Часть вторая 8 page. Приказчик сжал медальон в кулаке и глянул на часы

Приказчик сжал медальон в кулаке и глянул на часы.

– Как хорошо он знал наш язык, мисс Ламбер. Говорит – заслушаешься…

Казалось, сквозь напевную речь приказчика слышится голос отца, говорившего по‑французски: «…моя дочь – дитя природы. Ведь я сам обучал ее в девственном покое Ботанического сада. Не зная иных учений, она поклоняется лишь одному богу – Природе; лес – ее Библия, земля – ее Откровение. Ей ведомы только Любовь, Равенство и Свобода. Я взрастил ее в наслаждении естественной вольности. Если она останется в колонии, а тем паче в этом городе, где скрыты европейский позор и алчность, ее ждет гибель: белые растерзают ее, точно стервятники и лисы, дерущиеся из‑за падали. Непорочную девицу швырнут к менялам, выдающим себя за святых…»

«Молчи!» – Полетт зажала уши, чтобы не слышать отцовский голос. Как он был не прав! Как ошибался, стремясь воплотить в ней свои мечты и не понимая, что она самый обычный человек! Полетт досадовала на отца, но взор ее затуманился воспоминаниями о детстве, в котором бунгало Тантимы и Джоду было островком невинности в море порока. Она тряхнула головой, отгоняя наваждение.

– И что вы ему ответили насчет денег за медальон?

Ноб Киссин усмехнулся и подергал себя за косицу.

– Тщательно прикинув, я понял, что проезд во Францию даже третьим классом обойдется дороже. Для этого потребовалось бы две‑три такие вещицы. Денег за один медальон хватило бы только до Марич‑дип.

– Где это?

Полетт нахмурилась, ибо никогда не слышала о месте под названием «Перечный остров».

– По‑английски это остров Маврикий.

– Ах, Маврикий! Там родилась моя мама.

– Он так и сказал, – чуть улыбнулся приказчик. – Пусть, говорит, дочь отправится на Маврикий, для нее это как бы родина. Там она совладает с радостями и мукой жизни.

– И что потом? Вы дали ему деньги?

– Сказал, что через пару дней раздобуду нужную сумму. Но как ему было прийти? Недели не прошло, и он скончался. – Приказчик вздохнул. – Я сразу увидел, что он плох. Красные глаза и язык в белом налете говорили о заторе в кишечнике. Я рекомендовал ему воздержаться от мяса, дабы вегетарианской пищей облегчить стул. Видимо, он пренебрег моим советом, что привело к безвременной кончине. Намучился я, пока забрал назад вещицу. Ростовщик уже сдал ее в ломбард, и все такое. Но вот теперь она снова у меня.

Вдруг Полетт осенило: он же мог ничего не рассказывать, а прикарманить деньги – она бы знать не знала.

– Я искренне вам признательна, Ноб Киссин‑бабу. Не знаю, как вас благодарить. – Полетт машинально протянула руку, от которой ее собеседник отпрянул, как от шипящей змеи.

Приказчик надменно вскинул голову и вновь перешел на бенгали:

– О чем вы, мисс Ламбер? Неужто думаете, я мог утаить чужую вещь? Возможно, вы считаете меня торгашом – а кто не торгует в наш жестокий век? – но известно ли вам, что одиннадцать поколений моих предков были священниками в прославленном храме Набадвипа? Одного моего прадеда причастил к любви Кришны сам Шри Чайтанья.^[31]Лишь я не сумел последовать предначертанной судьбе, и в том моя беда… Даже ныне я повсюду ищу бога Кришну, но он, увы, не откликается…

Ноб Киссин собрался опустить медальон в раскрытую ладонь Полетт, но, помешкав, отвел руку.

– А как же проценты? Мои средства скудны, к тому же я имею высокую цель – коплю на постройку храма.

– Не волнуйтесь, деньги вы получите, – сказала Полетт. В глазах приказчика мелькнул огонек сомнения, словно он уже раскаивался в своем великодушии. – Пожалуйста, отдайте медальон – это единственный портрет моей матери.

Послышались шаги слуги, возвращавшегося от причала. Полетт занервничала – крайне важно, чтобы никто в доме не знал о ее уговоре с приказчиком. И дело не в обмане благодетеля, просто ни к чему давать пишу для очередных обвинений отца в безбожии и легкомыслии.

– Прошу вас, Ноб Киссин, умоляю… – по‑английски прошептала Полетт.

Приказчик дернул себя за косицу, точно напоминая себе о своих добрых свойствах, и разжал кулак, выпустив медальон в подставленные ладони Полетт. Едва он отступил, как вошедший слуга доложил, что шлюпка готова.

– Идемте, Ноб Киссин‑бабу, – с наигранной живостью сказала Полетт. – Я провожу вас на причал. Вот сюда, пожалуйста.

В коридоре приказчик вдруг остановился и указал на прямоугольную рамку окна, в которой возник корабль с клетчатым флагом фирмы «Бернэм» на грот‑мачте.

– «Ибис»! – воскликнул он. – Ну слава богу! Хозяин прям извелся ожидаючи, всю плешь мне проел – где мой корабль? Вот уж теперь порадуется!

Полетт распахнула дверь и через сад побежала к реке. С палубы шхуны мистер Бернэм победоносно размахивал шляпой, гребцы в шлюпке, отвалившей от причала, салютовали ему в ответ.

Взгляд девушки зацепился за ялик, который, видимо, отвязался от причала и теперь плыл по воле волн. Течением его вынесло на середину реки, еще немного, и он столкнется с приближавшейся шхуной.

Полетт вгляделась, и у нее перехватило дыхание – даже издали ялик показался очень знакомым. Конечно, на реке сотни подобных лодок, но одна была ей родной – в ней она появилась на свет и там умерла ее мать, в ней ребенком она играла и вместе с отцом отправлялась в мангровые рощи собирать образчики трав. Сейчас она узнала соломенный навес, изогнутый нос и пузатую корму – это лодка Джоду, и ее вот‑вот протаранит водорез «Ибиса».

В отчаянной попытке предотвратить столкновение Полетт замахала руками и во всю мочь завопила:

– Берегись! Гляди! Гляди! Атансьон!

*

После тревожной бессонницы у постели матери Джоду спал настолько крепко, что не почувствовал, как отвязавшуюся лодку вынесло на середину реки, где пролегал путь океанских кораблей, с приливом входивших в Калькутту. Разбудило его щелканье паруса фок‑мачты, но зрелище нависшего над ним корабля было столь неожиданно, что он даже не пошевелился, уставившись на резной клюв, который нацелился ухватить добычу.

Утлое суденышко с неподвижным человеком можно было принять за подношение реке от набожного паломника, однако жертва успела разглядеть, что на нее готов обрушиться не заурядный корабль с квадратными парусами, а необычная двухмачтовая шхуна. Под утренним ветром раздувался и опадал лишь фор‑брамсель, хлопки которого разбудили спящего. На реях мачты птицами унасестилось с полдюжины ласкаров, а на палубе размахивали руками боцман с помощниками, старавшиеся привлечь внимание человека в лодке. Казалось, они беззвучно разевают рты, ибо их крики тонули в шорохе волны под носом корабля, разрезавшего воду.

Шхуна была так близко, что Джоду видел зеленоватый отлив медной обшивки водореза и ракушки, облепившие мокрое, покрытое слизью дерево. Если удар придется в борт, смекнул он, лодка рассыплется, точно вязанка хвороста под топором, а его самого засосет под корабль. Длинное весло, служившее рулем, было под рукой, но времени для полноценного маневра уже не осталось; Джоду успел лишь чуть отвернуть, и шхуна ударила лодку не носом, а бортом. Ялик накренился, в тот же миг бурун из‑под носа корабля накрыл его, точно приливная волна, и под грузом воды пеньковые стяжки лопнули. Джоду сумел ухватиться за бамбуковый ствол, который поплавком вытянул его на поверхность. Вынырнув среди обломков, он оказался возле кормы и тотчас почувствовал, как его мощно утягивает в кильватерный след.

– Эй! Держи! – раздался чей‑то крик на английском.

На палубе шхуны кудрявый человек раскручивал линь с грузилом. В ту секунду, когда лодочные останки засосало под киль, Джоду исхитрился поймать змеей вылетевший трос.

Коловращение воды лишь помогло обмотаться веревкой, так что он самостоятельно вскарабкался по борту шхуны и, перевалившись через леер, рухнул на палубу.

Кашляя и отплевываясь, Джоду лежал на выскобленных досках, когда чей‑то голос снова обратился к нему по‑английски, и он увидел яркие глаза человека, бросившего ему линь. Присев на корточки, кудрявый что‑то говорил; за его спиной маячили два саиба: один высокий и бородатый, другой толстопузый и в бакенбардах – он раздраженно пристукивал тростью. Джоду замер под их сверлящими взглядами и вдруг осознал, что он голый, если не считать тонкой хлопчатой повязки на бедрах. Подтянув колени к груди, он съежился и постарался не впускать в себя ничьи голоса, однако вскоре услышал, что кличут какого‑то боцмана Али, и ощутил на своем загривке чью‑то руку, заставившую его поднять голову и взглянуть на мрачную потрепанную физиономию с жидкими усиками.

– Тера нам киа? Как тебя зовут? – спросил серанг.

Джоду назвался и тотчас добавил, испугавшись, что имя звучит слишком по‑детски:

– Это прозвище, а вообще‑то я Азад Наскар.

– Зикри‑малум даст тебе одежду, – на ломаном хиндустани сказал боцман. – Иди вниз и жди. Нечего путаться под ногами во время швартовки.

Под взглядами ласкаров Джоду поплелся за боцманом к люку в трюм.

– Полезай и сиди там, пока не кликнут, – сказал Али.

Еще на трапе Джоду учуял зловоние, и, по мере того как он спускался в темноту, сей отвратительный и тревожный, знакомый и неопределимый запах становился все крепче. Палубный люк был единственным источником света в неглубоком, пустом трюме, который занимал всю ширину судна, но казался тесным из‑за низкого потолка и жердей, деливших его на отсеки вроде загонов для скота. Когда глаза привыкли к сумраку, Джоду опасливо шагнул в один такой загон и сразу ушиб ногу о тяжелую железную цепь. Присев на корточки, он нащупал еще несколько цепей, притороченных к шпангоуту; все они оканчивались железными манжетами с глазком для запора. Какой же груз крепили эти тяжеленные цепи? Скорее всего, они предназначались для какой‑то живности, однако вонь, пропитавшую трюм, оставили не коровы, лошади или козы; пахло человеческим потом, мочой, дерьмом и блевотиной, причем запах так глубоко въелся в древесину, что казался неистребимым. Вглядевшись, Джоду понял, что цепи действительно предназначались для человеческих запястий и лодыжек. Он пошарил по полу и нащупал в нем гладкие впадины, какие могли оставить лишь человеческие тела за очень долгое время. Их близость друг к другу подсказывала, что пассажиров набивали, как сельдь в бочку. Что же это за судно, которое оборудовано для перевозки людей как скотины? И почему боцман отправил его сюда, где никто его не увидит? Вдруг вспомнились истории о дьявольских кораблях, которые нежданно‑негаданно приставали к берегу и захватывали целые деревни, чтобы живьем съесть пленников. Точно сонм призраков, в голове роились дурные предчувствия; цепенея от страха, Джоду забился в угол.

Кошмар развеяли чьи‑то шаги; Джоду уставился на трап, ожидая появления боцмана или кудрявого, что бросил линь. Однако в проеме возникла женская фигура в темном длинном платье и капоре, скрывавшем лицо. Мысль, что неизвестная госпожа увидит его почти голым, заставила метнуться в другой загон. Желая стать невидимкой, Джоду распластался по борту, но зацепил ногой цепь, гулко звякнувшую в пещере трюма. Он замер, услышав, что шаги направились в его сторону. А потом вдруг его окликнули по имени. Тихое эхо еще билось о стенки трюма, когда женщина, обогнув брус, подошла ближе.

– Джоду…

Она сняла капор, и Джоду увидел знакомое лицо.

– Это я, Путли. – Полетт улыбалась, глядя на его вытаращенные глаза и разинутый рот. – Ну скажи что‑нибудь…

*

В своей каюте Захарий перетряхивал мешок с одеждой, подбирая что‑нибудь для Джоду, и тут вдруг из кучи исподнего, рубашек и штанов выпала дудочка, которую он уже не чаял найти. Захарий чрезвычайно обрадовался нежданной находке и счел ее знаком добрых перемен. Забыв, для чего пришел в каюту, он стал наигрывать свою любимую матросскую припевку «Ну‑ка разом навались».

Мелодия и необычный инструмент остановили руку Ноб Киссин‑бабу, который уже собрался постучать в дверь каюты. Вслушавшись, он весь покрылся мурашками.

Со дня безвременной кончины его духовной наставницы душа Ноб Киссина ожидала исполнения пророчества: мать Тарамони, как называли ее ученики, посулила ему скорое пробуждение, велев неусыпно следить за знаками, которые могут появиться в самых неожиданных местах и самом невероятном виде. Ноб Киссин поклялся, что разум и чувства его будут всегда начеку, дабы не проморгать знамений, но сейчас не верил своим ушам. Неужто и впрямь он слышит свирель – инструмент бога Кришны? Немыслимо, но спору нет: незнакомая мелодия являла собой гурджари – наиболее предпочтительный para^[32]для песнопений Темного Бога. Ноб Киссин так долго и страстно ждал знака, что теперь, когда мелодия смолкла, а ручка двери шевельнулась, он пал на колени и зажмурился, трепеща перед неминуемым откровением.

Захарий едва не споткнулся о коленопреклоненного челоdека, когда с рубахой и штанами под мышкой вышел из каюты.

– Эй! Какого черта вам здесь надо? – изумился он, разглядывая дородного мужика в дхоти, который раскорячился в коридоре, прикрыв руками глаза.

Пальцы приказчика медленно растопырились, точно листья растения недотроги, и он узрел возникшую перед ним фигуру. Вначале его пронзило острое разочарование: да, наставница говорила, что уведомить о пробуждении может самый невероятный посланник, но трудно поверить, будто Кришна, чье имя означает «темный» и чья смуглость прославлена в несметных песнях, стихах и прозвищах, выбрал столь бледноликого нарочного, в ком нет даже намека на хмурого Ганшиама, Бога Грозовой Тучи. Несмотря на огорчение, Ноб Киссин отметил в эмиссаре миловидность, подходящую для Соблазнителя Пастушек, и пронзительные черные глаза, которые вполне сходили за ночных птиц, что пьют из лунного омута девичьих губ, жаждущих любви. Желтоватая рубашка служила если не знаком, то подсказкой, ибо того же цвета были одежды Бога Радости, когда он резвился с изнывающими от желания девами Бриндавана. Разводы пота на ней были как на сорочке Беспечного Кришны, изнемогшего от безудержных прелюбодеяний. Так может, этот кремовый посланник именно то, о чем предупреждала мать Тарамони: Облик, который Божественный Проказник окутал обманчивой пеленой, дабы проверить крепость веры своего подданного? Но если так, значит, должен быть еще какой‑то знак…

Рачьи глаза приказчика еще больше выпучились, когда бледная рука приблизилась к нему, чтобы помочь подняться. Неужто сию длань благословил сам Воришка Масла? Ноб Киссин схватил протянутую руку и оглядел ее со всех сторон, но черноту нашел лишь под ногтями.

Тщательный осмотр его конечности и вращающиеся глаза исследователя встревожили Захария.

– Ладно, хорош! – сказал он. – Чего уставился‑то?

Проглотив разочарование, приказчик выпустил руку. Ничего, если это – Облик, знак непременно отыщется, надо лишь сообразить, где искать. И тут его осенило: что, если Бедокур решил схитрить и придал посланнику характерную черту Шивы Ниилканты, Бога Синее Горло?

Догадка показалась столь очевидной, что приказчик вскочил на ноги и вцепился в воротник Захарьевой рубашки.

Захарий не ожидал наскока, но успел отбить трясущиеся лапы.

– В чем дело? – рявкнул он. – Свихнулся, что ли?

Приказчик опомнился и убрал руки:

– Пустяки, сэр, просто захотел взглянуть, не синий ли вы.

– Чего‑чего? – Захарий вскинул кулаки – Ты еще и лаешься?

Приказчик испуганно отпрянул, поразившись быстроте, с какой Облик принял позу Воителя.

– Прошу вас, не серчайте… Я счетовод Бернэм‑саиба… Меня зовут Ноб Киссин Пандер…

– И что вам здесь нужно?

– Берра‑саиб велел забрать у вашей милости бумаги: вахтенный журнал, судовые ведомости – все, что нужно для страховки.

– Подождите здесь, – буркнул Захарий, скрываясь в каюте. Бумаги были уже собраны, и через минуту он вернулся. – Вот, извольте.

– Благодарю вас, сэр.

Захарию не понравился взгляд профессионального душителя, каким приказчик вновь ощупал его горло.

– Ступайте себе, Пандер, – бросил он. – У меня еще дела.

*

В сумраке трюма Джоду и Полетт крепко обнялись, совсем как в детстве, но с той лишь разницей, что теперь их разделяла преграда жесткого трескучего платья.

Джоду колупнул ногтем ободок капора.

– Ты изменилась, – сказал он, почти уверенный, что Полетт уже забыла бенгали.

Но она ответила на том же языке:

– Думаешь? Ты сам стал другим. Где ты был так долго?

– В деревне. Мама сильно хворала.

– Ой! – вскинулась Полетт, – Как она сейчас?

Джоду уткнулся в ее плечо; чувствуя, как вздрагивает голая спина друга, Полетт встревожилась и крепче прижала его к себе, стараясь согреть в объятьях. От его мокрой набедренной повязки платье ее промокло.

– Что произошло? Тантима поправилась? Ну говори же…

– Умерла… позавчера… – сквозь стиснутые зубы проговорил Джоду.

– Умерла! – Теперь Полетт ткнулась в него. – Поверить не могу… – шептала она, отирая слезы о его шею.

– До самого конца поминала тебя, – шмыгнул носом Джоду. – Ты всегда была…

Его перебило покашливание.

Полетт ощутила, как напрягся Джоду, и лишь потом услыхала посторонний звук. Резко обернувшись, она оказалась лицом к лицу с востроглазым кудрявым юношей в линялой желтой рубашке.

Захарий тоже растерялся, но первым пришел в себя.

– Здравствуйте, мисс, – сказал он, протягивая руку. – Захарий Рейд, второй помощник.

– Полетт Ламбер, – выговорила Полетт, ответив на рукопожатие, и смущенно добавила: – С берега я видела аварию и вот пришла узнать, как дела у пострадавшего. Я очень беспокоюсь за него…

– Я так и понял, – сухо сказал Захарий.

Полетт захлестнул сумбур мыслей: что подумает про нее этот человек и как отнесется мистер Бернэм к тому, что его воспитанницу застали в объятьях лодочника‑туземца? В голове роились отговорки: ей стало дурно от зловония трюма… в темноте она споткнулась… Проще всего выдумать внезапное нападение, но она никогда не подставит Джоду…

Однако Захарий не вскипел благородным негодованием, но спокойно передал несостоявшемуся утопленнику рубашку и холщовые штаны. Когда Джоду отошел в сторонку, он нарушил неловкое молчание:

– Как я понимаю, вы знакомы с этим горе‑моряком?

Теперь Полетт уже не могла прибегнуть к вранью:

– Конечно, вы поражены тем, что увидели меня в объятьях туземца. Уверяю вас, здесь нет ничего постыдного. Я вам все объясню…

– Совсем не обязательно.

– Нет, я должна объясниться хотя бы для того, чтобы вы поняли, насколько я благодарна за его спасение. Понимаете, Джоду – сын женщины, которая меня воспитала. Мы вместе росли, он мне как брат. Я по‑сестрински его обняла, потому что он понес тяжелую утрату. На всем свете он мой единственный родственник… Разумеется, все это вам кажется странным…

– Вовсе нет, мисс Ламбер, – покачал головой Захарий. – Я прекрасно понимаю, как это может всколыхнуть душу.

Голос его дрогнул, словно история задела в нем какие‑то струны. Полетт коснулась его руки и виновато попросила:

– Пожалуйста, не рассказывайте никому. Некоторые косо посмотрят на шуры‑муры барышни и лодочника.

– Я умею хранить секреты, мисс Ламбер. Будьте уверены, я не проболтаюсь.

Заслышав шаги, Полетт обернулась и увидела Джоду в синей матросской рубахе и холщовых штанах. Без привычной повязки и чалмы стало заметно, как сильно он изменился – похудел, вытянулся и окреп; возмужавшее лицо казалось чужим, что очень беспокоило, ибо невозможно представить человека ближе и знакомее. В былое время Полетт тотчас принялась бы дразнить его с той беспощадной язвительностью, какую они приберегали друг для друга, если кто‑нибудь слишком далеко выходил за пределы их личной вселенной. Вот уж схлестнулись бы в подначках и насмешках, закончив тумаками и царапаньем! Но при Захарий можно было лишь улыбнуться и кивнуть.

Джоду хватило одного взгляда, чтобы заметить напряженность Полетт и догадаться: между ней и кудрявым что‑то произошло. Теперь, когда он всего лишился, его ничто не сдерживало от того, чтобы воспользоваться этой зародившейся дружбой.

– Скажи ему, пусть возьмет меня матросом, – на бенгали произнес Джоду. – Скажи, мне некуда идти и негде жить, потому что они утопили мою лодку…

– Что он говорит? – вмешался Захарий.

– Он хочет получить место на вашем корабле, – перевела Полетт. – Лодка погибла, ему некуда идти…

Она теребила ленты капора и была так очаровательна в своем смущении, что Захарий, который не мог оторвать от нее изголодавшихся глаз, сделал бы для нее что угодно. Он понял, что эта девушка и есть тот дар, обещанный вновь обретенной дудочкой, и если б она приказала пасть к ее ногам или выпрыгнуть за борт, он бы промешкал лишь для того, чтобы сказать: «Извольте».

– Считайте, это уже сделано, мисс, можете на меня положиться, – зардевшись, выпалил новоиспеченный помощник. – Я переговорю с боцманом, мы найдем ему место в команде.

Легок на помине, по трапу спустился боцман Али. Захарий тотчас отвел его в сторонку:

– Парень лишился работы. Коль уж мы утопили его лодку и самого искупали, надо взять его юнгой.

Он глянул на Полетт, которая ответила ему признательной улыбкой. Переглядки вкупе с хитрыми ухмылками не укрылись от внимания боцмана.

– Малум голова ушибить? – подозрительно сощурился он. – Зачем хотеть пацан? Лодочник‑модочник корабль не знать. Лучше гони быстро‑быстро.

– Хватит болтать, – жестко оборвал его Захарий. – Делай что сказано.

Бросив на Полетт возмущенный взгляд, боцман нехотя согласился:

– Понял. Делать как надо.

– Благодарю, – кивнул Захарий.

Он горделиво вскинул подбородок, когда девушка шепнула ему на ухо:

– Вы невероятно добры, мистер Рейд. Наверное, мне следует точнее объяснить ту сцену…

От улыбки Захария ее качнуло.

– Не надо ничего объяснять, – мягко сказал он.

– Может, тогда просто поговорим… как друзья.

– Я был бы…

Его перебил разнесшийся по трюму голос мистера Дафти:

– Значит, эту рыбешку нынче выудили? – Лоцман таращился на облачение Джоду. – Нет, вы только гляньте, подлец уже запихнул женилку в штаны! Полчаса назад был голый хмыреныш, и нате вам – форменный матрос!

*

– А, вы уже познакомились! – сказал мистер Бернэм, когда Захарий с Полетт выбрались из трюма на солнцепек палубы.

– Да, сэр. – Захарий старался не смотреть на спутницу, которая капором прикрывала пятно на платье, оставленное мокрой повязкой Джоду.

– Превосходно. Однако нам пора. – Мистер Бернэм направился к сходням. – Дафти, Полетт, садитесь в шлюпку. Ноб Киссин, вы тоже.

Услышав это имя, Захарий глянул через плечо и увидел, что приказчик загнал боцмана Али в угол и о чем‑то выспрашивает: его взгляды украдкой не оставляли сомнений в предмете разговора. Однако раздражение от этой сцены не затмило удовольствия вновь пожать руку Полетт.

– Надеюсь, мы скоро увидимся, мисс Ламбер, – тихо сказал Захарий, выпуская ее пальцы.

– Я тоже, мистер Рейд, – потупилась барышня. – Буду очень рада.

Сохраняя в памяти черты девушки, ее голос и лиственный запах волос, Захарий оставался на палубе, пока шлюпка не скрылась из виду. Лишь потом он вспомнил о приказчике и обратился к боцману Али:

– Чего хотел от тебя… этот, как его… Пандер?

Боцман презрительно сплюнул за леер:

– Дурак‑мурак. Спрашивать всякий глупость.

– Например?

– Зикри‑малум любить молоко? Любить масло? Он воровать масло?

– Чего?

Может, это инспектор? Вынюхивает, не слямзил ли кто провиант… Иначе на кой ему знать про масло?

– На черта ему это?

Боцман постучал себя по голове:

– Шибко наглый.

– А ты что сказал?

– Говорю, как Зикри‑малум молоко пить? Где на море корова взять?

– Больше ничего не спрашивал?

Али покачал головой:

– Еще спросить – малум цвет менять?

– Как это? – Захарий сжал кулаки. – Что за чушь?

– Он говорить, Зикри‑малум иногда синий, нет?

– А ты что?

– Я отвечать, как малум синий быть? Он саиб. Розовый быть, красный быть, синий нет.

– Что это за вопросы? Чего ему надо?

– Пустяки. Шибко глупый.

– Не знаю, не знаю, – покачал головой Захарий. – Может, не такой уж он и дурак.

*

Дити не зря опасалась, что на фабрику муж больше не вернется. После припадка Хукам Сингх так ослаб, что не смог отстоять свою трубку и шкатулку, когда она их забрала. Однако после этого ему стало хуже: он не ел, не спал, но так часто ходил под себя, что лежак его вынесли на улицу. В полузабытьи он что‑то несвязно бормотал, испепеляя жену злобными взглядами; Дити не сомневалась – если б достало сил, он бы ее убил.

Через неделю наступил Холи, но праздник не принес в ее дом ни разноцветья, ни веселья – она боялась отлучиться от мужа, лепечущего в бреду. У Чандан Сингха пили бханг^[33]и славили приход весны. Дити послала к ним дочку, пусть хоть она порадуется, но Кабутри тоже было не до веселья – часу не прошло, как она вернулась.

Чтобы не падать духом и облегчить страдания мужа, Дити пыталась найти лечение. Сначала был призван оджху, изгоняющий злых духов, но его визит действия не возымел, и тогда она обратилась к хакиму, знатоку юнани – медицины, и ваиду, практиковавшему аюрведу. Несчетно умяв лепешек, лекари долго сидели у постели больного – щупали его исхудавшие запястья и ахали над его мертвенной бледностью, а затем прописали дорогие лекарства из золоченой фольги и костной стружки, для покупки которых Дити продала свои ножные браслеты и носовые кольца. Когда снадобья не помогли, ведуны по секрету сообщили, что Хукам Сингх не жилец на белом свете, а потому лучше дать ему зелья, по которому истосковалась его плоть. Дити твердо решила не возвращать мужу трубку, однако смягчилась до того, что ежедневно давала ему пожевать немного акбари. Малые дозы опия не прибавили больному сил, но облегчили его страданья, и Дити радовалась, видя, как он соскальзывает в иной мир, где нет боли, а жизнь ярче, праздник нескончаем и каждый день наступает весна. Если это способ оттянуть вдовство, она им не побрезгует.

Меж тем урожай требовал внимания: каждую коробочку вовремя надсеки, дай соку вытечь, а запекшуюся гущу соскреби и уложи в горшок, чтобы отвезти на фабрику. Долгая муторная работа, с которой женщине и ребенку не справиться. Не желая просить деверя о помощи, Дити наняла полдюжины работников, согласившихся на оплату натурой. Поскольку приходилось отлучаться с поля, чтобы обиходить мужа, работники оставались без пригляда, и потому неудивительно, что ее доля урожая оказалась на треть меньше ожидаемой. Расплатившись с батраками, Дити сообразила, что неразумно передоверять кому‑то доставку горшков, и послала за Калуа с тележкой.

К тому времени она уже рассталась с мыслью о новой крыше и была бы рада, если б выручки хватило на запас провизии и удалось сэкономить толику на другие расходы. Коли повезет, на фабрике заплатят пару серебряных рупий, и если на базаре цены не бешеные, может быть, удастся сберечь два‑три медных гроша, а то и целых полпайсы на новое сари для дочки.

Однако на Рукодельнице ее ждал неприятный сюрприз: после того как горшки с опием взвесили, пересчитали и проверили, ей показали конторскую запись касательно их надела. Выяснилось, что в начале года Хукам Сингх взял большой аванс, и теперь скудной выручки едва хватило, чтобы покрыть долг. Дити тупо смотрела на затертые монетки, которые ей вручили.

– Как, шесть дамов за весь урожай? – взвыла она. – Да на это ребенка не прокормишь, не то что семью!

Брыластый учетчик‑бенгалец шевельнул тяжелым подбородком и ответил не на родном бходжпури, а дробном городском хинди.

– Делай как все! – гавкнул он. – Ступай к ростовщикам. Продай сыновей. Пусть едут на Маврикий. Выкрутишься.

– У меня нет сыновей, – заплакала Дити.

– Ну так землю продай! – озлился учетчик. – Вечно скулите, что жрать нечего, но покажи мне голодного крестьянина! Все бы вам плакаться, все бы сопли пускать!

По дороге домой Дити заглянула на базар – раз уж наняла повозку, глупо возвращаться без всякой провизии. Денег хватило на мешочек самого дешевого дробленого риса, капельку горчичного масла и горстку соли. От лавочника, совмещавшего торговлю с ростовщичеством, не укрылось безденежье покупательницы.

– Что случилось, сестра? – с напускным участием спросил он. – Может, тебе сгодилась бы парочка блестящих рупий, чтоб продержаться до летнего урожая?

Дити отказалась, но потом вспомнила о Кабутри: неужто последние годы в родном доме девочка должна голодать? В обмен на полугодовой запас пшеницы, масла и сахара она оставила в конторской книге отпечаток большого пальца и, лишь уходя, догадалась выяснить сумму долга и проценты. Услышав ответ, Дити обмерла: расценки были такие, что каждые полгода долг удваивался, а значит, через пару лет землю просто конфискуют. Лучше уж есть сорняки, чем брать такой заем. Дити хотела вернуть продукты, но было поздно. У меня твой отпечаток, злорадно ухмыльнулся выжига, ничего не попишешь!

Всю дорогу Дити терзалась своей оплошностью и даже забыла рассчитаться с Калуа. Когда опамятовалась, возчик уже уехал. Почему же он не напомнил? Неужто она дошла до ручки и вызывает жалость даже у того, кто жрет падаль и квартирует с быками?