державника и «государева человека» (хотя государя‑то давно и нету) Данилы Булая. Он служит в разведке, защищая отчизну за ее рубежами. Служит ей, несмотря на то, что многое в ней ему уже не нравится, но он следует мудрому завету русского крестьянина «умирать собираешься, а рожь сей». И Булай на этом служении разведчика глубоко изнутри видит фальшивость и примитивизм, пагубность и порочность западных идей, создавших красочные афиши, выставивших рекламные щиты своего образа жизни. Он возвращается в страну и тоже ищет, как любой истинный русский человек, истинно русский интеллигент, смысл жизни. Аристарх Комлев, историк, диссидент, напоминает представителя старой русской интеллигенции, офицерства, которые не приняли советскую власть, но встали на сторону Отечества в период смертельной схватки с немецкими оккупантами. Встали безоговорочно.

Явно гротескный, фантасмагорический образ Филофея Бричкина, хранителя районного музея. Но с его помощью автору удается вызвать к жизни те поколения, образы времени, которые связывают прошлое и настоящее, показывают жизненность сегодняшних героев, гоголевские и шекспировские черты человеческого характера.

Конечно, есть тут и шукшинские «третьи петухи» (с безусловным различием). Там Ванька поддался вместе с монахами чертям и пустил их в храм. Тут бесы тоже уже окружают всех героев. Но музейные экспонаты уходят со стен, чтобы слиться со всеми живущими сегодня прототипами, стать их выразителями или антиподами.

Духовные искания, путь к храму, служение Отечеству, муки совести – наверное, в этом основная идея романа.

Валерий ГАНИЧЕВ

Председатель Правления

Союза Писателей России

Окоянов

Умер старик Булай. Он отдал Богу душу в своем старом деревянном доме, спрятавшемся в зеленых облаках такого же старого сада. В мире больше ничего не случилось. Стоял теплый майский полдень. Над Окояновом висела привычная тишина, нарушаемая лишь ленивой перекличкой петухов да фырканьем редких машин. Река времени ни на секунду не остановилась, приняв в себя смерть старика таким же естественным и простым образом, каким принимала все остальные явления бытия. Только в огороде раньше всех сроков вспыхнул цветок мака. Его пунцовый факелок засиял над сизой порослью грядок, вызывая невольную догадку: уж не прощальный ли это привет мятежной души Булая?

Река времени безостановочно катила свои незримые воды над миром, и тот, кто захотел бы одним взором охватить этот великий поток, увидел бы, что ни в прошлом, ни в настоящем нет ничего столь нового и столь трагического, чего бы ни знало это неумолимое движение. Не было ничего нового и в хаосе, который изо дня в день распространялся на огромном пространстве от Буга до Берингова пролива. Великая Пролетарская Империя не смогла выстоять в мировой схватке за будущее и готовилась с треском обрушиться. Конструкция ее еще стояла, но в воздухе уже витала вибрация катастрофы, будто стаи невидимых гарпий собирались над этой бескрайней землей в предвкушении наживы, и ухо улавливало трепет их секущих крыльев.

– Смутное время, смутное время, – бормотал себе под нос смотритель окояновского районного музея Филофей Никитич Бричкин, дочитав статью в «Известиях». – Всё как тогда, как при Годунове. Бояре друг друга за бороды таскают, а рядом уж выползни зубами щелкают, на трон рот разевают! А Мишка‑то дурачок! Империю, точно, ни за грош продаст. Эх, жалко, Сева помер, с кем теперь историю решать будем?

Филофей Никитич не спеша сложил газету, сунул ее в боковой карман заношенного пиджачка и поплелся прощаться с Булаем. Они знали друг друга всю жизнь, а жизнь за спиной улеглась немалая. В отличие от покойного Всеволода, Филофей, происходивший из рода мелких чиновников, никогда надолго Окоянова не покидал. Природа словно в шутку разместила его сердце с правой стороны груди, и стучало оно едва‑едва, хотя никаких крупных перебоев не давало. Но этого хватало, чтобы ни одна призывная комиссия не признала его годным к военной службе. Свою трудовую биографию он провел в городских архивах, а выйдя на пенсию, пристроился смотрителем музея.

Солнце еще только поднималось над кровельными крышами города, похороны были назначены на полдень, и Филофей Никитич решил скоротать время на берегу Казенного пруда, от которого до дома Булая было четверть часа ходу.

Окоянов гордился своим Казенным прудом. Водоем этот построили при Николае Втором, когда через город пролегла чугунка. Паровозам была нужна вода, поэтому перегородили плотиной широченный Журавлихинский распад, в котором бились родники, дававшие жизнь светлому ручейку, бежавшему в Тешу. Окрестных крестьян поднарядили свозить на подводах мешки с мукой в основание плотины. Ржаная мука в мешках раскисала и запирала воду. Земляную же насыпку делали сверху, подняв плотину на целых десять сажен. Пруд получился в полторы версты длиной, с голубой гладью и живописными берегами. Со временем его обсадили деревьями и не стало для горожан более любимого места.

Недвижное зеркало пруда отражало небо и купавы старых ив, опустивших косы в его прозрачную воду. Филофей Никитич расстелил газетку на молодой траве, с трудом сгибая суставы опустился на нее и задумался. Вокруг распространялось тихое торжество молодой жизни. Свежая лазурь весеннего неба благовестила радостью, птицы упивались любовным безумием, развернувшаяся на ветвях листва училась покачиваться в такт дуновениям ветерка.

«Благодать‑то какая, чистая благодать, – думал Филофей Никитич, – а Севка ушел и уж никакой благодати не видит. И мой час тоже вот‑вот пробьет. Не станет больше этого пруда, этого города, наших с Севой разговоров. А ведь, опять же, ничего в мире зря не происходит. И разговоры наши с ним тоже не зря случались. Слышало их чье‑то невидимое ухо, вбирало как шелест травы…»

С Булаем они беседовали часто и по‑стариковски долго, хотя на многие вещи смотрели по‑разному. Подчас ругались до страшных обид, да и в последний раз разошлись неловко. Всеволод уже сильно болел и прибрел в музей, шатаясь от каждого ветерка. Но прибрел все‑таки, горела его душа от происходящего в стране безобразия. Бунтовала она против дел Горбачева и всех его приспешников. А кто Севу будет слушать, кроме Филофея? Народ словно одурел, Мишке верил. Явился тогда Всеволод в пустой музей, сел напротив Бричкина, который в одиночестве гонял чаи, и без подготовки спросил:

– Ну и что за херню вы затеяли в нашем населенном пункте построить? Я слышал, вместо коммунистов какую‑то потную партию разводить собираетесь, или еще чего смешней?

Филофей Никитич давно привык к язвительной манере приятеля и не очень на него обижался. Сам он, конечно, политик был невеликий, но считал, что с коммунистами случилось иссушение мозгов и пришла пора власть менять. В Окоянове уже вовсю сводили счеты с партией, и процесс возглавил, как и полагается в таких случаях, наиболее прогрессивный гражданин города – редактор местной газеты Матвей Пронькин. Он стремительно перековался в демократа и стал носиться по городу с предложением передовую силу отменить, а вместо нее основать партию освобожденного труда, сокращенно ПОТ, после чего захватить власть в свои руки. Филофей к деяниям Пронькина относился с сомнением, но за перестройку все‑таки ратовал. Так он Всеволоду и сказал. Булаю бы согласиться, тем более, что сам он никогда в партии не состоял. Но тут в старой его башке что‑то перевернулось, и вместо ожидаемой солидарности Сева начал порочить нарождавшуюся демократию.

– Не то у нас творится, Филя, не то! Ты посмотри, кто за новые порядки агитирует! Порожняк, пустельга, известные проходимцы. Не должно так быть! Хорошую жизнь должны честные люди поднимать, согласен? Ее надо в умной голове выносить, через смелую душу пропустить, так ведь? Вот если бы покойный Куманев сказал: стоп, ребята, не туда пришли, надо все менять, я бы тут же рядом встал. Почему? Потому это была фигура! Всероссийский учитель, педагог, необъятная душа! Он личностью своей в тайны бытия проникал. А эти… Подумать только, дружок твой, Мотька Пронькин, в узники совести записался, едрена Матрена! Пронькин, который только намедни узнал, что в природе существует совесть, тут же записался в ее узники. Не могу, говорит, больше молчать, инда все нутро пылает. А мы‑то с тобой, Филя, знаем, какое у него нутро. Прямо скажем, дрянное.

Филофей Никитич, понимая плохое состояние здоровья Булая, в спор с ним особенно не ввязывался, но все‑таки замечал, что жизнь менять надо, потому как отстаем от Запада.

– Может и надо, – волновался Булай, – кто спорит! Я и сам за это стою. Но не пронькины же ее должны менять, чуешь? А у нас по всей стране пронькины во главе перестройки скачут! Они же перевертыши. И сам Горбатый такой же пронькин! Ты вспомни, Филя, большевиков. Серьезные были люди, за убеждения на виселицу шли. А эти что? Я намедни видел по телевизору, как какой‑то режиссеришка из Ленкома свой партбилет прилюдно жег. И уж так морду свою от омерзения перекосил, что прямо поверишь, будто его в эту гнусную организацию за рога притащили. Это же проституирующий лишай, Филя! Вчера на КПСС проституировал, сейчас на другую партию переползает. Совсем народ ослеп, коли таким пронькиным верит!

Бричкин осторожно отвечал, что, конечно, в перестройке разные люди участвуют, есть и примазавшиеся. Но обновление жизни всегда дело непростое.

Булай глядел на него усталым больным взглядом и сипел ослабшим голосом:

– Эх, Филофей! Хотел бы я, чтобы и в правду у нас обновление было! Только чудится мне, что это не обновление, а сплошная дуриловка. Ведь этим горлопанам одно надо: так жизнь перевернуть, чтобы самим кусок пожирней отхватить. И нас при этом совсем запутать. А мы не видим ничего, потому что Господь нам безумные метания попустил. Возгордились, веру потеряли, себя выше Бога поставили. Вот и получаем сполна! Перед всем миром в шутов гороховых превратились. Другие нации свою страну кирпичик к кирпичику строят. А мы строим и валим, строим и валим. Ты скажи, был ли на свете хоть один народ, чтобы такое учинял? В тридцать втором году сестрица моя покойная, Нюрка‑комсомолка, себе тропинку от дороги до дома иконами вымостила. И не она одна. Разве еще где‑нибудь, кроме России такое возможно? Я не о вождях говорю, которые храмы взрывать приказывали, а о сеструхе своей с тремя классами образования. Ты ничего в этом случае особенного не видишь? То‑то и оно, что для любого нормального народа это – случай умопомешательства, а для нас с тобой – ничего особенного. У нас в головах всесоюзный бардак, Филя. Вот и сейчас на трибуне безмозглый болтун кудахчет, а мы все, как дурачки, радуемся: ура! перестройка, будем в Европах жить! Попомни мое слово: я помру скоро, а ты в Европах точно жить не будешь. А будешь ты у пронькиных в батраках ходить, Филя, в самых что ни на есть презренных батраках.

Не хотел Филофей разделять с Булаем таких нерадостных взглядов, потому что имелась у него надежда на улучшение. Так и ушел его дружок, едва буркнув «прощай», и, как оказалось, ушел навсегда.

В доме Булая беспамятно рыдала вдова, у гроба молча сменяли друг друга родные и близкие, перешептывались посетители. В изголовье замер Данила, старший сын умершего. Он приехал рано утром, и под глазами его темнели круги от бессонной ночи. Смерть отца вырвала его из ГДР, где он недавно начал свою очередную командировку в резидентуре советской разведки.

Филофей своих детей не имел и по‑хорошему завидовал Всеволоду. Тот выпустил в свет славных ребят, а старший уже много лет работал за рубежом, объездил полмира и слыл в Окоянове удачливым человеком. Когда Данила вышел на улицу немного отдышаться от навалившей тоски, Филофей последовал за ним. Маленький, в очках с толстыми линзами и заросшими старческим волосом ушами, он подошел к Даниле бочком, сумрачно пошмыгивая носом.

– Здравствуйте, Данила Всеволодович, чаю, припоминаете меня, старика?

– Отчего же, Филофей Никитич, конечно, помню.

– Мы ведь с отцом Вашим последние годы много общались. Можно сказать, приятельствовали. Ох, как тяжело его провожать. Нет возможности выразить.

Филофей достал скомканный носовой паток и вытер выступившие слезы.

– А Вы как живете, в Москве или где?

– Я опять за границей сейчас. В Германии.

– В Западной или в Восточной?

– В Восточной, Филофей Никитич. Там сейчас самые главные дела творятся.

– Ты смотри, а я думал, главные дела сейчас у нас творятся. Ведь такое полоумство, что слов нет!

– Вы правы, конечно, только это не по моей епархии. Моя работа на чужбине.

– Мне, старому, видать, этого не уразуметь, да уж ладно. Хотелось бы мне с Вами подробнее пообщаться. Тут у меня в музее просто чудеса происходят, право слово. И посоветоваться не с кем.

– Что за чудеса такие могут в нашем краеведческом музее происходить, там ведь одни экспонаты?

– Эх, Данила Всеволодович! Раньше я тоже думал, что это мертвые вещи. Какое там, мертвые! Только больше ничего не буду говорить. Не до этого Вам сейчас. Пожелаю Вам, однако, успехов. А как в следующий раз приедете, обязательно заходите. Там и ордена батюшки Вашего хранятся, и много чего другого интересного имеется. Заходите обязательно.

2. Появление «Карата»

Существует распространенное заблуждение, что биография человека начинается в тот самый момент, когда он издает свой первый писк. Это, конечно, не так. До первого писка в лоне матери‑природы завязывается таинственный бутон жизни, полный деликатных особенностей и хитросплетений, в которых и заложено предначертание судьбы наметившейся личности. Поэтому логичнее начинать отсчет с той волнующей секунды, когда будущая мамаша решается отдать свою душу и тело избранному кандидату и, тем самым, создает проект желанного чада. Ведь она видит качества папаши и понимает, какие незримые реторты и пробирки опрокинут волшебные жидкости в один сосуд и создадут уникальное в своем роде существо.

Конечно, с приведенной мыслью можно спорить, но мы‑то знаем, что предмет нашего описания – британский разведчик Джон Рочестер – определенно несет в себе ошибки, заложенные его родительницей еще на стадии проектирования.

Мать Джона, сегодня уже дряхлая старушенция, в ту послевоенную пору была молодой, кровь с молоком воспитательницей приватного детского садика в городе Сандхорсте, что угнездился в нижней половине пупа земли, которым британцы считают свой насквозь продутый ветрами остров. Город Сандхорст приземист, тих, забросан кипами вечнозеленых лавров, рододендронов и азалий. Жители его движутся гордо и не спеша, с полным осознанием своей принадлежности к наиболее свободной и справедливой части человечества. Попав в этот город, Вы сразу обнаружите множество молодых людей в чистеньких армейских формах, группами и поодиночке оживляющими полупустые улицы. Это слушатели Военной Академии Ее Величества, которой и славен Сандхорст. Славится, славится эта Академия среди народов и армий недоразвитых государств. В каком только уголке земного шара не оставляли следы ее выпускники в былые времена! Да и сейчас они готовы справедливо и безупречно содействовать нациям, не сумевшим согнать со своей шеи какого‑нибудь диктатора или другую недостойную тварь. Количество молодых людей в военных одеждах зримо превышает число их гражданских ровесников в Сандхорсте, поэтому ничего удивительного не было в том, что мисс Кровь‑с‑молоком оказалась возлюбленной лейтенанта Оскара Рочестера, который готовился к назначению в конную лейбгвардию двора Ее Величества и, как Вы понимаете, начавшего атаку по всем правилам конногвардейского искусства. Чтобы Вы не потерялись во времени, читатель, сообщаем вам, что конная лейбгвардия Виндзоров существует и по сей день, а попасть в нее – большая честь. Если вы захотите прогуляться в Гайд‑парке рано утром, то увидите, как на специально отведенном поле всадники с пиками наперевес несутся на воткнутые в песок мишени. Этим и кончаются ратные подвиги королевской конницы, что трудно сопоставить с войной за Мальдивы или другим военным цирком.

Скажем правду: имя Оскар не понравилось благовоспитанной и невинной мисс Кровь‑с‑молоком. Нехорошее, неблагозвучное это имя, напоминающее об отвратительном Оскаре Уальде, столь дерзко и неизгладимо опорочившем все британские идеалы. На острове не любят своего земляка, сквернославного дворянина и мерзкого писателя Уальда за тот позор, который он нанес британскому достоинству. Этот человек глумливо растоптал то, что так бережно выращивал цвет нации – сам облик английского джентельмена, стоявший на высшей ступени пьедестала почета среди других наций. Грязный скандалист, развратник, гомосексуалист и склочник, заслуженно окончивший свои дни в тюрьме – вот кто был этот Оскар Уальд. Конечно, человек с таким именем не мог понравиться мисс Кровь‑с‑молоком, но жених утверждал, что он богат и знатен, и девушка решила смириться со своими чувствами. Так была сделана первая ошибка в проектировании Джона Рочестера. Вскоре оказалось, что сомнения мучили невесту совсем не напрасно. Единственной правдой из всех тех сказок, которые ей наплел суженый, было его благородное происхождение, которое, как известно на хлеб не намажешь. Что касается поместья в Йоркшире, то, увидев родовое гнездо новобрачного, молодая испытала шок, близкий к потере разума. Перед ней красовалась заброшенная развалина, весьма напоминающая двухэтажную конюшню, сложенную из неотесанных валунов. Гнездо оказалось разорено в той степени, в какой его может разорить только сумасшедший хозяин. Так оно и было. Недавно преставившийся папаша Оскара, с молодости не знавший ни дня без виски, в зрелом возрасте вошел в стадию белой горячки и вышел из нее прямо на тот свет, разбазарив все, что только можно было разбазарить и в без того пропитом наследстве Рочестеров.

Поселившись в единственном пригодном для жизни зальчике этого, простите, «замка», молодая жена долго не могла привыкнуть к запаху кислятины от сгнивших вещей, клубкам паутины по углам и туманным сгусткам привидений, шаставшим через помещение по ночам. К ней эти сгустки не приставали, а, видимо, искали общества мужа, который не часто навещал семью, увлекшись делами конно‑гвардейской службы в столице. Впрочем, сам Оскар в компаниях привидений не нуждался, так как скоро выяснилось, что он свято чтит традиции предков и беспробудно пьянствует в кругу лондонских кутил. Джону не довелось видеть родителя в трезвом состоянии, зато он часто наблюдал, в какой увлекательный балаган превращались его редкие наезды на родину. По всему было видно, что мамаша решила не спускать обманщику трагедии загубленной молодости и обнаружила в себе редкий талант английской ведьмы. Она быстро восстановила в имении обычаи сумасшедшего дома, слегка подзабытые соседями со времени кончины старика. В моменты свиданий супругов в замке прятались даже привидения. В результате к трем годам у мальчика образовался нервный тик и истеричность. К тому же, отрываясь от бутыли с виски, родитель пытался прививать сыну законопослушность, порядочность и уважение к старшим. В связи с тем, что папаша работал по сокращенной программе, за которой отпрыск, случалось, не успевал, усвоению помогал широкий кавалерийский ремень. К моменту поступления в школу Джон возненавидел не только конногвардейского отца, но также законопослушность, порядочность и уважение к старшим. Кроме того, он понял, что справедливость не дается даром, и научился бороться за себя с помощью кулаков, зубов и ногтей, что дало однокашникам повод дразнить его «фриком», или, в переводе с английского, «отморозком». Мальчишка был непослушен, ни в грош не ставил правила и законы, призванные воспитывать верноподданных ослов, и мог в любой момент взорваться как дешевая китайская петарда. Частые кровопускания, которые устраивали ему сверстники, довольно рано привели его к необходимости иметь хорошие мускулы. Одна из ошибок мамашиного проекта заключалась в том, что он не мог родиться от пьющего папаши физически крепким ребенком, поэтому набираться сил ему пришлось самостоятельно. Еще в школе Джон стал заниматься теннисом, а игра эта, как известно, требует выносливости, подвижности и быстрой реакции. А главное – сильных рук. Джон вечно тискал в руке маленький мячик, развивая кисть для хлестких ударов ракеткой. В результате из него получился неплохой игрок и драчун.

Трудно сказать, как сложилась бы биография Джона после школы, если бы его родитель раньше срока проиграл битву с «зеленым змием», которую он беззаветно вел всю свою жизнь. Но здоровья у старикана оказалось достаточно, чтобы доползти до звания полковника и члена закрытого клуба «Копье и стремя», а значит, обзавестись и нужными знакомствами для протежирования сыну хорошенького местечка в приличном британском университете. Конечно, Джон мог бы без труда поступить в какой‑нибудь заштатный университетишко, но там, где учатся уважающие себя джентельмены, его, прямо скажем, не ждали. Доказательством тому были характеристики молодого человека при выпуске из средней школы. Чтобы не утомлять Вас, читатель, перечислением подвигов выпускника, назовем лишь знаменатель этих документов. Характеристики ясно свидетельствовали о том, что Джон Рочестер видел в гробу Объединенное Королевство, Ее Королевское Величество, существующие законы и порядки, а также населяющее Остров верноподданное стадо. Тем не менее, благодаря усилиям отца, Джон оказался в Кембридже и занялся изучением мировой истории, что сыграло немалую роль в его дальнейшей биографии.

Пребывание в Университете не сильно изменило натуру Джона, заставив его лишь слегка мимикрировать под окружающую фауну. Пристроив отпрыска в Университет, конногвардейский полковник вскоре повстречался с кондрашкой, и тот препроводил его в лучший из миров. Теперь Джон понял, что если его вышибут из кембриджской богадельни, то придется туго. От наследия предков остался только сквозняк в конюшне да старуха‑мать на крохотной пенсии. И он начал делать вид, что занимается историей, хотя вся натура его протестовала против бесконечного нахождения в этом студенческом монастыре. Здесь действовали правила, придуманные задолго до прихода к власти беспощадного Оливера Кромвеля, но ни сколько не уступавшие его режиму: один день увольнения в неделю, беспрестанная зубрежка и ненавистные рожи профессоров, которые суют свой нос повсюду. Аскетическая, одинокая келья, больше подходящая для монашеского затвора, чем для учебы, и лицемерие во всем. Лицемерие в дружбе, лицемерие в демонстрации покорности начальству, лицемерие в приемлемости этой идиотской системы обучения. Его ровесники в Германии и Франции жили нормальной жизнью нормальных парней, обучаясь в Сорбонне и Гейдельберге. Они были свободны от условностей, могли ночами кутить в молодых компаниях и спать с девчонками, могли выбирать очередность экзаменов. А здесь, на этом Острове Дураков, насквозь пропитанном притворством, молодых ребят запирали в университетскую мужскую тюрьму, где плодился гомосексуализм, заставляли учить генеалогическое древо английских королевских кретинов и выковывали слуг Альбиона. Тупых, упертых, вонючих слуг Альбиона, не способных быть нормальными людьми. Потом эти субпродукты воспитания начинали включаться в политику Ее Величества, такую же лицемерную и подлую, как века назад. В результате их мелких интриг Альбион скукоживался как шагреневая кожа, теряя приобретенные территории, а главное – собственную гордую независимость. Сегодня Великобритания – второразрядная полуевропейская держава, по всем показателям отставшая от Германии и Франции и только за счет своей интимной связи с Вашингтоном претендующая на положение фаворитки. «Ненавижу, ненавижу это все». – думал Джон Рочестер, и дал согласие пойти на службу в Сикрет Интеллиджент Сервис, соображая, что от таких предложений не отказываются. Он, конечно, не догадывался тогда, что его школьные характеристики драчуна и забияки сыграли в этом предложении свою роль. В английской разведке не любят нанимать на работу пай‑мальчиков. Ну, а что касается его отношения к вопросу о верноподданичестве, то кто же всерьез будет принимать обиженные выкрики сопливого мальчишки?

И вот, пройдя за пятнадцать лет немалый путь британского шпиона, Рочестер приехал на работу первым секретарем посольства Великобритании в ГДР.

К этому моменту Джон вполне сложился как тайный враг Объединенного Королевства в целом и Ее Величества внешней политики в отдельности. Наверное, его детская борьба за справедливость залегла где‑то в глубине души, и он не мог спокойно воспринимать вероломный характер всей деятельности своей родины. Эта первая в мире демократическая держава успешно унаследовала от далеких предков бесчеловечность в отношении других наций, коварство в дружбе с союзниками и неизмеримый эгоизм в отношении себя. То, что Рочестер узнал за время деятельности в СИС, может привести человека только к одному из двух состояний: либо он становится циником, глухим ко всему на свете, либо в нем начинают тлеть угли протеста. Не минула чаша сия и Джона Рочестера.

Протест этот поначалу был глухим и невнятным, но со временем приобрел осмысленную форму. Толчком к этому новому состоянию стала командировка Джона в Панджерское ущелье, к предводителю Северного Альянса Ахмадшаху Масуду. В то достославное время наш герой служил в резидентуре СИС в Исламабаде и во всю вербовал талибов, которых на американские и английские деньги направляли воевать в Афганистан. Как и все остальные сотрудники резидентуры, Рочестер считал талибов расходным материалом, который бросали в топку войны против СССР. Тупые фанатики, накачанные экстремистскими идеями, эти люди не понимали своей реальной функции. Они шли в Афганистан умирать ради веры, а умирали ради США и Англии.

Наряду с талибами, СИС и ЦРУ стремились взять под контроль и их соперников – моджахедов Северного Альянса, которые также боролись против Кабула и представляли собой серьезную силу. Однако отношения с ними складывались непросто. Альянс принимал военную помощь от англосаксов, но на политическое сотрудничество шел с трудом. Начальство направило Рочестера к Масуду наладить отношения и, по возможности, заключить договор о взаимодействии. Джон считался способным вербовщиком, а сближение с Масудом очень многое давало англичанам. В таком случае они смогли бы дергать за веревочки по обе стороны фронта. В качестве предлога для встречи были избраны переговоры по поставкам Альянсу оружия.

Путешествие из Пакистана через весь Афганистан в Панджерское ущелье само по себе следовало бы описать отдельно. Джон продвигался с группой моджахедов, одетый под афганца, в постоянной готовности встретить смертельную опасность лицом к лицу. Однако, несмотря на массу мелких происшествий, серьезных опасностей не приключилось, видимо, потому, что шли изведанными тропами по земле дружественных племен.

Встреча с Масудом произвела на Джона решающее воздействие. Уже научившийся презирать в лице талибов всех афганцев, он столкнулся с неожиданным проявлением силы духа и разума. Этот красивый, интеллигентный таджик, источавший незримую силу и уверенность в себе, вызывал невольное уважение. Он с ходу отверг предложенный Рочестером способ разговора путем хитросплетения слов и мыслей, что так распространено на Востоке. Масуд стал говорить четко, ясно и открыто.

– Вы предлагаете оружие в кредит, это хорошо. Вы предлагаете нам дружбу, это тоже хорошо. Мы берем ваше оружие и жмем вашу руку. Мы согласны. Только будем предельно честными, чтобы в будущем не было проблем. Мы знаем вас и знаем ваши цели. Вы хотите вместе с американцами учредить у нас демократию. Но Аллаху не угодна такая власть, ведь она презирает сами устои мусульманского мира. А вы не хотите с этим считаться. Вот и происходят потрясения. Посмотрите, что получилось, когда американцы пытались устроить революцию в Иране! Они получили революцию, только не ту, что хотели. Теперь там религиозный режим. Потому что мусульмане не считают ваши порядки справедливыми, потому что эти порядки полны лукавства и обманывают простых людей. Зачем же мы будем сближаться с вами? Мы не хотим ваших порядков и честно вас предупреждаем: не пытайтесь устанавливать их у нас. Это ни к чему не приведет, кроме загубленных жизней и сил. Не пытайтесь, это бесполезно. Поэтому сегодня мы берем ваше оружие, но завтра не пойдем под ваш контроль, вы согласны?

Масуд обезоруживающе засмеялся. Он был невысок ростом, хрупок, подвижен. Его большие глаза отражали свет недюжинного ума.

Джон почувствовал себя неуютно. Он получил задание привезти из Панджера подпись Масуда о сотрудничестве. Но уже с первой минуты стало ясно что это ему не по плечу. Масуд – совсем не тупой и жадный азиат, с которым можно затевать торги во славу Ее Королевского Величества. Он предельно обнажил смысл своего отношения к англичанам и этим лишил Джона любой возможности плести интригу. Что докладывать начальству? Рочестер не сумел найти верной линии и видел, что в ответ на его нескладное бормотанье Масуд лишь понимающе улыбается. Этот командир оказался Рочестеру не по плечу. Потом было еще две встречи, но никакого меморандума о политическом сотрудничестве разведчик не добился. На одной из бесед он полюбопытствовал об отношении Масуда к русским. Тот ответил, что до войны русские были для него «шурави», и после войны они снова станут «шурави», то есть, друзья.

– Русские – наивные люди. Они не поняли, что их втравили в эту войну вы и американцы. А я вынужден изгонять их с оружием в руках. Но ни один афганец не забудет того, что русские сделали для нас. Все, что построено в Афганистане, построено ими, и заметьте, почти бесплатно. Этого, кроме них, никто никогда не делал. Поэтому мы не издеваемся над русскими пленными. Издеваются только ваши талибы. Мы всегда предлагаем им переход в ислам, а если не соглашаются, заставляем работать. Иногда расстреливаем, но для этого должна быть причина. Мы воюем с ними, но мы знаем, что после войны будем с ними дружить. А вот с вашим Королевством, мистер Рочестер, мы дружить никогда не будем. Ведь для вас все слабые народы – это сырье, из которого вы выжимаете прибыль.

Масуд снова весело блеснул своими белыми зубами.

– Хотя я вижу, что вы не такой. Вы не настоящий Лоренс Аравийский. Тот был просто сумасшедший, а вы – нормальный человек. Поэтому вам будет трудно. Но – в сторону политику, давайте договариваться об оружии.

За время, проведенное в штабе Масуда, Рочестер понял, как далеки от реальности его представления об этой стране и об этих людях. Ему понравилось жить среди афганцев и сначала он не мог разобраться в причинах этого чувства. Вокруг бедность, антисанитария, чужой язык, непонятные нравы. Потом стал понимать: при всей сложности мусульманского общества здесь нет того торжества индивидуализма и лицемерия, которое давно поработило всю западную цивилизацию. Их религия и их традиция делают их сплоченными. У них общая боль и общая радость. Они обходительны и душевны. Политика их вождей сплетена из обмана и коварства, а в быту течет совсем другая жизнь, приносящая человеку ощущение духовной цельности.

Джон вернулся из Панджера с новым взглядом на происходящее. Теперь он видел, что США и Великобритания стравили два дружественных народа и питаются мясом этой войны. Впечатление усугубил разговор с резидентом Лесли Хеддоком, которому Рочестер подробно отчитался о встречах с Масудом. Тот воспринял отчет с крайним раздражением.

– Джон, ты давно не мальчик и повидал в разведке всякого. Как ты мог пойти на поводу у Масуда и согласиться с его дурацкими утверждениями?! Разве не ясно, что вместе с США мы ставим в Афганистане заслон коммунистической экспансии!? Русские несут туда свою красную идею, а мы ее изгоняем. Ведь это понятно каждому ребенку. Вот о чем надо было говорить этому разбойнику!

– Ты полагаешь, что идейная война должна приносить столько крови? Ведь русские ввели туда войска почти без выстрела. Кровь полилась, когда мы вооружили и натравили на них моджахедов.

– Уж не прошибают ли тебя слезы при виде дохлых русских или афганцев? Ты хоть понимаешь, что без этого мы ничего не добьемся в этой дикой стране? Или ты стал на ночь читать Устав ООН? Вот это посмешище! Ты хоть знаешь, что сказал об Уставе ООН Уинстон Черчилль? Он сказал, что это самый грандиозный обман человечества после Библии. И он был прав. А тебе пора всерьез заняться своими мозгами. Их слегка перекосило.

Джон не стал углубляться в спор. Он хорошо знал Лесли и понимал, что это может кончиться доносом в Лондон со всеми вытекающими последствиями. Но мнения своего не изменил и попытался понять, к каким берегам несет человечество афганская война, ведь именно в ней столкнулись две мировые системы. Участвуя в работе с талибами, Рочестер все больше осознавал, что скоро они станут большой проблемой для белых господ. Пока что талибский рассадник экстремизма довольно мал, и у него хватает сил только на борьбу с Кабулом. Но талибы настолько заряжены ненавистью ко всему немусульманскому, что однажды они непременно начнут войну против своих благодетелей.

Одновременно Джон стал интересоваться историей России и обратил внимание на то, что, в сравнении со своими соседями, эта огромная страна вела на порядок меньше наступательных войн. Он заинтересовался этой особенностью, начал рыться в научной литературе и сделал вывод, что причины такого коренного миролюбия кроются в православном мировоззрении русского народа.

Прошло время, и Рочестер понял, что в мире существует два лагеря, стоящих на диаметрально противоположном отношении к войне и миру. Один лагерь объединяется вокруг СССР, и для него использование силы носит вынужденный характер. Но судьба забросила Джона в другой лагерь – лагерь хищников, не знающих иного образа жизни, кроме лжи, коварства и нападения.

Теперь то, что было в душе Джона протестом против мерзопакостности собственной родины, превратилось в готовность против этой мерзопакости бороться. Ему не хватало лишь толчка, чтобы это новое состояние перешло в действие.

Вы полагаете, читатель, что этот толчок будет дан каким‑нибудь очередным скотским поступком СИС на территории суверенной ГДР? Ничуть не бывало! Жизнь, конечно же, богаче нашего воображения. Представьте себе, что причиной стала жена Рочестера, красавица‑креолка Иветта, не придумавшая ничего лучшего, чем попасться мужу, так сказать, во флагранти. Джон познакомился с Иветтой четыре года назад, когда ненадолго приехал в командировку на Ямайку. Что и говорить, девчонка была высший класс. Смоляные кудри, огромные, как черносливы глаза, кожа цвета слоновой кости, высокая, очень высокая грудь и фигура, от которой мужчины впадают в неконтролируемую дрожь. При этом она была способна петь, веселиться и танцевать день и ночь. В чем‑то Джон был ей под стать. Ловкая спортивная фигура теннисиста и прирожденная музыкальность делали его хорошим партнером в танце. Он мог так обхватить осиную талию девушки своими мощными руками и приподнять её над землей, что та чувствовала себя на седьмом небе. Если к этому добавить его тонкое бледное лицо под густой копной светлых волос и глаза цвета прибоя у берегов Шотландии, то можно понять чувства нежной креолки. Между ними завязался искрометный роман, который Рочестер, не скупясь, орошал фунтами стерлингов. Парочка недолго тянула с решением пожениться, и вскоре Джон обнаружил себя в цепях Гименея, которые казались невесомыми только первые несколько недель. Через полгода эти штуки уже приобрели вес чугунных вериг, так как представления о супружеских обязанностях у молодых решительно разошлись. Джону нужно было напряженно работать, а Иветта, видимо, полагала, что весь оставшийся отрезок жизни должен быть медовым месяцем, состоящим из непрерывного полового акта с отвлечением на дозаправку вином и сладостями. Вскоре новобрачный осознал, что не в состоянии удовлетворять вулканических потребностей молодой супруги, и перешел к национальному способу восстановления сил в форме посещения пабов и игры в бридж, ограничив любовную лихорадку двумя случаями в неделю. Мыслишки о том, что Иветта не будет иссушать себя супружеской верностью, у него, конечно, были. Но, являясь выходцем из приличного общества, в котором супружеские измены хотя и считаются делом полезным, но практикуются негласно, он не рассчитывал столкнуться с ними лицом к лицу. Увы, его представления о безоблачной семейной жизни не оправдались, потому что Иветта не захотела считаться с приличиями британского общества и глупо влипла в историю из‑за своей легкомысленной тяге к блуду. Да ладно бы это был провал какой‑нибудь хорошо законспирированной интриги! Ведь чем тщательнее супруга прячет свои приключения от мужа, тем сильнее она его уважает. А он застукал женушку у себя на квартире, где она безбоязненно сочленилась с кавалером прямо перед его приходом на обед. Джон и пришел‑то всего на полчаса раньше обычного и, открыв своим ключом дверь, увидел раскинутые по туалетному столику смоляные кудри жены, а позади нее – искаженную страстью рожу собственного начальника, который стоя оприходовал Иветту здесь же, в вестибюле, видимо, в знак признательности за хорошую работу ее мужа. Увидев лицо Иветты, еще не освободившееся от сладостного спазма, Рочестер достал из кармана носовой платок, вытер внезапно вспотевшее лицо и спросил, не надо ли им помочь. В этот момент парочка разъединилась и начальник, подтягивая штаны, выскочил за дверь, а Иветта как ураган промчалась в ватерклозет и заперлась там.

Джон проследовал в свой кабинет, достал из шкафа «Зауэр» двенадцатого калибра, вставил в него патрон с картечью и подошел к ватерклозету.

– Не бойся, – сказал он спокойным голосом, – ты останешься жива. Если откроешь, я только отстрелю тебе твой поганый лобок. Если нет, выстрелю наугад и ты подохнешь.

Дверь открылась, и в проеме появилась его роскошная подруга с вывалившимися из секс‑белья грудями. Она уже оправилась от шока и вполне владела собой.

– Джонни, я плохая, я очень плохая. Я постоянно хочу мужчину и ничего не могу с собой поделать. А ты козел, Джонни, настоящий английский козел. Такой же холодный, как статуя вашего одноглазого Нельсона. Она – единственное, что еще стоит в вашей долбанной империи импотентов. Я знаю, ты меня не убьешь, ты слабак. Пошел ты к черту!

Потом она села на маленький диванчик в прихожей, раздвинула ноги, показывая женское местечко, и со страстью прошептала:

– За это любой настоящий мужчина готов отдать все, что у него есть. Потому что я умею любить как никто. Я женщина! А ты что со мной сделал, кембриджский недоносок? Ты хотел превратить меня в бесчувственное бревно или тряпичную куклу? Вот тебе, – закричала она, показывая Рочестеру сразу два кукиша. – Пошел в задницу к своей любимой королеве‑бабке!

Потом Иветта встала и, гордо раскачивая бедрами, удалилась в спальню. Джон бессильно опустил ружье и пошел в кабинет, где стоял бар с джином и виски. Конечно же, он не мог выстрелить в женщину. К тому же, приступ ярости уже прошел. Рочестер взял в себя в руки и решил не спешить с завершением драмы. В его душе и разуме ясно проступило понимание того, что со всей этой жизнью, в которой смешалась грязь профессии и грязь брака, надо кончать и решаться на что‑то новое. Он всю ночь просидел за бутылкой виски, не теряя трезвомыслия и обдумывая план предстоящих действий.

Вы спросите, а как же месть начальнику? Не скроем, Джону очень хотелось раздавить этого негодяя, как вонючего клопа. Но сделать это – означало бы перечеркнуть задуманное. Сведение счетов он отложил до того момента, когда план будет исполнен. Хотя кулаки очень зудели.

На следующий день Рочестер приехал в советский музей Капитуляции в Восточном Берлине, нашел там заведующего и попросил передать его письмо «за забор». За забором находилось Представительство КГБ при МГБ ГДР, и вскоре письмо попало к советским разведчикам. Такие документы в разведывательной практике появляются не часто, но регулярно. Неизвестный сотрудник британской разведки предлагал свои услуги и назначал через две недели установочную встречу в Потсдаме. В силу того, что письмо было написано по‑английски, нельзя было исключать, что другими языками автор не владеет. Поэтому было решено, что на встречу выйдет Данила Булай, прикрытый дипломатической должностью и имевший опыт в работе с СИС.

Date: 2015-09-05; view: 281; Нарушение авторских прав