При наличии барьеров

Развенчание собственных стереотипов путем погружения того или иного политика в поток исторических и личных событий оказывает­ся довольно сложным делом. Ведь события с необычайной легкостью поддаются превратным истолкованиям. В личных свидетельствах всегда имеются зияющие провалы, ошибки или недоразумения. Упомянутые выше выводы есть не что иное, как гипотезы, с трудом облекаемые в рациональную форму, не говоря уже о доказуемости. На­личие расовых, классовых или национальных барьеров резко ослож­няет "расстановку действующих лиц". И все же чем труднее дается эта процедура, тем большую пользу из нее можно извлечь. Чем прими­тивнее стереотип, тем больше отдача от его "обогащения". В этой гла­ве рассматриваются довольно непростые ситуации. Но, как мы по­лагаем, тяжело в учении — легко в бою. Прежде всего остановимся на расовой проблеме.

Самым выдающимся черным американцем нынешнего столетия был Мартин Лютер Кинг. Он занимался общественной деятельностью в то же время, когда политическую карьеру делали Болл и Раек, и от­носился к той же "весовой категории" — был выходцем из профессио­налов среднего класса, к которому принадлежал по рождению (в зна­чительно большей степени, нежели Раек). На первый взгляд Кинга отличали только цвет кожи и профессия — наряду с образовательным и послужным списком. Казалось бы, процедура "расстановки" будет здесь простой, как моментальный снимок. Но для белых современни­ков, работавших в правительственных учреждениях, эта задача оказа-

лась отнюдь не легкой. В последние годы жизни, когда посвященная ему статья " Who's Who" была побольше, чем у Раска, вмешательство Кинга в проблемы Севера и его противодействие вьетнамской войне коробили даже Линдона Джонсона. И хотя президент, вероятно, ис­пользовал свою собственную разновидность "расстановки", доволь­но хорошо знал Кинга и также заботился о равенстве американцев, его возмутило, насколько широко проповедник толковал проблему граж­данских прав. Возмущенный президент приписывал перемену наст­роений Кинга человеческой слабости, политиканству или недостат­ку патриотизма. Вдохновлявшие Кинга мотивы действительно могли быть разнообразными, но они явно оказывались сложнее, чем пола­гал Джонсон. Несмотря на особую восприимчивость к заботам Юга и самим южанам, президент, по-видимому, воспринимал Кинга как белого, а не черного американца, или же как "черного" в каком-то сте­реотипном смысле, оставлявшем без внимания отношение этого че­ловека к расовым проблемам и к своей миссии.

Одного взгляда на биографию Кинга достаточно, чтобы понять, почему Линдон Джонсон ошибался. Внешне, с точки зрения белого, подобная биография довольно типична и вполне приемлема. Кинг ро­дился в 1929 году в семье, принадлежавшей к верхушке негритянско­го среднего класса. Он был сыном и внуком видных священнослужи­телей, чьи конгрегации помогли им выстоять в годы депрессии, избавив своих пастырей от прямой материальной зависимости от белых. Кинг окончил колледж и продолжил учебу в Бостонском уни­верситете, где получил докторскую степень. Затем он сам принял священство. Вернувшись на Юг и возглавив приход в Монтгомери, штат Алабама, он немедленно принял самое активное участие в не­гритянской акции протеста — в массовом отказе чернокожего насе­ления от пользования городскими автобусами, в которых черным предлагалось ездить лишь на задних сидениях. К моменту успешно­го завершения бойкота Кинг уже прочно стоял на ногах; его главным инструментом стала основанная им Христианская конференция Юга, а приоритетной тактикой борьбы — пацифизм Ганди, освоенный им в Индии. Потом, среди прочих событий, последовали массовые ан­тирасистские демонстрации в Бирмингеме, насилие со стороны бе­лых, тюремное заключение, направление братьями Кеннеди трехты­сячного контингента федеральных войск. После этого наступил черед Сельмы: Кинг лично возглавил 25 тысяч демонстрантов, последова­ли новые нападения расистов, протестующих поддержал Джонсон, а лозунг борцов за гражданские права — "Мы преодолеем!" — был взят

президентом на вооружение. Кульминацией стало принятие Закона о гражданских правах в 1964 году и Закона об избирательных правах — в 1965-м. В 1963 году Кинг выступил с незабываемой речью перед ма­нифестантами, собравшимися в Вашингтоне. В 1964-м он получил Нобелевскую премию. Потом, в 1965—66 годах, последовали бунты в негритянских гетто — аккомпанемент растущих надежд. Другие негритянские лидеры призывали сменить тактику. Тем временем американские потери во Вьетнаме росли — среди погибших было мно­го черных. Кинг начал предпринимать усилия, столь удручавшие Джонсона. В 1968 году Кинга убили¹.

Такова, в кратком изложении, личная история Кинга — собрание биографических фактов, в соответствии с нашей формулой "расста­новки" создающее контекст для задевших его событий "большой истории". Как и многие тогдашние профессионалы из среднего клас­са, в годы Великой депрессии он был слишком молод, во второй ми­ровой войне поучаствовать не успел (хотя ему было достаточно лет для того, чтобы испытывать патриотические чувства и вкусить плоды полной занятости), будучи подростком, наблюдал начало холодной войны, став двадцатилетним — корейскую войну и маккартизм, а позже оказался активным участником тех событий, которые называ­ют "второй реконструкцией" Юга. На президентском посту за это вре­мя сменились Эйзенхауэр, Кеннеди и Джонсон.

Преподнесенные должным образом, эти великие события в соче­тании с личной биографией Кинга позволяют сделать определен­ные выводы. Тем самым мы получаем мировоззренческие "ключи", в добыче которых Линдон Джонсон достиг подлинного совершенст­ва. Но предложенный нами событийный обзор оставил без внимания многие даты (особенно это касается детства Кинга), которые долж­ны были казаться знаменательными и его родителям, и ему самому. Для новейшей истории эти события имели выдающееся значение — по крайней мере, в глазах тех представителей среднего класса, кото­рым довелось родиться черными. И если эти вехи упустить из виду, их влияние на формирование характера (или, как мы выражаемся, ка­чество "деталей") остается незамеченным. В итоге делаются невер­ные выводы. Нам не дано знать, в этом ли заключалось затруднение Джонсона, или же оно имело более таинственную природу. Но здесь просматривается явное предостережение для всех, кто занимается "расстановкой" при наличии расовых барьеров.

Давайте посмотрим, что же "выпало" из нашего списка: возрож­дение ку-клукс-клана, достигшее пика вскоре после появления Кин-

га на свет; "суды Линча", в ужасающе массовом порядке происходив­шие в 30-е годы; сегрегация dejure, остававшаяся в неприкосновен­ности по мере взросления Кинга; волны массовой миграции на Се­вер, вызванные механизацией сельского труда; развернувшаяся в годы войны борьба Филиппа Рэндольфа и прочих активистов не­гритянских профсоюзов за обеспечение равных условий занятости; сегрегированная армия и ее медленная десегрегация, начавшаяся только при Трумэне; работа Комиссии по гражданским правам и ее известный доклад 1948 года, на законодательную реализацию кото­рого потребовались десятилетия. В середине 50-х годов, когда Кин­гу шел третий десяток, вещи, подобные этим, казались белым чем-то диковинным, не входящим в "их историю", преподаваемую в школах. Они относились к той сфере, которую сейчас называют "черной историей" и которую осваивали в основном самым древним способом — из уст в уста.

С 50-х годов многочисленные проблемы, беспокоившие черное на­селение Америки, стали понемногу входить в общенациональную ис­торию: они были отмечены решениями Верховного суда, акциями в защиту гражданских прав, законодательными победами, городскими бунтами. Теперь, наконец-то, белая и черная истории срослись друг с другом. Но в зависимости от возраста интересующего нас лица, не­смотря на всевозможные громкие титулы и причастность к среднему классу, черный цвет кожи иногда предопределяет особое отношение к неким знаменательным событиям, совершенно не отмеченным бе­лыми, по крайней мере, всеми белыми. Мы постоянно применяем ко всеобщей истории удобный термин "события". Но поскольку конвер­генция еще не стала тотальной — и увы, так будет довольно долго — в непомерно белом обществе черная история воспринимается в виде "второстепенных событий". Та же закономерность применима к дру­гим расам, полам, национальностям, государствам. Как можно позна­комиться с "другой" историей? Ищите кого-нибудь, кто просветит вас!

Но представьте себе, что человек, которым вы занимаетесь, явля­ется черным и одновременно принадлежит к низшим слоям общест­ва. Проблема здесь гораздо сложнее. Мы чуть-чуть затронули клас­совые различия, разбирая конфликт Перкинс с Андерсон. Но тогда обе имели один и тот же цвет кожи, причем Андерсон вышла из шведского рабочего класса, разделявшего общую с Перкинс проте­стантскую этику. Теперь перед нами случай, в котором различия ку­да глубже.

Рассмотрим пример Малкольма X, черного мусульманского нацио­налиста, убитого за три года до Кинга, как раз в то время, когда они начали соперничать друг с другом за руководство черными гетто на севере США. Малкольм доставил после себя готовую к публикации необычную автобиографию, написанную в соавторстве с Алексом Хейли. Основываясь на этой книге, а также на некоторых других ис­точниках, мы подготовили для своих студентов-практиков специ­альное исследование². Безотносительно к возрасту, опыту или цвету кожи этот документ ошеломляет почти каждого из них. Иначе и быть не может, А те, кто, ознакомившись с нашей разработкой, идут даль­ше и обращаются к книге Хейли, переживают второе потрясение. И вновь такой результат закономерен. Работа с подобными биогра­фиями изобличает вопиющую неполноту официальной истории и не­доступность принципиально важных частных источников. Большие события, известные среднему классу, не достигают социального дна в своем первоначальном виде, а личные истории, зафиксированные анонимными чиновниками, "шлифуются" на местах. Независимо от того, во всех ли деталях точна биография Малкольма X, она не поз­воляет усомниться в этом.

Малкольм X, который был на четыре года старше Кинга, родил­ся в 1925 году. Его детство в Огайо и Мичигане прошло в бедности. Отца, черного националиста, убили белые; мать травили чиновники социального обеспечения; учителя старались сформировать у маль­чика комплекс неполноценности. Восстав против всего этого, он бе­жал на восток, в Бостон и Нью-Йорк, где сначала бродяжничал, а по­том занялся вооруженным грабежом. В двадцать четыре года его поймали и осудили. Тюрьма сблизила его с обществом. Он с жадно­стью читал, завершил самообразование и стал черным мусульмани­ном, верным последователем Илайджи Мухаммеда. Освободившись, он работал вместе со своим духовным наставником, став его луч­шим организатором и правой рукой. Но со временем некоторые ас­пекты жизни учителя вызвали у него отторжение; порвав с Мухамме­дом, он основал собственное движение в Гарлеме. Его речи нагоняли на белых страх; подобно Кингу, он стыдил черных. Такая тактика привлекла к Малкольму ^внимание американской прессы. Потом он посетил Ближний Восток, учился здесь, приобщаясь к истокам веры, утвердился в своих взглядах, а вернувшись домой, был убит с благо­словения Илайджи, если не по прямому его приказу.

Все это, за исключением финала, красноречиво изложено в авто­биографии. Откуда еще можно было получить информацию о его

жизни, в особенности о ее ранних годах — бродяжничестве в Босто­не и нищете в Мичигане? Кое-что имеется в полицейских протоколах, материалах социальных служб, школьных отчетах. Но кто способен све­сти подобные документы воедино? Явно не " Who's Who". Более того, совершенно очевидно, что до получения политического образования в тюрьме Малкольм X узнавал о крупных исторических событиях, как "черных", так и "белых", только из вторых рук, с помощью все­возможных суррогатов, а не напрямую. К примеру, с Великой депрес­сией его знакомила мичиганская система социального обеспечения. Вторая мировая война обернулась для него возможностью подзарабо­тать, переполненными поездами и толпами демобилизованных, по­полнявших ряды гарлемских бандитов. На занятиях мы просим наших практиков подумать об этих суррогатах, поразмышлять, что бывает, ког­да взгляды на мир формируются подобным способом. Таким путем мы стимулируем эмпатию — вживание в образ. К сожалению, мы не предлагаем — поскольку не можем — лучшего средства к постижению исторического облика мира, складывающегося в чужой голове. Наша задача становится легче, когда человек начинает читать. Тогда можно посмотреть, какими книгами он интересуется. Ведь эта разновид­ность суррогатов более доступна стороннему наблюдателю.

"Обогащение" стереотипов с помощью исторических материалов и событий частной жизни исключительно осложняется расовыми и классовыми различиями, особенно если они накладываются друг на друга. Классовые перепады, как свидетельствует пример Малкольма X, представляют собой наиболее серьезное препятствие. Но, преду­преждая об этом, мы далеки от уныния. Даже при наличии крайно­стей события и детали, заносимые на "шкалу времени", довольно лег­ко использовать. Разумеется, ключи, предлагаемые их сочетанием, — мы назвали их выводами, — зачастую воспринимаются в искаженном виде. Впрочем, они и не могут быть истолкованы абсолютно верно, поскольку умалчивают о психологических особенностях как объек­та изучения, так и наблюдателя. Это еще одно предостережение, хо­тя мы по-прежнему полны оптимизма.

Наша позиция проста: лучше хоть что-то, чем ничего. "Обогащен­ные" стереотипы предпочтительнее примитивных. И в правительст­ве, и за его пределами адвокату, который хочет добиться успеха, или аналитику, пытающемуся заглянуть в будущее, приходится остерегать­ся стереотипов и в то же время использовать их. Мы убеждены, что те стереотипы, которые удается "очистить" размышлениями о взаи­мопроникновении исторических событий и личного опыта, содержат

в себе гораздо меньше опасностей, нежели не прошедшие через по­добную процедуру.

Не менее интересны случаи, когда в ходе "расстановки" приходит­ся преодолевать национальные границы. Здесь мы сталкиваемся с иными проблемами. Работая с правительствами разных государств, обычно приходится иметь дело с одной и той же категорией лиц — с карьерными чиновниками или искушенными политиками. Классо­вые различия в данном случае не играют роли. Но представители других стран, как правило, слишком мало знают об американской ис­тории, и это обстоятельство может оказаться крайне важным для понимания их позиций. Скажем, немногие американцы способны упомянуть в ряду заметных событий 70-х годов решение президента Никсона об отказе покупать золото по фиксированным ценам. Но эту веху не оставит без внимания ни один японец — ведь для их страны это был первый большой choku. Более того, мировоззрение иностран­цев формируется под влиянием чуждых нам событий: большинство американцев имеют о таких датах самое смутное представление (и это в лучшем случае), причем в их личной биографии подобные рубежи вообще никак не запечатлены. Для немца, к примеру, даже в конце 70-х годов колебания цен имели куда больший смысл, чем для аме­риканца, ибо иностранное слово "инфляция "вызывает в памяти гер­манского народа воспоминания о начале 20-х годов, когда курс мар­ки по отношению к американской валюте за месяц мог измениться с пяти до ста миллионов марок за один доллар.

Очевидно, что американцы, работающие с иностранными поли­тиками, должны заниматься "расстановкой", руководствуясь собы­тиями не своей, а их истории; некоторые даже полагают, что подоб­ная практика повсеместна. Насколько мы можем судить — отнюдь нет. Чиновники, отправляющиеся за рубеж, подчас оснащены подробней­шими биографиями своих партнеров, содержащими даже выдержки из медицинских документов и всевозможные сплетни. Но все же си­стематические усилия по сопоставлению личных биографий с круп­ными общественными событиями, попытки разобраться, в каком свете тот или иной партнер воспринимает окружающий мир и поче­му, остаются довольно редкими. По нашему мнению, практика меж­дународных связей будет усовершенствована, если подобные уси­лия станут неотъемлемым элементом аппаратной рутины. Дефицит такого рода упражнений особенно заметен, когда дело касается на­ших ближайших союзников.

Президентство Картера вновь снабдит нас прекрасным примером. От начала и до конца его администрация постоянно испытывала трудности во взаимоотношениях с нашим ближайшим союзником — Федеративной Республикой Германии. Все началось с размолвки по поводу продажи немецкого ядерного топлива Бразилии. Потом об­становку испортила история с нейтронной бомбой. Первоначально Картер настаивал на оснащении НАТО этим новым и более смерто­носным "тактическим" оружием. Но после того, как немецкий канц­лер Гельмут Шмидт пожертвовал немалой частью своего престижа, обеспечивав поддержку этого шага в Бонне, президент внезапно объ­явил, что он передумал. Затем последовала речь Шмидта, в которой он заявил, что перед лицом советской атомной угрозы европейцам сле­дует действовать самостоятельно. Пытаясь сплотить давший трещи­ну альянс, Вашингтон предложил разместить в Европе новые амери­канские ракеты. Такая постановка вопроса требовала внесения серьезных коррективов в американо-европейские отношения, аме­риканскую оборонную политику и в переговоры по ОСВ. При этом некоторых проблем можно было полностью избежать — или, по крайней мере, снизить их остроту, — если бы Картер или Шмидт воспользовались технологией "расстановки" и действовали бы соот­ветственно.

Шмидт был всего на шесть лет старше Картера (хотя выглядел мо­ложе), но его политический опыт был гораздо богаче. Будучи одним из тех людей, кто, избавив Социал-демократическую партию Гер­мании от доктринерства и сделав ее прагматичной, позволил ей вый­ти за рамки рабочего класса и расширить социальную базу, Шмидт с начала 50-х годов являлся заметной фигурой в германской полити­ке. В его карьере были свои взлеты и падения, столь же резкие, как у Никсона. В конце 50-х Шмидта почти забыли — таков был итог про­игранной битвы против размещения ядерного оружия НАТО на не­мецкой земле. Он пересмотрел свои взгляды, став прагматиком и в этой сфере, написал ряд книг, обеспечивших ему репутацию "специ­алиста по оборонным вопросам", и до завоевания кресла канцлера ус­пел возглавить министерства обороны и финансов. Картеру и его сотрудникам следовало бы помнить обо всем этом, а также о том, что в годы правления Форда Шмидт оказывал большое влияние на Ва­шингтон (или полагал, что оказывает: ведь Генри Киссинджер был весьма искушен в работе с немцами, подобными Шмидту, — это да­валось ему гораздо легче, нежели "расстановка" американских сена­торов). К примеру, находясь дома, Шмидт заявлял немцам, что имен-

но его советы позволили президенту Форду спасти город Нью-Йорк от банкротства в 1975 году³.

События, обусловившие все эти частности, представляли собой по­воротные пункты истории ФРГ. Первым из них оказалось создание страны, а потом ее возмужание в 50-е годы. Подстегиваемые резуль­татами "экономического чуда" 60-х годов, христианские демократы пошли на создание "большой коалиции", а позже и вовсе уступили однопартийному правительству СДПГ. В результате такого сдвига на смену настойчивым требованиям воссоединения Германии при­шли налаживание отношений с советским блоком и (не без помощи генерала де Голля) предложения о трансформации НАТО в "амери­кано-западногерманскую ось". В 1974 году Шмидт сменил Вилли Брандта на посту канцлера, что совпало с экономическими потрясе­ниями, произведенными странами-экспортерами нефти и отразив­шимися на политической обстановке в Германии. Тревоги подогре­вались боязнью инфляции, опасениями, что "экономическому чуду" пришел конец, и буйными выходками молодых левых экстремис­тов, слишком напоминавших нацистских "чернорубашечников". Так обстояли дела к 1977 году. Последней отметкой на "шкале време­ни" — это одновременно и "событие", и персональная "деталь" — дол­жен был стать конец 1976 года, когда Бундестаг большинством все­го в семь голосов переизбрал канцлера Шмидта на очередной срок.

Обобщив все события с учетом отмеченных выше деталей, неслож­но было догадаться, что способность влиять на Вашингтон Шмидт считал весьма ценной для своей репутации. Ему требовались под­тверждения того, что подобное положение дел сохранится и при Картере. Имидж человека, способного воздействовать на экономи­ческую политику США, прежде всего использовался канцлером до­ма, но при этом в силу особенностей биографии и политической ка­рьеры Шмидт проявлял особую чувствительность в отношении ядерных вопросов и НАТО. "Имидж" в данном случае выступает в ро­ли ключевого слова. Ведь будучи политиком-ветераном, Шмидт не мог не осознавать, что американский президент далеко не всегда бу­дет следовать его советам. Подобная житейская истина вполне нашла бы понимание в Бонне. Вопрос ставился по-иному: может ли кто-то из немцев ладить с Картером лучше? Шмидт желал однозначного ответа: "Абсолютно нет!" Его устроило бы даже просто "нет".

Если бы Картер чувствовал, что наступит такой момент, когда ему потребуется помощь Шмидта, — или хотя бы невмешательство со стороны немецкого лидера, — эти выводы, как нам представляет-

ся, заставили бы президента признать политическую искушенность канцлера, а также с уважением относиться к любому высказываемо­му им мнению. Решаясь на невыгодный для Шмидта шаг, Картеру сле­довало объясниться с канцлером, обращаясь к нему как равный к рав­ному, и позволить Бонну хотя бы как следует подготовиться. Хорошие советники, несомненно, снабдили бы его соответствующей реко­мендацией.

Но использованная Картером тактика (внушенная, как мы подо­зреваем, именно аппаратом) оказалась прямо противоположной. На первой же встрече президент поделился с канцлером своими надеж­дами и планами. Когда Шмидт попытался предложить совет, Картер прервал его. Позже президент признался Бжезинскому, что находит Шмидта "несносным". И хотя, согласно мемуарам Бжезинского, последний предлагал президенту учитывать деликатное положение не­мецкого канцлера у себя дома, советник по вопросам национальной безопасности не приводит никаких подтверждений того, что Картер отметил соответствующие события и факты и сделал необходимые вы­воды. Впрочем, сам Бжезинский имел обыкновение называть Шмид­та по имени, а когда последний возразил, без тени смущения пред­ложил: "Зовите меня просто "Збиг"⁴.

Но в данном случае "расстановка действующих лиц" не удалась обеим сторонам. Шмидт, как представляется, тоже не воспользовал­ся событиями и деталями, позволявшими ему сделать полезные вы­воды относительно Картера. Даже непродолжительные раздумья мог­ли открыть Шмидту глаза на ту малоприятную истину, что новый президент знает о нем очень мало ("социалист, опирающийся на не­значительное большинство"), а о его стране — и того меньше ("рань­ше тут были нацисты, теперь — нет, но зато продают в США слиш­ком много своих автомобилей"). Скажем больше: Шмидт вполне мог ожидать невежества настолько откровенного, что пренебрежение частностями оказывалось для него абсолютно недопустимым. Присмо­тревшись внимательнее, он сразу догадался бы, что и Бжезинский не мог ориентировать президента по-другому. Ведь что, собственно, поляк-католик, сын довоенного дипломата (женатого, между прочим, на племяннице униженного мюнхенским сговором президента Чехо­словакии Бенеша), мог думать о немецком социалисте, вышедшем из низов среднего класса и успевшем побывать в рядах " Hitlerrjugend"!

Предприняв незначительное усилие по части вопросов и ответов, Шмидт сумел бы "прочитать" жизнь Картера на фоне истории аме­риканского Юга, или даже штата Джорджия — той причудливой сме-

си старых легенд, популизма, фундаментализма, новомодной коммер­ческой жилки, воспоминаний о расистском прошлом и негритянских протестах в Сельме, которая, не уподобляя Картера Мартину Люте­ру Кингу, делала его образ более понятным именно в сопоставлении с негритянским лидером, а не с Джеральдом Фордом или Генри Кис­синджером. В этом случае Шмидт с уверенностью мог бы предполо­жить, что нынешний президент встретит его неизменной пропове­дью и что ритуальный обмен любезностями будет предшествовать любому серьезному делу. Один из "старожилов" картеровской ад­министрации позже высказывал убеждение, что с минимальной то­ликой воображения Шмидт сумел бы превратить Картера в верного друга и союзника. Мы склонны верить в это. Ведь смог же британский премьер-министр Джеймс Каллагэн, лишенный присущей Шмидту мудрости и вынужденный компенсировать этот недостаток личным обаянием, использовать Картера в роли внештатного "хлыста" лей­бористской партии!

Но пример взаимоотношений Картера и Шмидта недостаточно вы­разителен, чтобы довольствоваться только им. В большинстве своем люди убеждены, что они сами никогда не станут уподобляться нашим героям. Более того, согласно утверждениям советников обоих поли­тиков, "расстановка действующих лиц", от которой уклонились и пре­зидент, и канцлер, все-таки была проведена их подчиненными и только предельное отчуждение начальства от нижних этажей власти объясняет невнимание двух лидеров друг к другу. Эта изолирован­ность, говорят другие, была настолько характерна для Картера, что со­вет авторов настоящей книги, будь таковой предложен, оказался бы столь же бесполезным, как и рекомендации "мелких сошек" из окру­жения Вэнса. Президент никогда не стал бы заниматься "расстанов­кой" самостоятельно, а в отношении Шмидта — тем более. Иными словами, наш пример довольно специфичен — к другим админист­рациям он, вероятно, неприменим. По этой причине мы собираем­ся предложить иную историю. В ней будут участвовать персонажи ку­бинского ракетного кризиса, действующие, правда, после его успешного завершения. Предметом рассмотрения станет их кон­фликт с англичанами по поводу ракет "Скайболт", вспыхнувший в 1962 году⁵. Мы мельком коснулись этой темы в шестой главе, дока­зывая, что предварительное знакомство с историей вопроса может ока­заться небесполезным. Теперь представился случай сказать то же са­мое и о личных историях — таковой для нас станет биография одного

из британских премьер-министров. Мы обратимся к ней после неболь­шой вводной части.

Проект "Скайболт", один из первых проектов подобного рода, предполагал создание ракет, предназначенных для запуска с воздуха. Американцы тогда развернули работы по созданию оружия, спо­собного подавить оборонные системы противника; миссия требова­ла высокой точности, ибо в ходе ее выполнения первой волне бом­бардировщиков предстояло уничтожить советские системы противовоздушной обороны, расчистив тем самым путь для тяжелых самолетов, направляющихся к крупным промышленным объектам. Англичане решили купить такие ракеты, оснастить ими свои старе­ющие бомбардировщики и провозгласить полученный результат "стратегическими силами ядерного сдерживания", способными по­ражать цели в непосредственной близости от городов СССР или да­же в них самих. Точность не очень волновала британцев; экономиче­ские соображения были куда важнее. Руководствуясь ими, они отказались от разработки собственных ракет класса "земля — земля". Программа "Скайболт" обещала оказаться гораздо дешевле, по­скольку основывалась на американских заделах.

В 1960 году премьер-министр Великобритании Гарольд Макмил-лан получил от президента Эйзенхауэра заверения в том, что англи­чане смогут купить необходимое число новых ракет (при этом пред­полагалось, что американцы сочтут их производство технически осуществимым). В то же время, ценой некоторых политических из­держек (хотя и не в смысле явного quid pro quo), он смог гарантиро­вать Эйзенхауэру использование военно-морской базы в Шотландии, необходимой президенту аля американских атомных субмарин, тог­да разрабатываемых. Менее чем через два года Кеннеди, сменивший Эйзенхауэра, согласился с предложением своего министра обороны Роберта Макнамары "заморозить" проект "Скайболт" по причине его дороговизны и недостаточной точности ракет. Оба политика полага­ли: англичан следует предупредить заблаговременно, даже несмотря на то, что в Соединенных Штатах соответствующие бюджетные по­правки еще не были приняты. Макнамара взял эту задачу на себя (пре­дупреждение не должно было звучать слишком определенно), рассчи­тывая, что его британский коллега Питер Торникрофт определит и скажет ему, каковы дальнейшие пожелания Лондона. Торникрофт внял предупреждению, но понял его по-своему: по его мнению, Ва­шингтон, прежде чем прийти к окончательному решению, должен был в качестве жеста доброй воли сделать Лондону некое великодушное

предложение, компенсирующее неудобства, а также отвечающее на любезность с шотландской базой.

Между тем, поскольку существующее положение вещей вполне ус­траивало премьер-министра и им же самим создавалось, Макмиллан не стал предпринимать ровным счетом ничего. Его примеру после­довал и Торникрофт: воинский долг не менее располагал к status quo, нежели интересы Макмиллана.

В этом заключалась суть недоразумения: в течение пяти недель аме­риканцы ждали какой-то просьбы, тогда как британцы ожидали пред­ложения. Тем временем государственный департамент рекомендовал Макнамаре воздержаться от обмена ракет "Скайболт" на запускаемые с подводных лодок ракеты "Поларис", которые, по слухам, хотел бы иметь Торникрофт. Самому Макнамаре такой вариант представлял­ся правильным, но он предпочитал не ссориться с дипломатами, по­ка англичане не вынудят его пойти на это. Наконец, он отправился в Лондон на переговоры с британским министром обороны. За неделю до его прибытия новость о "замораживании" проекта "Скайболт", уже подкрепленная соответствующими бюджетными решениями, про­сочилась в прессу. Торникрофт хранил спокойствие, ожидая, что ему предложат ракеты "Поларис". Но когда такого предложения не после­довало, он возмутился, почувствовал себя обманутым и перешел в наступление. Вот тут-то Макнамара и намекнул, что "Поларисы" мо­гут быть переданы, правда, не Великобритании, а всему Североатлан­тическому альянсу. Как мы уже отмечали, он ошибочно посчитал та­кой обмен вполне равноценным. Но для британского министра "привязка" к НАТО была неприемлемой. Ведь в случае со "Скай­болт" такой зависимости не предполагалось — появление ее в новом варианте можно было расценить как измену. Торникрофт удвоил ата­ку. Отношения двух стран вступили в кризисную фазу.

Через две недели, стремясь к примирению, Кеннеди все же пред­ложил "Поларис" англичанам. Но широкий жест был использован французами для того, чтобы заблокировать вступление Великобри­тании в европейский "общий рынок"; желанная цель была отодви­нута на полпоколения. А "Поларисы" — не говоря уже о более доро­гостоящих "Посейдонах" и "Трайдентах", пришедших им на смену, — обошлись англичанам намного дороже той цены, которую военно-морской флот, казначейство, министерства соцобеспечения и даже сам премьер были готовы заплатить за собственные средства ядерного сдерживания. Да и сам Кеннеди не был заинтересован в подобном ис­ходе.

Если бы Макнамара понял, что Лондон ни о чем не собирается про­сить, но вместо этого он сам должен сделать жест вежливости, аме­риканский министр, вероятно, пошел бы на такой шаг. И он, и его кол­леги, включая Кеннеди, были предрасположены к щедрости. Но в действительности они проявляли благородство в такой манере, ко­торая подталкивала Лондон к отказу от собственных сил сдержива­ния или, по крайней мере, к отсрочке лелеемого англичанами реше­ния. Когда Кеннеди в самый разгар кризиса занялся этой проблемой, он сформулировал политическое предложение: в порядке компенса­ции предоставить Лондону возможность оплатить половину финан­совых затрат на дальнейшую разработку "Скайболт", после чего ан­гличане смогут эксклюзивно использовать эти ракеты. Но британский премьер отверг такой план. Дело в том, что днем раньше президент представил прессе все недостатки нового оружия. "Леди подверглась насилию на глазах толпы", — прокомментировал Макмиллан⁶. Идея о том, чтобы поделить расходы пополам, вполне "честная" и "вели­кодушная", позволяла британскому премьеру сохранить лицо — при условии, что ее представили бы несколькими неделями раньше, пред­варяя огласку и президентские насмешки. Лишь тогда ее "восхити­тельная" (с точки зрения государственного департамента) особен­ность — существенное наращивание британских расходов — могла быть принята. А теперь коллеги Макмиллана по кабинету были склонны упрямиться, отдавая предпочтение социальным программам. При таком варианте премьер-министру грозила одновременная по­теря и status quo, и собственного ядерного оружия, причем ни Вашинг­тон, ни Париж не в чем было упрекнуть.

Целый ряд подходов помог бы Кеннеди и его советникам освобо­диться от удобной, но ошибочной предпосылки, согласно которой предупреждение должно было заставить Лондон пошевелиться, ре­шить, чего же еще он хочет и потом попросить об этом. Рассуждая в привычных для нас терминах, можно сказать, что им следовало вы­явить Известное, Неясное и Предполагаемое, или же рассмотреть ис­торию вопроса в свете своей озабоченности возможной непокорно­стью британцев, или же, наконец, подвергнуть тестированию используемые в этом деле исходные предпосылки. Ниже мы попы­таемся доказать, что им следовало вспомнить историю британских по­литических институтов, а именно кабинета, который они собира­лись активизировать с помощью туманных предупреждений. Но даже не справившись со всем этим, Кеннеди и его коллеги, как нам пред­ставляется, вникли бы в позицию Лондона гораздо глубже, если бы,

сделав паузу, применили процедуру "расстановки" к премьер-ми­нистру Великобритании.

Непродолжительные размышления о событиях и деталях биогра­фии Макмиллана позволили бы сделать вывод о том, что предупреж­дения Макнамары, скорее всего, не дадут желаемого эффекта. Выхо­дец из благополучной семьи с аристократическими связями, в течение всей своей жизни привыкший к получению доходов от знаменитого книгоиздательства, Гарольд Макмиллан прошел типичный для чело­века его положения путь: сначала Итон, потом Баллиол, а в 1914 го­ду — офицерское звание в гвардии. Во время Первой мировой вой­ны он четыре года воевал на западном фронте, вышел живым из бойни, выкосившей его одноклассников, друзей, родственников и вер­нулся к гражданской жизни, навсегда осознав свою уникальность в качестве представителя того золотого поколения. (Учитывая возраст и довольно оригинальный стиль Макмиллана — к примеру, его склон­ность поохотиться на куропаток в брюках гольф, — Кеннеди был удивлен, насколько быстро им удалось найти общий язык. Но при этом ужасы войны вселили в старшего из них стойкий скептицизм на­счет человеческих и политических амбиций, устремлений штабных офицеров и применения силы в политике в целом. Напротив, для Кен­неди, прошедшего вторую мировую войну в качестве младшего офи­цера и по характеру скептика, все это было вполне близким и понят­ным.)

После войны Макмиллан был избран в парламент. На протяже­нии сорока лет практически без перерывов он представлял консер­ваторов в Палате общин. Экономический спад 30-х годов разбудил в нем две традиционные для тори идеи: noblesse oblige и обостренное со­циальное сознание. Он возглавил течение, иногда именуемое "демо­кратией тори", стал интеллектуальным поборником "политики до­брых дел" (несколько иной, нежели у Кеннеди, ее разновидности). В конце 30-х критика Макмилланом политики "умиротворения" вы­нудила его пойти на конфликт с тогдашним руководством партии, вто­рая мировая война резко изменила его статус. Поворотной точкой стал май 1940 года: нацисты тогда маршировали на запад, а премьер-ми­нистр Нэвилл Чемберлен, чье имя прочно связывали с Мюнхеном, выиграл голосование по доверию кабинету в Палате общин при соро­ка воздержавшихся в собственной партии. Это событие настолько ослабило репутацию Чемберлена в партии, прессе и стране, что он был вынужден уйти в отставку. Макмиллан навсегда запомнил тот урок: лидер ни в коем случае не должен допускать массового и открытого

возмущения в рядах своих последователей. Подсчитывая большин­ство, нельзя забывать о воздержавшихся!

После 1940 года Макмиллану удалось укрепить позиции в партии в силу господства касающихся его четырех стереотипов, которые он усиленно поддерживал. Во-первых, он постоянно изъявлял присущую некогда Дизраэли готовность поощрять социальные программы, ес­ли только кому-то удастся убедить его в том, что они могут работать. Во-вторых, во внешней политике Макмиллан выступал за сочетание принципиальности и реализма. В 1956 году в ходе суэцкого кризиса он с самого начала поддержал Энтони Идена и следовал за ним до кон­ца, хотя впоследствии подчеркивал, что Великобритания должна со­гласиться на иную роль в мире, отличную от той, которую она игра­ла в предвоенные годы. Макмиллан чувствовал "дыхание перемен" в колониальных владениях и после 1960 года убеждал соотечествен­ников уйти из Африки. В 1961 году он решил вовлечь Британию в Ев­ропу, присоединившись к ЕЭС, что тогда рассматривалось как впол­не революционный шаг.

В-третьих, Макмиллан отладил и поддерживал "особые отноше­ния" с Соединенными Штатами, настаивая на "взаимозависимости". Последнюю он обязательно сочетал с "независимостью", символом которой выступало ядерное оружие. (Он оставался верным привер­женцем эксклюзивного "клуба" ядерных держав.) Восстановление до­брых отношений с Америкой при одновременном утверждении само­стоятельности обеспечило внушительную победу тори на всеобщих выборах 1959 года. Свой вклад внесли и бюджетные новации консер­ваторов, увеличивавших ассигнования на социальные нужды за счет оборонных программ, — как в случае с ракетами "Скайболт".

Наконец, в-четвертых, Макмиллан воспринимался премьер-ми­нистром по преимуществу — ведь о Маргарет Тэтчер тогда еще не зна­ли. Появляясь на телеэкранах в обличьи "доброго дядюшки" времен короля Эдуарда и будучи весьма осторожным в руководстве кабине­том (он растянул процедуру вступления в "общий рынок" на два го­да), Макмиллан без колебаний использовал свою власть в сфере пра­вопорядка и внутри собственной партии. Кстати, одной из жертв этой политики стал Торникрофт, изгнанный из кабинета на три го­да и вернувшийся туда лишь в июле 1962.

Кеннеди и его советникам — людям, обладавшим широкими ан­глийскими связями, — составленная "под Макмиллана" "шкала времени" сказала бы многое. Они смогли бы предположить, что он, по-видимому, лично предан новому оружию и будет последним в

Лондоне, кто согласится на отказ от него, да и то лишь в самой без­выходной ситуации (которой, разумеется, Кеннеди ни в коем случае не должен был допускать). Кроме того, исходя из той же логики, Макмиллану в этом случае необходимо было получить от американ­цев (по-прежнему использовавших базу в Шотландии) какой-то эк­вивалент, причем инициатива и ресурсы при таком раскладе должны были исходить именно от них. А вот туманные намеки, поступающие от второстепенного лица, неминуемо должны были заставить его принять оборонную стойку (что в конце концов и произошло). Ибо программа "Скайболт" с 1960 года стала для него лично средством увя­зывания ядерного статуса с "демократией тори", а также способом поддержания трансатлантических связей, пока "Европа" не начнет приносить свои плоды — при наименьших затратах в течение доста­точно длительного времени. С точки зрения Макмиллана, "Скайболт" могла бы решить все эти вопросы куда лучше, нежели любая дорого­стоящая замена типа ракет "Поларис". (Он вполне мог ходатайство­вать о последних два года назад, но не сделал этого.) Другие, подоб­но Макнамаре — или Торнйкрофту, — исходили из того, что ракеты "Поларис" более совершенны в военном отношении, и размышляли, ра­зумеется, иначе. Но человек, выживший в Первой мировой войне и управлявший маленьким островом в условиях постоянной совет­ской угрозы, мог воспринимать ядерное оружие лишь в символическом смысле, где все виды ракет были абсолютно равноценны и чем дешев­ле — тем лучше.

В данном случае, разумеется, Макмиллану пришлось переклю­читься со "Скайболт" на "Поларис", в пользу которых он решитель­но высказался в том же Нассау⁸. Но следует заметить, что при этом он не стал выносить вопрос на рассмотрение кабинета и не пытался за­ручиться поддержкой казначейства или социальных министерств в этой дорогостоящей замене до тех пор, пока публичная критика про­екта "Скайболт" самим Кеннеди не развязала ему руки и президент не попросил незамедлительного ответа. Только после этого минис­тры смогли заняться данной проблемой, причем на размышление им отводились всего двадцать четыре часа. Отмеченное обстоятель­ство позволяет понять, до какой степени Макмиллану не хотелось ри­сковать поддержкой британской политики "ядерного сдерживания" со стороны кабинета министров, вынося ее на детальное обсуждение и при этом не имея на руках ничего, кроме предупреждения о значи­тельных и нежелательных расходах. Если такое поведение кажется не­президентским, то не будем забывать, что Макмиллан и не был пре-

зидентом, а кабинет, между тем, был "правительством" в полном смысле слова⁹.

Заявляя, что любой из предложенных нами "мини-методов", примененный своевременно, помог бы предотвратить кризисную ситуацию с ракетами "Скайболт", мы должны признать: подобный результат, конечно же, можно было обеспечить и другим путем — все­сторонним и тщательным знакомством с личностью Макмиллана и тем положением, в котором он оказался, вживанием в его образ по­литика. Когда разгорелся скандал, Кеннеди, подгоняемый нехваткой времени, по пути в Нассау поинтересовался политической судьбой британского премьера и все понял. Как и в истории с Франклином Рузвельтом и введением социального страхования, найдутся читате­ли, которые скажут, что мы апеллируем не столько к использованию истории, сколько к искусству политической оценки. А потому повто­рим высказанное ранее убеждение: качественное политическое суж­дение основывается, как мы полагаем, на понимании исторической логики, даже если оно носит в основном интуитивный или не впол­не осознаваемый характер. Тем, кому не довелось родиться Рузвель­том или хотя бы Рейганом, целенаправленное и регулярное обраще­ние к истории поможет отточить политические суждения. Но если и это окажется бесполезным — дело безнадежно. По крайней мере, мы так считаем. Подробнее о данной теме говорится в заключитель­ной главе книге.