Пират Блускин

Мыс Мей и мыс Хенлопен образуют, так сказать, верхнюю и нижнюю челюсти гигантской пасти, извергающей из своей чудовищной глотки в волнующиеся и пенящиеся сине‑зеленые просторы Атлантики мутные воды Делавэрского залива. С мыса Хенлопен, этой нижней челюсти, выступает длинный загнутый клык высоких скругленных песчаных дюн, резко очерченных на фоне спокойного голубого неба – безмолвных, обнаженных и совершенно безлюдных: там нет совсем ничего, за исключением приземистого белостенного маяка, возвышающегося на гребне самого высокого холма. За сим изгибающимся защитным серпом песчаных дюн раскинулись гладкие воды гавани Льюис, а через лес мачт стоящих в ней на якоре судов, на некотором удалении от берега, сонно взирает на четкую фиолетовую линию океанского горизонта старинный городок из выцветших дощатых домов под шиферными крышами.

Льюис – весьма своеобразное старинное поселение, пропитанное ароматом солончаков да морских бризов. Пришлые в нем редкость. Предки местных обитателей жили здесь не одно столетие, а потому тут обожают стародавние легенды и предания: всячески лелеют, хранят и украшают их, пока из разрозненных слухов они не превращаются в полноценные исторические сказания. И если в городах покрупнее оживленно обсуждают, скажем, прошлогодние выборы, то здесь всякому слушателю, который только соизволит внимать, пересказывают обрывки старинных преданий. Вам непременно поведают об Англо‑американской войне 1812–1814 годов, когда в гавань вошел флот Бересфорда, угрожая городу обстрелом; о Войне за независимость, о кораблях графа Хоу, стоявших какое‑то время в спокойной гавани, а затем поднявшихся по реке и уже из Ред‑Бэнка и Форт‑Миффлина сотрясавших старую Филадельфию громом своих пушек.

Наряду с этими достоверными и весьма здравыми нитями действительной истории в узор местных преданий вплетаются и другие, более колоритные и зловещие: легенды о мрачных деяниях знаменитых пиратов, об их загадочных и ужасных появлениях и кровавых подвигах, о сокровищах, закопанных в песчаных дюнах да сосновых борах за мысом или чуть южнее на атлантическом побережье.

К числу этих последних и относится история о пирате Блускине.

Прославленный пират Блускин, насколько можно судить, стал в Льюисе популярным персонажем местного фольклора после событий 1750–1751 годов.

Какое‑то время – на протяжении трех‑четырех лет – капитаны торговых судов то и дело доносили до сведения широкой общественности рассказы о кровавых деяниях Блускина в Вест‑Индии и у берегов Каролины. И не было тогда во всех тех кишащих корсарами водах пирата более жестокого, кровожадного, отчаянного и ужасного, нежели он. О Блускине ходило великое множество самых невероятных слухов, но добрые обитатели Льюиса и вообразить себе не могли, что однажды имя этого прославленного морского разбойника станет неотъемлемой частью их собственной истории.

Итак, в один прекрасный день в гавань Льюиса на дрейфе вошла шхуна – совершенно разбитая, с расщепленным полубаком, наполовину снесенной выстрелом фок‑мачтой и тремя зияющими рваными дырами в гроте. На берег за помощью и врачом прибыли на шлюпке помощник капитана с одним из членов команды. Они поведали, что капитан и кок мертвы, а у них на борту трое раненых. История, рассказанная моряками собравшейся толпе, повергла слушателей в ужас. Близ острова Фенвик (это километрах в сорока от Льюиса) их корабль столкнулся с Блускином, и пираты взяли их на абордаж. Однако, обнаружив, что груз шхуны состоит лишь из кипарисовых досок да прочих лесоматериалов, флибустьеры вскоре оставили свою жертву. Быть может, Блускин был разочарован, что ему не попалась более ценная добыча, а может, тем утром дьявольский дух жег его более обычного – как бы то ни было, но стоило пиратам отойти, и они едва ли не в упор дали по беззащитному каботажнику три бортовых залпа. Капитан погиб при первом же залпе, кок умер на пути в порт, еще трое членов команды были ранены, а корабль по ватерлинии дал сильную течь.

Таков был рассказ помощника капитана. Он разнесся по домам со сверхъестественной быстротой, и буквально через полчаса весь город уже лихорадило. Остров Фенвик находился совсем рядом, и Блускин мог зайти в гавань каждую минуту, и тогда… Через час шериф Джонс собрал самых крепких мужчин города; из дымоходов извлекли мушкеты и винтовки и вообще осуществили все возможные приготовления, дабы защититься от пиратов, если вдруг те войдут в гавань и попытаются высадиться.

Но Блускин не объявился ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Однако еще через день по городу внезапно разнеслась весть, что пираты уже миновали мысы. По мере распространения новости люди – мужчины, женщины, дети – сбегались на лужайку перед таверной, где собралась кучка бывших моряков, тихо переговаривавшихся меж собой да пристально смотревших на взморье. Километрах в трех, за мысом, в залив медленно вплывали два корабля – один с парусным вооружением барка, второй поменьше, шлюп. В них не было ничего необычного, однако тревога всматривавшейся в залив небольшой толпы, все продолжавшей прибывать на лужайку, меньше от этого не становилась. Корабли шли круто к ветру, и шлюп следовал в кильватере второго судна, словно рыба‑лоцман за акулой.

Впрочем, курс их пролегал не через гавань, а скорее в сторону побережья Джерси, и вскоре стало очевидно, что нанести визит в город в намерения Блускина не входит. Однако собравшиеся смогли перевести дух лишь через полтора с лишним часа, когда увидели, что пираты, на расстоянии километров девяти, внезапно легли на другой галс и бакштагом вновь ушли в море.

– Проклятые негодяи убрались! – провозгласил старый капитан Вульф, с шумом сложив подзорную трубу.

Однако отделаться от Блускина оказалось не так‑то просто. Спустя два дня из залива Индиан‑Ривер явился метис и сообщил, что пираты зашли в бухту километрах в двадцати пяти ниже городка и ремонтируют барк.

Видать, Блускин вовсе не хотел настраивать против себя местное население, ибо полукровка поведал, что пираты не причиняют никому никакого вреда, а за то, что берут у фермеров, даже щедро расплачиваются звонкой монетой.

Однако привнесенное пиратами волнение достигло своего пика, когда в город вернулся Леви Уэст.

Даже в середине прошлого века мукомольная мельница, что километрах в трех от Льюиса (хотя возраст ее тогда и не превышал пяти‑шести десятков лет), была уже изрядно потрепана непогодой: кипарисовые доски, из которых она была построена, всего лишь за несколько лет ветров да дождей померкли до серебристой седины, и белый порошок муки смахивал на покрывавший мельницу прах столетий, из‑за чего тени внутри нее обретали некую нереальность и загадочность. Сама мельница, дорога перед ней и вытянутый одноэтажный, обитый рейками жилой дом с шатровой крышей были погружены в мерцавшую пятнами света тень, что отбрасывала дюжина ив. На момент начала нашего правдивого повествования мельница отошла по наследству к Хайраму Уайту, внуку старого Эфраима Уайта, построившего ее, по некоторым сведениям, в 1701 году.

Хайраму Уайту шел всего двадцать восьмой год, однако в городке он уже имел устоявшуюся репутацию местного дурачка. В детстве его считали придурковатым, если даже не слабоумным, и, как это часто бывает с подобными горемыками в провинциальных городках, где все друг друга знают, он превратился в неизменный объект для шуточек более башковитых и жестокосердных соседей. Теперь же, вполне возмужав и достигнув зрелости, он по‑прежнему выглядел, используя старомодные выражения, «сущим чучелом» и «ходячим недоразумением». Хайрам был крупным, неловким и неуклюжим, но при этом поразительно сильным мужчиной. Полное лицо его несло на себе печать вялости, что вкупе с оттопыривающимися губами придавало ему вид идиота – наполовину забавный, наполовину трогательный. Прибавьте сюда маленькие, глубоко посаженные глазки, белесые брови и соломенного цвета волосы. Хайрам отличался необычайной молчаливостью, когда же говорил, то шепелявил и запинался так, словно слова его опережали саму мысль. Местные остряки не упускали возможности подбить его на спор или вызвать на разговор – просто ради смеха, неизменно следовавшего после нескольких его вымученных неразборчивых слов; да еще в конце каждой короткой фразы у этого недотепы так презабавно отпадала челюсть. Быть может, единственным во всем округе Льюис, кто не считал Хайрама слабоумным, был судья Холл. Он имел с ним дела и не уставал повторять, что те, кто держит при заключении сделок Хайрама Уайта за дурака, сами же в дураках и останутся. И вполне вероятно, что судья был прав: может, Хайрам и не отличался сообразительностью в общепринятом смысле этого слова, однако он очень даже неплохо управлял своей мельницей и, по меркам южного Делавэра того времени, был человеком весьма состоятельным. Некоторых своих мучителей он, несомненно, в случае нужды мог бы трижды скупить с потрохами.

Месяцев за шесть до описываемых событий из‑за этого самого Блускина, притаившегося теперь в заливе Индиан‑Ривер, Хайрам Уайт понес весьма существенные убытки. Дело было так. Вместе с Джосаей Шиппином, коммерсантом из Филадельфии, он организовал «предприятие», в кое вложил целых семьсот фунтов стерлингов. Деньги сии были потрачены на закупку пшеничной и кукурузной муки, каковой груз на барке «Нэнси Ли» отправили на Ямайку. Однако в заливе Кёрритак корабль подвергся нападению пиратов, команду посадили в баркас и отдали на волю волн, а сам барк вместе с грузом сожгли.

Из семи сотен фунтов, вложенных в злополучное «предприятие», пять не принадлежали самому Хайраму: это было наследство, которое за семь лет до этого его родной отец оставил Леви Уэсту.

Когда мать Хайрама умерла, его отец, Элиейзер Уайт, женился вторично, на вдове миссис Уэст. В новый дом эта женщина привела своего симпатичного, длинноногого, черноглазого и черноволосого сыночка‑лоботряса, на пару лет младше Хайрама. Он был весьма сообразительным и остроумным малым, правда ленивым, упрямым и не слишком воспитанным, однако при всем этом необычайно обаятельным. То была прямая противоположность неуклюжему тугодуму Хайраму, Элиейзер Уайт никогда и не любил родного сына: он стыдился слабоумного недотепы. С другой стороны, мельник испытывал самые теплые чувства к Леви Уайту, которого всегда именовал не иначе как «наш Леви» и с которым обращался как с собственным сыном. Он пытался обучить парня мельничному ремеслу и так стойко переносил лень и равнодушие пасынка, что терпению мистера Уайта позавидовали бы многие родные отцы.

– Ерунда, – говаривал он, – наш Леви в жизни не пропадет, вот увидите. Он схватывает все на лету.

А теперь представьте, какой страшный удар постиг старого мельника, когда Леви сбежал из дома и поступил на корабль матросом. Даже на смертном одре мысли старика неизменно обращались к потерянному пасынку.

– Может, он одумается и снова вернется в Льюис? Если так и произойдет, то я хочу, Хайрам, чтоб ты был добр к нему. Свой долг по отношению к тебе я выполнил: оставил тебе дом и мельницу, но я желаю, чтобы ты обещал мне, что, ежели Леви вернется, ты предоставишь ему пищу и кров, разумеется, коли он сам того захочет.

И Хайрам пообещал отцу выполнить его последнюю просьбу.

Когда же старый Уайт умер, выяснилось, что он завещал своему «любимому пасынку, Леви Уэсту» пятьсот фунтов, назначив душеприказчиком судью Холла.

Леви Уэст отсутствовал без малого девять лет и за все это время не дал о себе знать ни единым словом. Уже мало кто сомневался, что его нет в живых.

Однажды в магистратуру судьи Холла явился Хайрам с письмом в руке. То было время французских войн, и потому цены на пшеничную и кукурузную муку в Британской Вест‑Индии достигали заоблачных высот. Письмо было от коммерсанта из Филадельфии, некоего Джосаи Шиппина, с которым Хайрам прежде заключал несколько сделок. Мистер Шиппин предлагал ему войти в долю и совместно поучаствовать в перепродаже муки ямайскому Кингстону, Хайрам думал над письмом весь вечер и теперь принес его старому судье. Мистер Холл прочел и покачал головой.

– Слишком рискованно, Хайрам! – объявил он. – Ну подумай сам: неужели мистер Шиппин обратился бы с предложением к тебе, если бы смог найти компаньона в Филадельфии? Мой совет – выбрось все это из головы. Полагаю, ты ведь пришел ко мне за советом? – Однако теперь уже Хайрам отрицательно покачал головой. – Нет? Что же тогда тебе нужно?

– Семьсот фунтов, – только и ответил Хайрам.

– Семьсот фунтов! – эхом отозвался судья Холл. – У меня нет таких денег, чтобы одолжить тебе.

– Пятьсот отец оставил Леви… Я получил сотню… Еще одну можно… это… под закладную, – промямлил мельник.

– Ох нет, Хайрам, так дела не делаются. А вдруг Леви Уэст все‑таки вернется, что тогда? А я за эти деньги в ответе. Вот если бы ты хотел одолжить их на какое‑то более разумное предприятие, то всегда пожалуйста, но на такую авантюру…

– Леви не вернется… Девять лет прошло… Он мертв.

– Вполне возможно, – не стал возражать судья Холл, – но наверняка нам это неизвестно.

– Я дам долговое обязательство.

Какое‑то время судья молча размышлял.

– Хорошо, Хайрам, – наконец пришел он к решению, – пусть будет так. Деньги оставил твой отец, и мне кажется, что я не вправе помешать его сыну воспользоваться ими. Но имей в виду: если твое дельце не выгорит, а Леви вернется, ты разоришься.

Так Хайрам Уайт и вложил семьсот фунтов в ямайское предприятие, а пират Блускин близ залива Кёрритак сжег все эти деньги до последнего гроша.

Салли Мартин, по всеобщему признанию, была самой красивой девушкой округа Льюис, и когда вдруг прошел слух, будто за ней ухаживает Хайрам Уайт, поначалу вся община сочла это отвратительной шуткой. Стало обычным приветствовать мельника словами: «Привет, Хайрам, как там Салли?» Тот на подобное обращение никак не отвечал, лишь ступал себе дальше, столь же тяжело, невозмутимо и медлительно, как и обычно.

Однако шутка оказалась правдой. Дважды в неделю, будь то дождь, град или солнцепек, Хайрам Уайт неизменно направлял свои стопы к порогу Билли Мартина. Дважды в неделю, по воскресеньям и четвергам, он как штык занимал привычное место у очага. Правда, в разговорах мельник едва ли принимал участие: кивал фермеру, его жене, Салли и ее брату, если тому случалось оказаться дома, на большее же не осмеливался. Так он и сидел, с половины восьмого до девяти, – молчаливый, неуклюжий, безучастный, переводя понурый взгляд с одного члена семьи на другого, но затем неизменно обращая его к Салли. Порой случалось, что в гости к ней заглядывал кто‑нибудь из молодых людей, живущих по соседству. Подобное вторжение, казалось, Хайрама совершенно не смущало. Все с той же невозмутимостью он сносил грубые шуточки в свой адрес, равно как и следовавшие за ними хихиканье да ухмылки. Так он и сидел, молча, ни на что не реагируя. Затем, едва только часы начинали бить девять, поднимался, неловко напяливал пальто, нахлобучивал треуголку и с неизменным: «Спокойной ночи, Салли, я ухожу» – отбывал, осторожно закрывая за собой дверь.

Да уж, пожалуй, больше ни у одной девушки в мире не было такого необычного поклонника и ухажера, каковым обзавелась Салли Мартин.

Это произошло вечером в четверг, во второй половине ноября, примерно неделю спустя после появления Блускина за мысами, когда в городе только и было разговоров что о стоянке пиратов в заливе Индиан‑Ривер. Воздух был неподвижным и холодным. Внезапно ударил морозец, и лужи на дорогах покрылись корочкой льда. Дым из труб поднимался строго вверх, а голоса звучали громко, как это и бывает в безветренную морозную погоду.

Хайрам Уайт сидел у себя дома и при тусклом свете свечи корпел над счетной книгой. Еще не было и семи часов, а он никогда не отправлялся к Билли Мартину раньше этого времени. Медленно и нерешительно водя пальцем по колонке цифр, он услыхал, как открылась и закрылась на кухне дверь на улицу, затем раздался звук шагов и скрежет стула, перетаскиваемого к очагу. Кто‑то высыпал кукурузные початки из корзины в тлеющие угли, и до него донесся треск возрождающегося пламени. Хайрам нисколько не насторожился – у него лишь мелькнула смутная мысль, что это, наверное, Боб, чернокожий работник, или же старая негритянка Дина, которая вела у него хозяйство, – и продолжил свои вычисления.

Наконец он с шумом захлопнул книгу, пригладил волосы, поднялся, взял свечу и прошел через комнату на кухню.

Перед пламенем из початков, что горело в огромном прокопченном зеве камина, сидел какой‑то человек. Он протягивал руки к вырывающемуся теплу, сбросив на спинку стула грубое пальто. Заслышав шаги Хайрама, он повернул голову, и стоило мельнику увидеть лицо гостя, как он тут же застыл как вкопанный. Ибо это, несомненно, был, пускай и разительно изменившийся за долгие годы, его сводный брат Леви Уэст. Он не умер – он вернулся домой. Какое‑то время в кухне стояла мертвая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием огня в очаге да пронзительным тиканьем высоких часов в углу. Один брат, с лицом грубым, глуповатым и флегматичным, освещенным светом дешевой сальной свечи, рассматривал лицо другого брата – плутоватое, проницательное и довольно привлекательное. Красный колеблющийся отсвет пламени поигрывал на высоких скулах, вычерчивал правильной формы нос и мерцал в стеклянных изгибах черных крысиных глаз. Вдруг лицо сие словно раскололось и растянулось в ухмылке.

– Я вернулся, Хай, – сказал Леви, разрушив своими словами царившие в кухне чары безмолвия.

Хайрам ничего не ответил, лишь молча прошел к камину, поставил свечу на пыльную полку, уставленную шкатулками да бутылками, и, подтащив с другой стороны еще один стул, сел рядом.

Он не сводил своих тусклых глазок с лица сводного брата, однако на лице его не отразилось ни любопытства, ни удивления. Лишь нижняя челюсть отпала более обычного да в бесформенных чертах прибавилось невыразительной тупости – и всё.

Как уже было сказано, лицо, на которое Хайрам взирал, странным и чудесным образом изменилось с тех пор, как он видел его последний раз девять лет назад, и хотя оно по‑прежнему оставалось лицом Леви Уэста, все‑таки это был совершенно другой Леви Уэст, нежели тот неумеха бездельник, что давным‑давно сбежал в море на бразильском бриге. Раньше Леви Уэст был грубоватым и беспечным шалопаем, легкомысленным и эгоистичным, однако при этом в характере его напрочь отсутствовало что‑либо зловещее или низменное. На челе же нового Леви Уэста, что сейчас сидел на плетеном из камыша стуле по другую сторону от очага, уже лежала печать греха и порока. Вообще сводный брат Уэста выглядел довольно странно. Кожу его покрывал бронзовый загар. Одна половина лица была изуродована странным пятном да длинным, кривым и глубоким шрамом, проходившим белым и неровным рубцом ото лба через висок к щеке. Пятно же было серовато‑синим, такого цвета обычно бывает татуировка, размером примерно с ладонь, и как бы перетекало с щеки на шею. Хайрам просто глаз не мог оторвать от сей отметины и белого шрама.

Во внешнем облике Леви просматривалась до некоторой степени курьезная несовместимость: пара тяжелых золотых серег и свободно повязанный на шее грязный красный платок над открытым воротом, выставляющим на обозрение худощавую жилистую шею с выпирающим кадыком, придавали ему вид этакого залихватского моряка. Камзол же его, некогда бордового цвета, а теперь потускневший и испещренный пятнами, хоть и несколько подновленный потемневшей тесьмой, был Леви явно коротковат. На запястьях болтались грязные батистовые манжеты, пальцы же украшало более полудюжины перстней с драгоценными камнями, сиявшими и переливавшимися в свете камина. Волосы на висках были завиты в кудри и приклеены к щекам, а до середины спины свисала заплетенная коса.

Хайрам сидел молча и неподвижно, медленно осматривая невыразительными глазками сводного брата с головы до пят.

Леви словно не замечал его изучающего взгляда и так и сидел, склонившись вперед, то протягивая ладони к благодатному теплу, то потирая их друг о друга. Вдруг он со скрежетом развернул стул и оказался лицом к Хайраму. Затем запустил руку в объемистый карман камзола, извлек оттуда трубку и принялся набивать ее табаком.

– Ну, Хай, – произнес он, – ты слышал, что я сказал? Я вернулся и снова дома.

– Думал, ты умер, – вяло ответствовал Хайрам.

Леви рассмеялся, а затем вытащил из очага уголек и принялся раскуривать трубку, пуская клубы едкого дыма.

– Ну нет, я не умер, уж точно не умер. Но… пф‑ф‑ф… клянусь Господом, Хай, я все же много раз… пф‑ф‑ф… был на волосок от того, чтобы меня утащил к себе морской дьявол.

Хайрам вопросительно посмотрел на рваный рубец, и Леви перехватил его медленный взгляд.

– Смотришь на это? – провел он пальцем по кривому шраму, – да, выглядит мерзко, но и рядом не стоит вот с этим, – Леви на миг прикоснулся к синеватому пятну. – Шрамом меня наградил четыре года назад, в сентябре, один проклятый китаёза из Сингапура, когда мы напали в Китайском море на джонку с опиумом. Это, – Леви вновь прикоснулся к уродливому синюшному пятну, – из‑за близкой осечки, Хай. В меня выстрелил из пистолета испанский капитан, где‑то у Санта‑Катарины. Он стоял так близко ко мне, что порох прошел сквозь кожу, да так и не вышел. Черт его подери, лучше бы тем утром он сразу стрелял себе в башку. Ну да неважно. Я так полагаю, что я слегка изменился, а, Хай?

Он вытащил изо рта трубку и с любопытством уставился на брата. Тот кивнул. Леви снова расхохотался:

– Да уж, кто бы сомневался. Но, изменился я или нет, сам‑то я готов поклясться, что ты все тот же полоумный старина Хай, каковым и был всегда. Помню, папаша говаривал, что у тебя мозгов не хватит даже на то, чтобы укрыться от дождя. Да, кстати, раз уж я заговорил о папаше, Хай: тут до меня дошла весть, что за эти девять лет он отошел в мир иной. Знаешь, зачем я вернулся домой?

Хайрам покачал головой.

– Да чтобы забрать те пять сотен фунтов, что оставил мне папаша, как я тоже прознал.

Секунду‑другую Хайрам сидел совершенно неподвижно, а затем произнес:

– Я вложил эти деньги в предприятие и всё потерял.

Лицо у Леви вытянулось, он вытащил трубку изо рта и с интересом уставился на Хайрама.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он затем.

– Я думал, ты умер… и вложил… семьсот фунтов… в «Нэнси Ли»… а Блускин сжег ее… возле Кёрритака.

– «Сжег ее возле Кёрритака!» – эхом отозвался Леви. Затем ему как будто что‑то пришло в голову. – «Сжег Блускин!» – снова повторил он и откинулся на стуле, зайдясь в приступе неистового хохота. – М‑да, клянусь Господом, Хай, тебе опять чертовски повезло. Сжег Блускин, говоришь? – Он помолчал немного, словно что‑то снова обдумывая, затем опять захохотал. – Ну да это все равно, с какой стати я должен страдать из‑за проделок Блускина. Эти деньги были завещаны мне, всё по закону, и тебе придется отдать их мне, Хайрам Уайт, сжег ли, утопил ли их Блускин или кто другой. – Какое‑то время Леви вновь размышлял, попыхивая трубкой. – Но все‑таки, Хай, – возобновил он наконец свою речь, – я не буду слишком уж давить на тебя. Ты ведь полоумный, и мне следует обращаться с тобой помягче. Я даю тебе месяц сроку, чтобы достать деньги, и, пока ты будешь занят этим, перекантуюсь тут. Видишь ли, Хай, дела мои не очень. Честно говоря, я попал в переделку, так что схоронюсь пока здесь, буду вести себя тише воды ниже травы. Я скажу тебе, во что влип: в Филадельфии я схватился с разбойником, и кое‑кто пострадал. Потому‑то я и здесь, однако не смей никому говорить о моих неприятностях. Понял?

Хайрам раскрыл было рот, словно собираясь что‑то ответить, но затем как будто передумал и ограничился кивком.

В тот четверг Хайрам Уайт впервые за шесть месяцев не отер ног у порога Билли Мартина.

За неделю Леви Уэст вполне успешно возобновил свои старые знакомства, хотя и на несколько иных основаниях, нежели девять лет назад, ибо то был уже совершенно другой Леви Уэст. Впрочем, он стал весьма популярен в таверне да в сельской лавке, где неизменно оказывался в центре внимания бездельников. Весь этот срок, казалось, для него прошел сплошной чередой самых фантастических приключений и происшествий – как на море, так и на суше, – и теперь, окруженный благодарными слушателями, Леви мог рассказывать о них часами, причем с такой беспечностью и бесшабашностью, что разевали рты даже старые морские волки, бороздившие Атлантику чуть ли не с пеленок. Вдобавок он, похоже, не испытывал недостатка в деньгах, которые спускал в таверне с такой щедростью, что немедленно стал предметом удивления и восхищения местных сплетников.

В то время, как уже упоминалось выше, имя Блускина было у всех на слуху, и престиж Леви еще более возрос, когда выяснилось, что он весьма часто своими глазами видел сие кровожадное дьявольское отродье. По словам Леви, пират был крупным и дородным мужчиной, с черной‑пречерной, что твой цилиндр, бородой. И когда он стоял на борту корабля, с саблей и пистолетом, казалось, что сам черт ему не брат, однако же на берегу этот человек был совсем не такой уж и страшный. Леви поведал о множестве приключений, в которых фигурировал Блускин, и публика неизменно слушала его россказни развесив уши.

Что же до самого Блускина, то благодаря тому, что в Индиан‑Ривер пираты вели себя вполне миролюбиво и дружелюбно, из памяти жителей Льюиса практически выветрилось, на что этот разбойник при случае может быть способен. Они уже почти и не вспоминали ту злополучную разбитую шхуну, которая за пару недель до этого еле вползла в гавань, неся на борту жутких мертвецов да стонущих от боли раненых. Впрочем, если они и позабыли, кто таков был Блускин, то лишь до поры до времени.

^{Полковник Ретт и пират}

Однажды в гавань Льюиса для пополнения запасов пресной воды зашел бристольский барк, державший курс на Кубу и груженный дорогими одеждами и шелками. Сам капитан сошел на сушу и провел в таверне часа два или три. Как раз в это время там же оказался и Леви, и разговор зашел о Блускине, Английский капитан, старый морской волк с поседевшими висками, слушал его байки с нескрываемым презрением.

– Я слишком долго плавал в Китайском море и Индийском океане, – заявил он, – чтобы бояться какого‑то там свинячьего пирата‑янки вроде этого Блускина. Сколько мне пришлось перевидать джонок с кучей китаёз, вооруженных своими пукалками, а здесь… Лично мне ни разу не приходилось слышать, чтобы эти ваши блускины нападали на что‑нибудь, кроме испанских каноэ да каботажников янки!

Леви ухмыльнулся.

– И все же, ваше храбрейшество, – процедил он, – я бы на твоем месте держался от Блускина подальше. Я слышал, он тут неподалеку чистит свою посудину, так что смотри, сунешься поближе – неприятностей не оберешься.

На это англичанин лишь в ответ лишь разразился нецензурной бранью по адресу этого самого Блускина и заявил, что завтра, при благоприятной погоде и ветре, он намерен сняться с якоря и выйти в море.

Леви снова рассмеялся.

– Жаль, меня здесь не будет, а то бы я посмотрел, что из этого выйдет. Сегодня вечером мне надо подняться по реке, повидаться с девчонкой, и вернусь я денька через три или четыре, не раньше.

На следующий день английский барк, как и обещал капитан, поднял паруса, а ночью весь Льюис бодрствовал едва ли не до утра, глазея на красное зарево, полыхающее на юго‑востоке. Через два дня чернокожий сборщик устриц из Индиан‑Ривер принес весть, что пираты стоят в заливе и перевозят со своего большого корабля на берег тюки с товарами и укладывают их на пляже под брезентом. Он также рассказал, что в Индиан‑Ривер прознали, будто Блускин напал на английский барк, сжег его и убил капитана и всю команду, за исключением трех человек, присоединившихся к пиратам.

Возбуждение, в которое пришла вся округа после столь ужасного происшествия, еще только начало спадать, как случилось еще одно. Однажды днем в гавань Льюиса зашла шлюпка с пятью мужчинами и двумя женщинами на борту. То оказался баркас чарлстонского пакетбота, направлявшегося в Нью‑Йорк. Главным на баркасе был первый помощник капитана. Вот что он рассказал. Километрах в пятидесяти к юго‑востоку от мыса Хенлопен их судно захватили пираты. Они напали ночью и практически не встретили сопротивления. Возможно, это обстоятельство и спасло всем им жизни, ибо напавшие не чинили убийств и насилия. Тем не менее офицеров, пассажиров и команду обобрали до нитки и бросили в шлюпках на произвол судьбы, сам же корабль был сожжен. Ночью баркас разминулся с остальными несчастными, и некоторое время спустя после рассвета его пассажиры узрели Хенлопен.

Здесь следует упомянуть, что судья Холл составил об этих двух инцидентах отчет и вместе с первым помощником капитана пакетбота отправил его в Филадельфию. Однако, в силу некоторых причин, прошло почти целых четыре недели, прежде чем из Нью‑Йорка выслали военный шлюп. Пираты тем временем избавились от добычи, сложенной под брезентом на берегу залива Индиан‑Ривер: часть загрузили на два небольших шлюпа, а остальное на повозках отправили куда‑то в глубь материка.

Леви говорил английскому капитану, что собирается погостить у одной из своих подружек дня три или четыре. Однако его отсутствие продлилось недели две. А затем он вдруг объявился – так же внезапно и неожиданно, как и в первый раз. Хайрам как раз ужинал, когда отворилась дверь и вошел Леви, повесив свою треуголку так беспечно, словно и выходил‑то лишь на часок. Он был явно чем‑то недоволен и, мрачный, сел за стол, не проронив ни слова, лишь оперся подбородком о кулак да сердито созерцал кукурузную лепешку, пока Дина подавала ему тарелку и столовые приборы.

Появление брата, казалось, напрочь лишило Хайрама аппетита. Он отодвинул тарелку и молча смотрел, как Леви, словно голодный волк, накинулся на яичницу с беконом. Завершив трапезу, он набил трубку, склонился над очагом и, выуживая уголек, сказал:

– Слушай, Хайрам! Я, видишь ли, был в Филадельфии, улаживал то дельце, о котором рассказывал тебе, когда вернулся домой в первый раз. Понимаешь? Ты хоть помнишь? Твой котелок способен это переварить? – Леви оглянулся через плечо, ожидая ответа. Не получив такового, он продолжил: – Сегодня вечером ко мне придут два джентльмена из Филадельфии. Это мои друзья, и нам предстоит деловой разговор, так что, Хай, дома тебе оставаться не нужно. Можешь прогуляться, усек? – И затем добавил с ухмылкой: – Можешь сходить к Салли.

Хайрам отодвинул стул, встал и прислонился спиной к стене рядом с камином.

– Я останусь дома, – объявил он.

– Но я не хочу, чтобы ты оставался дома, Хай. Мы будем говорить о делах, и ты должен уйти!

– Я останусь дома, – только и повторил Хайрам.

Лицо Леви потемнело. Он заскрежетал зубами, и миг‑другой казалось, что вспышка гнева неминуема. Однако ему удалось взять себя в руки.

– Ты… осел… полоумный идиот, – процедил он сквозь зубы. Хайрам и бровью не повел. – А что касается тебя, – Леви повернулся и злобно уставился на старую негритянку, убиравшую посуду, – поставишь на стол угощение и немедленно уберешься отсюда. И пока я не позову тебя, носа не смей показывать на кухне. А если посмеешь вынюхивать, я вырву у тебя сердце. – И он добавил еще парочку выражений, которые не употребляют в приличном обществе.

Примерно через полчаса явились друзья Леви. Первый – невысокий и очень худой, на вид типичный иностранец. Он был одет в старый черный костюм, серые вязаные чулки и башмаки с медными пряжками. Второй посетитель также несомненно происходил из иноземцев, а его одеяние свидетельствовало о принадлежности к матросской профессии: парусиновые бриджи, тяжелый бушлат и ботфорты до колена. Его опоясывал красный кушак, и раз, когда бушлат несколько оттопырился, перед глазами Хайрама мелькнула рукоять пистолета. Это был сильный и коренастый мужчина, с низким лбом и бычьей шеей; щеки его и подбородок поросли давно не бритой иссиня‑черной щетиной. Его голову покрывала красная косынка, поверх которой была нахлобучена треуголка, окаймленная выцветшей золотой тесьмой.

Леви сам открыл им дверь и еще на пороге обменялся со своими гостями несколькими словами – на иностранном языке, так что Хайрам совсем ничего не понял. Ни один из них с хозяином дома так и не заговорил: коротышка то и дело поглядывал на него украдкой, а громила только хмурился, в остальном же они совершенно не удостоили мельника вниманием.

Леви закрыл ставни, запер наружную дверь на засов, а к той, что вела из кухни в комнату, приставил стул. Затем сии достойнейшие мужи расселись за столом, с которого Дина успела убрать только часть посуды, и всецело погрузились в изучение каких‑то бумаг: громила вытащил целую связку их из кармана бушлата. Переговоры велись на том же иностранном языке, на котором Леви заговорил при встрече, – для ушей Хайрама совершенно непостижимом. Временами, обсуждая какой‑то вопрос, Леви и его приятели срывались на крик, а иногда, наоборот, говорили чуть ли не шепотом.

Дважды высокие часы в углу отбивали время, однако Хайрам на протяжении всей этой затянувшейся дискуссии стоял молча и совершенно неподвижно, почти не мигая, уставившись на три головы, склонившиеся друг к другу над разбросанными в тусклом мерцающем пламени свечи бумагами.

Внезапно разговор прекратился, и по полу заскрежетали стулья. Леви встал, подошел к буфету и извлек из него бутыль яблочной водки Хайрама, проделав это так спокойно, будто она принадлежала ему. Затем поставил на стол три стакана и кувшин с водой, и все трое без малейшего стеснения принялись угощаться.

Наконец гости вышли из дома и двинулись по дороге. Леви какое‑то время стоял на пороге, смотря вслед размытым фигурам, пока те совсем не растворились во мраке. Затем развернулся, вошел в дом, закрыл дверь, поежился от холода, глотнул еще немного водки и отправился спать, так и не сказав Хайраму ни слова: видать, сильно на него обиделся.

Хайрам же, оставшись в одиночестве, так же молча и неподвижно постоял какое‑то время, затем медленно огляделся по сторонам, пожал плечами, словно пробудившись ото сна, взял свечу и вышел из комнаты, бесшумно затворив за собой дверь.

На этот раз нежданный визит Леви Уэста и вправду обернулся для несчастного Хайрама Уэста сущим бедствием. В те времена деньги ценились несколько иначе, нежели сегодня, и пятьсот фунтов были немалой суммой, а в округе Суссекс и вовсе являлись подлинным состоянием. И бедняге Хайраму пришлось изрядно поломать голову над тем, как выкрутиться. Судья Холл, как вы наверняка уже догадались, питал к мельнику самые теплые и дружеские чувства и, в отличие от всех остальных, вовсе не считал парня слабоумным. И все же в сем денежном вопросе старик оказался тверд и непреклонен. Пятьсот фунтов необходимо срочно найти – закон на стороне Леви Уэста. Судья одолжил Хайраму три сотни, взяв закладную на мельницу. Он одолжил бы и все четыре, но уже имелась первая закладная на сотню фунтов, и более трехсот сверх нее он дать не осмелился.

У Хайрама были значительные запасы пшеницы, которые он хранил на складе в Филадельфии, надеясь выгодно перепродать впоследствии. Он распродал их на аукционе с огромным убытком для себя, выручив едва ли сотню фунтов. Финансовый горизонт выглядел для бедного мельника весьма мрачно, и все же он насобирал пять сотен для Леви и вручил их судье Холлу, после чего тот вернул ему закладную.

Холодным пасмурным днем в начале декабря дело было окончательно закрыто. Пока Хайрам рвал на мелкие кусочки закладную, судья Холл отодвинул от себя бумаги на столе и водрузил на него ноги.

– Хайрам, – вдруг сказал он, – а знаешь ли ты, что Леви Уэст постоянно ошивается в доме Билли Мартина, поскольку положил глаз на его хорошенькую дочку?

После этого вопроса в комнате воцарилась такая продолжительная тишина, что судья уже подумал было, что Хайрам его не услышал. Однако тот услышал.

– Нет, – признался он наконец, – я не знал этого.

– Так вот, – продолжил судья Холл. – Соседи только и говорят об этом. Да и разговоры сами по себе скверные: по слухам, на прошлой неделе Салли три дня не было дома, и никто не знает, где она все это время пропадала. Своими морскими байками да россказнями этот парень совсем вскружил ей голову.

Хайрам не проронил ни слова, лишь невозмутимо взирал на своего собеседника.

– Твой сводный брат, – вновь заговорил судья, – сущий мерзавец, да, мерзавец, Хайрам, и я боюсь, как бы он не оказался преступником. Говорят, недавно его видели в сомнительных местах и в весьма подозрительной компании.

Он умолк, но мельник по‑прежнему молчал.

– Послушай‑ка, Хайрам, – вдруг обратился к нему старик, – я слышал, что и ты ухаживаешь за Салли. Это так?

– Да, я тоже за ней ухаживаю.

– Ах ты, досада какая, Хайрам. Боюсь, дела твои плохи.

Выйдя из магистратуры, Хайрам какое‑то время стоял посреди улицы, держа шляпу в руке и уставившись на землю у себя под ногами. Глаза его потухли, губы отвисли. Потом он принялся отрешенно приглаживать копну своих соломенных волос. Наконец мельник встрепенулся и словно бы пришел в себя. Он неторопливо бросил взгляд по обеим сторонам улицы, нахлобучил шляпу, развернулся и, медленно и тяжело ступая, побрел прочь.

Быстро опускались ранние сумерки пасмурного зимнего вечера, да еще небо вдобавок налилось свинцом и выглядело довольно угрожающим. На окраине городка Хайрам вновь остановился и на какое‑то время погрузился в раздумья. Наконец медленно повернул, но не домой, а на дорогу, что вела меж голыми иссохшими полями да покосившимися изгородями к дому Билли Мартина.

Трудно сказать, что повело Хайрама в этот дом в такое время дня – судьба ли, злой рок. Для собственной погибели он не мог бы выбрать более подходящего времени, ибо увиденное бедным мельником превзошло все его самые худшие опасения.

На небольшом расстоянии от дома вдоль дороги разросся жасмин, кусты которого в это время года стояли совершенно голыми. До Хайрама вдруг донеслись звуки приближающихся шагов и приглушенные голоса. Он отступил за угол ограды и замер там, полуприкрытый сплетением ветвей. По серой полосе дороги в сумерках мимо него медленно прошли две фигуры. Одна принадлежала его сводному брату, другая – Салли Мартин. Леви держал девушку под руку и нашептывал ей что‑то на ушко, она же доверчиво положила голову ему на плечо.

Хайрам стоял ни жив ни мертв. Пара остановилась на обочине как раз недалеко от его укрытия, и он не упускал их из виду. Они какое‑то время тихо переговаривались, и до ушей застывшего слушателя то и дело долетали отдельные слова.

Вдруг раздался шум открываемой двери, и тишину разорвал пронзительный голос Бетти Мартин:

– Салли! Салли! Да Салли же! Эй, я с тобой разговариваю! А ну иди сюда! Где это ты была?

Руки Салли обвили шею Леви, и губы их слились в быстром поцелуе. В следующий миг девушка стремительно пробежала по дороге мимо Хайрама. Леви смотрел ей вслед, пока она не скрылась в доме, а затем развернулся и, насвистывая, пошел прочь.

Его свист вскоре захлебнулся в холодной тиши. Хайрам, спотыкаясь, вышел из‑за изгороди. Никогда прежде на бесстрастном лице его не отражалось столько чувств, как в тот миг.

Хайрам стоял перед очагом, сцепив за спиной руки. К ужину на столе он даже не притронулся. Леви же ел с явным аппетитом. Вдруг он оторвался от тарелки и посмотрел на сводного брата.

– Как насчет моих пятисот фунтов, Хайрам? – спросил он. – Я дал тебе месяц на сборы, и хотя он еще не прошел, но я надумал убраться отсюда послезавтра и хочу получить свои денежки.

– Сегодня я выплатил пятьсот фунтов судье Холлу, они у него, – вяло ответил Хайрам.

Леви с грохотом бросил на стол нож и вилку.

– Судье Холлу! Какое отношение к ним имеет судья Холл? Это не его деньги. Это ты должен отдать их мне, и если ты этого не сделаешь, то клянусь… На моей стороне закон, можешь не сомневаться!

– Судья Холл – душеприказчик, а не я, – так же вяло возразил Хайрам.

– Слышать ничего не желаю о душеприказчиках и обо всех этих юридических штучках. Отвечай: ты собираешься мне платить или нет?

– Нет. Я не собираюсь. Судья Холл заплатит тебе. Иди к нему.

Лицо Леви налилось кровью. Он откинулся назад, и стул его отчаянно заскрипел.

– Ты, проклятый обманщик! – проскрежетав он. – Да я тебя насквозь вижу! Хочешь лишить меня законного наследства? Ты прекрасно знаешь, что судье Холлу я очень‑то не по нраву… Он строчит эти свои… доносы в Филадельфию и делает все, чтобы настроить против меня всех и каждого в округе да еще вдобавок натравить на меня военных моряков. Мне твои штучки ясны как день, но ты меня не проведешь. Я получу свои деньги, если есть закон на земле… Проклятый бессердечный вор, ты нарушаешь волю покойного отца!

И тогда – даже если бы на Леви Уэста внезапно рухнула крыша, он и то не удивился бы более – Хайрам вдруг шагнул вперед, стиснув кулаки, склонился над столом и взглянул прямо в глаза брату. Его лицо – обычно вялое и глуповатое – теперь исказилось от ярости. На виске его пульсировала жилка, а когда он заговорил, голос его более походил на рычание дикого зверя, нежели на речь доброго христианина.

– На твоей стороне закон, говоришь? На твоей? Да ты боишься обращаться к закону, Леви Уэст! Попробуй, и увидишь, как тебе понравится… Да как ты смеешь называть меня вором, ты, проклятый негодяй и убийца! Это ты вор, Леви Уэст, ты явился сюда и украл у меня отца… Ты! Ты меня разорил… Заставил платить за то, что по праву должно было быть моим! А потом ты… ты… вдобавок украл девушку, за которой я ухаживал. – Хайрам умолк и стал кусать губы, подыскивая слова. – Я знаю, кто ты, – заявил он наконец. – Я все знаю! И только потому, что пообещал отцу, я отдал твои деньги в магистратуру, прежде чем сделать то, что сделаю сейчас.

И с этими словами он указав дрожащим пальцем:

– Видишь эту дверь? Выйди через нее и не смей больше возвращаться! А если вернешься… Или еще хоть где‑нибудь попадешься мне на глаза, то клянусь всем святым, я потащу тебя к судье и расскажу все, что знаю и что видел. Да, уж я тебя накормлю законом до отвала, коли ты его так хочешь. Вон из моего дома, я сказал!

Во время речи Хайрама Леви словно бы весь сжался и стал меньше ростом. Лицо его совершенно утратило свой медный оттенок и побледнело до желтизны воска. Когда же его сводный брат наконец смолк, он не произнес ни слова в ответ. Он лишь отодвинулся на стуле, встал, взял шляпу и, криво усмехнувшись, вышел из дома, даже не закончив ужин. Более Леви Уэст никогда не переступал порог дома Хайрама Уайта.

Хайрам изгнал злого духа из своего жилища, но вред, причиненный им, исправить было уже невозможно. На следующий день стало известно, что Салли Мартин сбежала из дому, и сбежала с Леви Уэстом. Старый Билли Мартин объявился утром в городе с винтовкой и рыскал в поисках Леви, грозя пристрелить негодяя, который сбил его дочь с пути истинного.

И как злой дух покинул дом Хайрама, так и другой, более могучий бес оставил свое убежище. Через несколько дней из Индиан‑Ривер прибыла весть, что Блускин вышел из залива и направился на юго‑восток. Знающие люди утверждали, что пират наконец покинул их края.

Блускин убрался вовремя, ибо буквально через три дня в гавани Льюиса бросил якорь военный шлюп «Скорпион». На его борту находились нью‑йоркский агент злополучного пакетбота и уполномоченный правительства Соединенных Штатов.

Последний тут же энергично взялся за дело и, проведя расследование, извлек на свет божий прелюбопытные факты. Выяснилось, что пираты и поселенцы Индиан‑Ривер какое‑то время несомненно пребывали меж собой в весьма дружеском согласии, ибо уполномоченный обнаружил и изъял в некоторых тамошних домах довольно ценные вещи из числа тех, что были похищены с пакетбота. Более того, ценности сомнительного происхождения оказались и в домах самого Льюиса.

Похоже, в той или иной степени вся округа была запятнана сношением с пиратами.

Не избежал подозрений в сотрудничестве с ними даже бедняга Хайрам. Естественно, следователи не замедлили выяснить, что его сводный брат Леви Уэст был весьма тесно связан с Блускином и вел с этим негодяем свои грязные делишки.

Ну а когда допросили старуху Дину и Боба, не только всплыла история о двух подозрительных гостях Леви, но и оказалось, что сам Хайрам тоже присутствовал на этой встрече, когда захваченные преступным путем товары передавались посреднику.

Из всего обрушившегося на Хайрама сии несправедливые подозрения, казалось, ранили беднягу особенно глубоко. То была последняя горчайшая мука, перенести которую оказалось труднее всего.

Леви украл у него любовь отца. Он если и не довел брата до разорения, то весьма опасно приблизил к банкротству. С этим подонком сбежала девушка, которую Хайрам любил. А теперь из‑за него еще и чернят его доброе имя.

Мало того, подозрения властей против Хайрама Уайта становились все более тяжкими.

На пакетботе были захвачены банковские векселя на несколько тысяч фунтов, и мельника допросили с почти инквизиторским пристрастием и строгостью, пытаясь установить, известно ли ему что‑либо об их местонахождении.

Под гнетом навалившихся несчастий Хайрам не только стал еще более вялым и неразговорчивым, нежели обычно, но и вовсе погрузился в мрачнейшую угрюмость. Он просиживал целые часы напролет, оцепенело уставившись перед собой в огонь.

Однажды ночью – стоял леденящий февральский мороз, а землю покрывало сантиметров десять сухого зернистого снега, – когда Хайрам вот так сидел в одиночестве и предавался своим тяжким думам, в дверь вдруг тихонько постучали.

Хайрам вздрогнул и словно бы очнулся. Какое‑то время он продолжал сидеть, бессмысленно разглядывая комнату. Затем отодвинул стул, поднялся, шагнул к двери и широко распахнул ее навстречу нежданному гостю.

Это была Салли Мартин.

Он стоял и тупо таращился на нее. Салли заговорила первой:

– Не позволишь ли мне зайти, Хай? Пожалуйста. Я умираю от холода и голода. Ты ведь не прогонишь меня?

– Разумеется, нет, но почему ты не идешь домой?

Несчастная девушка дрожала и стучала зубами от холода, а теперь и вовсе начала рыдать, утирая глаза уголком одеяла, накинутого на голову и плечи.

– Я была дома, – всхлипывала она, – но отец, он захлопнул дверь перед моим носом. И он проклял меня, Хай… Мне осталось только умереть!

– Да заходи же, Салли, – наконец произнес Хайрам. – Нечего стоять на улице в такой холод.

Он отошел в сторону, и девушка, облегченно вздохнув, быстро проскользнула внутрь.

По просьбе Хайрама Дина принесла Салли еды, и та жадно, едва ли не свирепо, набросилась на нее. Пока гостья ела, Хайрам стоял спиной к камину и разглядывал девушку: лицо ее, некогда круглое и румяное, теперь вытянулось и выглядело изможденным.

– Ты больна, Салли? – спросил он.

– Нет, – ответила она, – но с тех пор, как я покинула дом, времена для меня настали трудные. – При воспоминании о пережитых злоключениях из глаз бедняжки снова хлынули слезы, но она лишь торопливо утерла их тыльной стороной ладони и даже не оторвалась от еды.

Затем надолго воцарилась мертвая тишина. Дина сидела, сгорбившись на табуретке рядом с очагом, с интересом наблюдая за происходящим. Хайрам словно не замечал ее.

^{Рождество пирата}

– Ты сбежала от Леви? – внезапно спросил он. Девушка взглянула на него исподлобья. – Тебе не нужно бояться, – добавил он.

– Да, – решилась она наконец. – Я сбежала от него, Хай.

– А где вы с ним были?

После этого вопроса Салли вдруг отложила нож и вилку.

– Не спрашивай меня об этом, Хайрам, – сказала она взволнованно. – Я не могу тебе этого рассказать. Ты не знаешь Леви, Хайрам. Я не осмелюсь сообщить тебе то, что ему не понравилось бы. Если я скажу тебе, где мы с ним были, он отыщет меня, где бы я ни пряталась, и убьет. Если б ты только знал, что мне известно о нем, Хайрам, ты бы не задавал никаких вопросов.

Хайрам долго стоял и задумчиво глядел на нее. Наконец он просто сказал:

– А я тут частенько вспоминаю, какой ты когда‑то была, Салли.

Салли некоторое время молчала, а затем решительно подняла на него глаза:

– Хайрам, если я открою тебе тайну, поклянешься ли ты не говорить об этом ни одной живой душе? – Мельник кивнул. – Но учти: если Леви узнает, что я проболталась, он меня убьет – это так же верно, как и то, что ты стоишь сейчас передо мной. Подойди поближе, я могу сказать это только шепотом. – Он наклонился к ней. Салли быстро глянула по сторонам, затем наклонилась и выдохнула ему в ухо:

– Я честная женщина, Хай. Прежде чем я сбежала с Леви Уэстом, мы обвенчались.

Прошли зима и весна, настало лето. Какие бы чувства Хайрам ни испытывал, внешне он никак их не проявлял. И все же кожа на его грузном лице обвисла, щеки впали, а похудевшее тело выглядело еще более неловким и неуклюжим. Он часто просыпался по ночам и порой до самого рассвета бесцельно бродил туда‑сюда по комнате.

Именно с подобным приступом бессонницы и связано самое великое и потрясающее событие в его жизни.

Та июльская ночь выдалась адски жаркой. Воздух словно навевало из топки, и уснуть тяжело было даже тем, кто пребывал в беспечном настроении и полнейшем душевном равновесии. Через окно сияла полная луна, вырисовывая на полу белый квадрат света, и Хайрам, прохаживаясь по комнате взад и вперед, ступал прямо по нему: стоило ему перешагнуть четкую линию лунного света, и на доски ложилась тень его похудевшей фигуры.

Часы на кухне зажужжали и принялись отбивать двенадцатый час, и Хайрам остановился.

Уже растворился в тишине гул последнего удара, а он все так же неподвижно стоял, вслушиваясь с внезапно возросшим вниманием, ибо вместе со звуком часов до слуха его донеслись крадущиеся тяжелые шаги, медленно приближавшиеся по дорожке перед домом прямо под открытым окном. Через несколько секунд он услышал скрип проржавевших петель: загадочный гость вошел на мельницу. Хайрам подкрался к окну и выглянул. Луна ярко освещала запыленный фасад старой мельницы под черепичной крышей, не далее чем в тридцати шагах, и дверь ее оказалась распахнутой настежь. Некоторое время все было тихо, а затем продолжавший напряженно всматриваться Хайрам увидел, как в зияющей черноте открытой двери внезапно возникла отчетливая фигура человека. Хайрам ясно, словно днем, увидел его в лунном свете: то был Леви Уэст. Через плечо у него был перекинут пустой мешок для муки.

Леви огляделся по сторонам, а затем снял шляпу и утер лоб тыльной стороной ладони. Потом он неторопливо закрыл дверь за собой и тем же путем, каким и пришел, так же крадучись покинул мельницу. Хайрам смотрел на него, пока тот проходил рядом с домом почти прямо под окном. Он мог бы даже коснуться его рукой.

Метрах в пятидесяти от дома Леви остановился, и из тени изъеденной червями ограды выросла еще одна фигура и приблизилась к нему. Эти двое обменялись парой слов, причем Леви указал в сторону мельницы. Затем оба развернулись, перелезли через изгородь и двинулись по буйной высокой граве на юго‑восток.

Хайрам выпрямился и глубоко вздохнул. Сейчас, в ярком свете луны, лицо его исказилось точно так же, как и семь месяцев назад, когда он стоял перед своим сводным братом на кухне. Со лба его градом катился пот, и он утерся рукавом. Затем – в чем был, без шляпы, без куртки, – выпрыгнул из окна на траву и без малейшего колебания двинулся по дорожке в том же самом направлении, в котором скрылся Леви Уэст.

Перелезая через ограду, он увидел, как в мертвенно‑бледном свете луны парочка, которую он преследовал, идет по ровному, поросшему кустарником лугу в сторону узкой полосы соснового леса.

Вскоре они вступили в резко очерченную тень под деревьями и скрылись в темноте.

С застывшим взором, плотно сжатыми губами, неумолимый, словно сама Немезида, Хайрам направился по залитому лунным светом лугу вслед за своими врагами. Затем он тоже вступил в тень леса. Полуночную тишину не нарушал ни единый звук. Мельник бесшумно ступал по смолистой мягкой почве. Вдруг в мертвой тишине до него отчетливо донеслись далекие голоса Леви и его товарища, в пустоте леса раздававшиеся громко и звучно. За леском лежало кукурузное поле, и Хайрам услышал шорох жестких листьев, когда они нырнули в джунгли метелок. И здесь он шаг за шагом следовал за ними, ведомый шумом их продвижения среди стеблей.

За кукурузным полем бежала дорога, которая, огибая южную оконечность Льюиса, через деревянный мост уходила в солончаки, простиравшиеся между городом и далекими песчаными дюнами. Добравшись до нее, Хайрам обнаружил, что почти нагнал своих врагов: эти двое теперь находились не далее чем шагах в пятидесяти от него. Тут он разглядел, что спутник Леви несет на плече нечто похожее на связку инструментов.

Он выждал немного, дав увеличиться расстоянию меж ними, и снова вытер рукавом пот со лба. Затем, не упуская парочку из виду, перелез через ограду на обочине.

Он следовал за ними еще километра три по белой ровной дороге, мимо безмолвных спящих домов, мимо амбаров, сараев, стогов и убранных участков полей, по темным тихим окраинам города и, наконец, по широким, подернутым дымкой солончакам, которые в лунном свете простирались словно бы до бесконечности, хотя вдали и маячила ограничивавшая их длинная белая полоса дюн.

Хайрам шел за преступной парочкой по ровным солончакам, через заросли осоки да мимо прозрачных луж, в которых кралось его собственное отражение, и все дальше и дальше, пока они наконец не достигли полосы низкорослых, кривых и бесцветных сосенок, окаймлявших подножие песчаных холмов.

Здесь Хайрам держался пятнистой тени деревьев. Преследуемые же шли открыто, и рядом с ними по песку бежали их черные как смоль силуэты. Теперь в полнейшей тишине можно было услышать тяжелый и глухой шум далекого прибоя Атлантики: волны бились о берег примерно в километре за дюнами.

Наконец Леви и его товарищ обошли южный край белого холма, а когда Хайрам обошел его тоже, они уже исчезли из виду.

Пред ним вздымался гладкий и крутой склон песчаной дюны, чей гребень четко выделялся на фоне ночного неба. Следы двух человек вели вверх и исчезали за хребтом. А за ним лежала круглая чашеобразная ложбина, приблизительно метров пятнадцати в поперечнике и шести в глубину, вычерпанная вихрями ветров почти до идеального круга. Хайрам медленно, крадучись проследовал по линии следов, взобрался на вершину пригорка и посмотрел вниз в ложбину. Двое сидели на песке, неподалеку от высокого ствола высохшей сосны, вздымавшейся окаменевшим белым скелетом из песка, в котором, судя по всему, она была погребена многие века назад.

Леви снял камзол, жилет и принялся обмахиваться шляпой. Он сидел, разложив на песке мешок, прихваченный им на мельнице. Его спутник сидел лицом к нему. Над ним ярко светила луна, и Хайрам мгновенно узнал спутника брата – это был тот самый верзила‑головорез, с виду типичный иностранец, который вместе с коротышкой приходил на мельницу повидаться с Леви. Он тоже снял шляпу и утирал лицо и лоб красным платком. Рядом с ним лежали пара лопат, моток веревки да длинный железный лом.

Злоумышленники переговаривались меж собой, однако Хайрам ничего не понимал, ибо беседа велась на том же иностранном языке, что и в прошлый раз. Но он увидел, что его сводный брат указывает пальцем то на мертвое дерево, то на крутой белый склон на противоположной стороне чашеобразной ложбины.

Наконец оба, видимо, достаточно отдохнули с дороги, и совещание (если то было совещание) завершилось. Парочка направилась к мертвому дереву и остановилась. Леви стал что‑то искать на стволе, похоже какую‑то метку. Обнаружив ее, он достал из кармана мерную ленту и большой медный компас. Затем Леви протянул один конец ленты товарищу, а другой прижал большим пальцем к отмеченному месту на стволе. Взяв направление по компасу, он стал отдавать напарнику указания, который в зависимости от них брал то левее, то правее. Но вот раздалась последняя команда, и громила вытащил из кармана деревянный колышек и вогнал его в песок, От этого колышка они снова отмерили некоторое расстояние по выбранному направлению и забили второй колышек. Процедура повторилась и в третий раз, после чего разбойники, судя по всему, наконец достигли своей цели.

Здесь Леви пяткой начертил на песке крест.

Его товарищ принес лом, лежавший рядом с лопатами, и стал наблюдать, как Леви вонзает его глубоко в песок, снова и снова, по‑видимому с целью нащупать что‑то внизу. На это у него ушло какое‑то время, но вот наконец раздался лязг: лом наткнулся на какой‑то предмет. Для надежности звучно ударив еще пару раз, Леви оставил лом торчать на месте и стряхнул с рук песок.

– Теперь тащи лопаты, Педро, – велел он, впервые за все время заговорив на английском языке.

И вскоре двое мужчин принялись отбрасывать песок лопатами, причем занятию сему предавались весьма долго. Предмет, который они искали, оказался закопанным на глубине более полутора метров, так что извлечение его потребовало весьма изнурительного труда, вдобавок потоки сухого песка снова и снова засыпали яму. Но вот лезвие одной из лопат ударило по чему‑то твердому, и тогда Леви склонился и принялся отбрасывать песок руками.

Громила выбрался из выкопанной ямы и бросил Леви веревку, которую принес с инструментами. Тот быстро привязал ее к предмету внизу и тоже выбрался на поверхность. Потянув вдвоем, они вытащили тяжелый окованный железом сундук, длиной чуть менее метра и около четверти метра в ширину и высоту.

Товарищ Леви нагнулся и стал отвязывать веревку от кольца на крышке.

Ну а дальше события приняли неожиданный оборот и развивались молниеносно. Леви сделал шаг назад и быстро огляделся по сторонам. Его рука скользнула за спину, и в следующий миг перед взором Хайрама в лунном свете блеснул длинный и острый клинок. Леви поднял руку. И как раз в тот момент, когда его товарищ начал подниматься над сундуком, нанес ему стремительный и сильный удар, а затем еще один. Хайрам увидел, как блестящее лезвие вонзилось в спину, и даже услышал, как рукоятка с глухим звуком ударилась о ребра – раз, другой. Чернобородый негодяй издал душераздирающий вопль и упал на спину. Через миг, снова закричав, он вскочил и отчаянной хваткой вцепился в глотку и руку Леви. Последовала борьба – короткая, беззвучная и жестокая. До мельника доносилось лишь пыхтение и шарканье ног по песку, который уже начал заливать темно‑красный поток. Однако борьба оказалась неравной и через минуту‑другую закончилась. Леви с трудом выдернул руку, порвав при этом рукав рубахи от запястья до плеча. Снова и снова взлетал безжалостный нож, и снова и снова обрушивался – теперь уже не блестящий, но обагренный кровью.

И вдруг все кончилось. Товарищ Леви беззвучно, словно мешок тряпья, рухнул на песок. Миг он лежал совершенно обмякшим, затем тело его сотрясла судорога, и он окончательно затих, уткнувшись лицом в песок.

^{«И он окончательно затих, уткнувшись лицом в песок».}

Леви, все еще крепко сжимая в руке нож, наклонился, всматриваясь в тело своей жертвы. Рукав его рубашки и особенно обнаженное предплечье были запачканы кровью. Луна ярко освещала его лицо: то было лицо демона из преисподней.

Наконец Леви встряхнулся, нагнулся и вытер нож и руку о просторные бриджи мертвеца. Он убрал клинок в ножны, достал из кармана ключ и открыл сундук. В лунном свете Хайрам разглядел, что тот в основном был заполнен бумагами да кожаными мешочками, набитыми, очевидно, монетами.

На протяжении всей этой ужасной схватки, завершившейся столь ужасным образом, Хайрам беззвучно и неподвижно лежал за гребнем дюны, словно в каком‑то жутком очаровании наблюдая за смертельной борьбой в ложбине. Теперь же он поднялся. От резкого его движения с вершины с шорохом посыпался песок, однако Леви был столь поглощен изучением содержимого сундука, что даже не обратил внимания.

Лик Хайрама был бледен и напряжен. В какой‑то миг он раскрыл было рот, словно намереваясь что‑то сказать, но промолчал. Так – бледный, безмолвный – он простоял несколько секунд, более похожий на изваяние, нежели на живого человека; потом взгляд его вдруг упал на мешок, который Леви принес с собой: несомненно, чтобы унести в нем сокровища, которые искал со своим товарищем, по‑прежнему распростертым рядом на песке. Затем, как будто ему внезапно пришла в голову какая‑то мысль, выражение лица Хайрама совершенно изменилось: губы плотно сжались, словно он боялся издать непроизвольный звук, и даже куда‑то загадочным образом исчезла изможденность.

Медленно и осторожно он переступил через кромку песчаного гребня и пошел по склону вниз. Шествие его было беззвучным, словно то надвигалась сама смерть, ибо ноги его не издавали ни малейшего шума, утопая в песке по лодыжку. Так, таясь, шаг за шагом, он спустился, подкрался к мешку и так же бесшумно взял его. Леви, который, по‑прежнему склонившись над сундуком, рылся в бумагах, был на расстоянии чуть более метра от него. Хайрам поднял мешок. Должно быть, он все‑таки издал какой‑то звук, ибо Леви вдруг повернул голову. Но он опоздал. В мгновение ока мешок оказался у него на голове – плечах – руках – туловище.

Завязалась еще одна схватка, такая же жестокая, безмолвная, отчаянная – и такая же короткая. Жилистый, крепкий и сильный, сплошные мускулы и сгусток энергии, да еще отчаянно борющийся за свою жизнь, Леви все‑таки не имел ни малейшего шанса против непомерной силы своего сводного брата. Как бы то ни было, долго драке все равно продолжаться было не суждено: случилось так, что Леви споткнулся о тело своего мертвого товарища и упал, а сверху на него обрушился Хайрам. То ли падение оглушило Леви, то ли он понял всю безнадежность сопротивления, но он лежал уже совершенно неподвижно все то время, пока Хайрам, стоя на нем на коленях, отвязывал от кольца сундука веревку и затем в полнейшем молчании туго обвязывал ее вокруг пленника в мешке, делая один виток за другим. Лишь единожды Леви попытался заговорить с братом.

– Если ты отпустишь меня, – прозвучал приглушенный голос, – я дам тебе пять тысяч фунтов – они в этом сундуке.

Но Хайрам даже не удостоил его ответом, лишь продолжал затягивать веревку.

Военный шлюп «Скорпион» простоял в гавани Льюиса всю зиму и весну, видимо в слабой надежде на возвращение пиратов. Было около восьми часов утра, и лейтенант Мейнард сидел в кабинете судьи Холла, обмахиваясь шляпой и болтая о том о сем. Вдруг с улицы донесся приглушенный шум, который постепенно нарастал. Судья и его гость поспешили к дверям. По улице к ним навстречу двигалась огромная, чем‑то чрезвычайно возбужденная толпа. Из окон и дверей показывались головы любопытных. Сборище было все ближе и ближе, пока наконец не стало заметно, что подобная свалка окружает всего лишь одного человека. То был Хайрам Уайт – без шляпы, обливающийся ручьями пота, однако невозмутимый и молчаливый, как обычно. Он нес на плече мешок, туго обвязанный веревкой. Только когда Хайрам и окружающие его люди подошли совсем близко, судья и лейтенант увидели, что из мешка торчит пара ног в серых вязаных чулках. Мельник нес человека.

Тем утром Хайрам тащил свою ношу километров восемь: без всякой помощи и едва ли отдыхая по дороге.

Он направился прямиком к судье и, все так же в окружении возбужденной толпы, поднялся по ступеням в магистратуру. Там он молча бросил мешок на пол и утер со лба пот.

Судья стоял, опершись о стол, и переводил