Профессор Лао Цзу

Мы внесли Лао Цзу и Осватича в шлюзовую камеру, — они оба были без сознания. Я задержался на палубе, чтобы втащить моторку, а когда спустился в коридор, Райнер и Тарланд укладывали их на носилки: оба были в скафандрах, как их вынесли из лодки, и только шлемы лежали на полу. Были видны их восковые, покрытые потом лица. Я хотел помочь, но Арсеньев велел мне идти в Централь. Нужно было немедленно взлететь.

Из-за всех этих волнений я совсем забыл о том, что происходит в долине. На экранах телевизоров вились желтоватые клубы, словно дым горящей серы. Ракета взлетала и падала на волнах. Всё вокруг превратилось в кипящий котёл, в котором раздавались глухие шумы, шипенье, свист. Когда я вошёл в Централь, в тучах загрохотали первые раскаты грома.

Я включил атомный двигатель и, не ожидая, пока он заработает на полную мощность, перевёл рычаги «Предиктора» на старт со вспомогательным горючим. Раскалённые газы ринулись в воду. В глухом бурлящем кипении «Космократор» рванулся, потом некоторое время двигался боком, поднимая огромную волну, затем разогнался, уже не чувствуя, как бьют в него водяные горы, и под острым углом взвился в просторы бушующего ветра. Береговые скалы изгибались и искривлялись на экране, словно в судорогах: боясь столкнуться с ними, я всё форсировал работу турбореакторов и вздохнул свободнее только тогда, когда заработали главные двигатели. Они загудели так мощно, что заглушили плеск волн и шум ветра. На экранах мелькали голубовато-белые струи дыма. Потом мы попали в тучу, чёрную, как густой лес. Я волновался, так как впервые стоял у «Предиктора» один в опасную минуту взлёта. Но пока всё шло хорошо. Ветер свистел в оперении, двигатели работали равномерно, скорость возрастала. Между тучами всё время взлетали струи фиолетового огня, рассыпаясь с протяжным грохотом.

В кабину вошёл Солтык. Не спуская глаз с приборов, я засыпал его вопросами. Он не сразу ответил мне. Оказалось, что перед тем как войти в воду, он надул свой комбинезон воздухом, и этот изолирующий слой предохранил его от ожогов. С профессором было хуже. Он не мог этого сделать, так как его скафандр был разорван возле шлема. Всю дорогу он придерживал разрыв рукой, но когда переносили Осватича в лодку, ему пришлось освободить обе руки. Этих нескольких секунд было достаточно, чтобы пары формальдегида и углекислоты проникли в воздух, которым он дышал. Отравленный, он потерял в лодке сознание.

— А что с Осватичем? — спросил я. — Где вы его нашли?

Солтык медлил с ответом. Он стоял перед щитом с указателями торможения, пристально вглядываясь в них, хотя они ничего не показывали, так как были выключены.

— У Осватича тепловой удар, — сказал он наконец. — Но, кажется, ничего страшного. Он шевелился, когда мы его несли.

— Ну хорошо, а где же он был?

— Не знаю.

— Что вы говорите?

На экране светлые волнистые облака прорезали тёмные тучи. Создавалось впечатление, что мы летим над архипелагом гористых островов.

— Профессор дал мне верёвку... Мы связались, и он велел мне идти за ним так, чтобы она была всё время натянута, а сам пошёл вперёд. Так он нашёл Осватича.

— Где?

— Не знаю. Он вдруг исчез.

— Кто? Профессор?

— Да. Исчез, словно провалился сквозь землю. Но я чувствовал его движения, потому что мы были связаны верёвкой. Вы понимаете? Нет, этого понять нельзя. Я говорю вам: как вы видите сейчас меня, так я видел эту верёвку. Конец её висел в воздухе, натянутый — и больше ничего не было.

— Ничего?

— То есть были камни, воздух, но ни профессора, ни Осватича... Потом, может быть, через минуту верёвка дёрнулась: это был условный знак. Я потянул и вытащил обоих. У профессора был разорван скафандр.

— Он упал?

— Не знаю. Очевидно.

— Но где же он был?

— Я сказал вам, не знаю.

— Как? Вы его не спросили?..

— Нет... Да и вы бы не спросили после того...

Он вдруг повернулся, и я увидел его потемневшее, ожесточённое лицо.

— После вашего ухода... я вёл себя, как щенок! Я скулил... кричал на него, потому что он преспокойно расхаживал со своим аппаратом, как в лаборатории... Я не понимал, не мог понять, зачем он это делает!

Через некоторое время Солтык продолжал уже спокойнее:

— Ещё на Земле кто-то говорил, что Лао Цзу похож на подвергшееся закалке стекло: прозрачное, гладкое, самое обыкновенное, но кто попробует откусить, поломает зубы. Я хотел оправдаться. Он ответил мне какой-то поговоркой... Камни горели у нас под ногами, я думал, что мы расплавимся, а он... Вы знаете, какие были его первые слова, когда он очнулся в каюте? Он спросил у Чандрасекара, готовы ли результаты расчётов!

«Космократор» достиг своей крейсерской скорости. Я отошёл от экранов, но старался не смотреть на Солтыка: так ему было легче. Я понимал, что слова утешения не помогут. Лао Цзу дал ему хороший урок, да ещё в каких условиях! Я вспомнил о своём приключении в Мёртвом Лесу...

— Если хотите, идите к нему, — сказал Солтык. — Я сменю вас. Не могу смотреть ему в глаза.

Я не заставил повторять это дважды. Когда я вошёл в каюту, Тарланд как раз снимал с койки Осватича целлофановую палатку, под которой устраивали искусственную кислородную атмосферу. У больного, лежавшего высоко на подушках, щёки уже порозовели. Учёные сидели за столом, и среди них я, к величайшему своему изумлению, увидел китайца. Впервые я увидел его не в обычном тёмном костюме, а в длинном шёлковом вишнёвом халате, расписанном сказочными драконами. Он был по пояс укрыт одеялом, из-под которого виднелись белые забинтованные ноги. Лао Цзу был спокоен, как всегда, но несколько бледнее обычного. Арсеньев подвинулся; я сел. Осватич только что начал рассказывать о своём приключении. В нескольких словах он обрисовал наше путешествие вокруг Белого Шара и дошёл до того момента, когда я, обманутый контурами чёрного камня, отошёл от него. По его словам, он не слышал моего оклика и потому пошёл дальше. И вдруг всё вокруг него исчезло.

— Мелькнули один за другим все цвета радуги — от ярко-жёлтого до тёмно-фиолетового. Мне показалось, что-то сильно пригнуло меня к земле. Я потерял равновесие, проковылял несколько шагов, и вдруг брызнул такой яркий свет, что я вынужден был закрыть глаза. А когда открыл их, то оказалось, что нахожусь внутри огромного, освещённого белым светом шара. Совершенно гладкие, выгнутые стены окружали меня со всех сторон. Я подумал, что отверстие, через которое я попал сюда, находится позади меня. Обернулся, но там не было никакого выхода, — такая же гладкая стена. Почва, на которой я стоял, была усеяна камнями. Понятно ли я объясняю? Было похоже, будто кто-то срезал нижнюю часть громадного полого шара и накрыл меня им, как муху стаканом. Я постоял под огромным шарообразным куполом у стены, а потом медленно направился, разглядывая каждый камень, к центру шара.

И вдруг произошло что-то странное. Не сделал я и четырёх-пяти шагов, как выгнутая стена, к которой я приближался, стала свёртываться и отступать. Ещё два шага, и я стоял уже перед отвесной, совершенно плоской стеной. Я обернулся. Шар исчез; позади был непроглядный мрак. Я пошёл к этой плоской светящейся стене, и чем ближе я подходил, тем выпуклей она становилась, словно её надували сзади. Я был уже совсем близко, мог бы дотронуться до неё рукою... и вдруг увидел, что стою под стенами огромного шара, но на этот раз снаружи.

Я обежал вокруг. Он был величиной с Белый Шар, совершенно гладкий, без следов каких-либо щелей или отверстий. Сознание, что позади меня нет стен, успокоило меня. Я подумал, что теперь сумею выбраться, но когда я направился туда, в эту темноту, шар, оставшись позади меня, начал изменяться: вытянулся в высоту и ширину, разросся во все стороны и вдруг накрыл меня, так что я опять оказался внутри. Тогда я начал бегать во все стороны. Стоило мне направиться к середине, как стены передо мной раскрывались, выравнивались, сворачивали в другую сторону и превращались в выпуклый шар, окружённый глубочайшим мраком. А когда я направлялся в этот мрак, шар позади меня расширялся, становился плоским, сгибался и снова охватывал меня со всех сторон. Сначала мне казалось, что это какой-то механизм, но механизм не мог бы так вести себя. Потом я пробовал выбраться несколькими быстрыми прыжками, кидался вправо, влево, прямо, но всюду натыкался на гладкую стену.

Это слишком страшно, чтобы можно было описать. Совершенно чёрный, непроницаемый мрак, посредине шар, который то запирал меня, то снова выбрасывал, — я был то внутри, то снаружи, и при этом никакого намёка на щель или отверстие. Куда бы я ни шёл, всюду натыкался на гладкую стену. Эти огромные белые поверхности кружились у меня перед глазами, сжимались, вытягивались и то накрывали меня, то словно выплёвывали. Не знаю, долго ли это продолжалось, — может быть, час. Вскоре стало невыносимо жарко. Почва под ногами пылала. Мне казалось, что мой шлем раскалился докрасна. Дышать становилось всё труднее, воздух в скафандре жёг, как огонь. Холодильник не действовал; задыхаясь, я упал, — кажется, ударился головой... Что было дальше, не знаю...

Осватич снова опустился на подушки.

— Вот и всё. Я ничего не понимаю. Во всём этом нет ни капли смысла.

— Я бы этого не сказал, — возразил Арсеньев.

— Вы думаете, что у меня были галлюцинации?

— Ничуть не бывало. А что касается «бессмысленности» того, что вас окружало, то так мог бы сказать и муравей, попавший внутрь пишущей машинки. Мир не вращается вокруг нас. Мы случайно оказались в поле действия неизвестных нам сил.

— Хотя мы ещё всего не знаем, — произнёс Лао Цзу, — но то, что случилось с нашим товарищем, вполне объяснимо. Я могу ответить на вопрос, каким образом всё это происходит. Но меня беспокоит, что нельзя ответить на другой вопрос: с какой целью это делается?

— Вы можете объяснить, как я попал внутрь замкнутого шара?

— Да.

— И почему я был то вне, то внутри его?

— И это тоже.

— И откуда там взялся свет, хотя вокруг была полная тьма?

— Да.

— Так говорите же!

— Ключ загадки — в двух словах, — ответил физик. — Вы были в >сферическом пространстве.

Он придвинулся к столу.

— Почему мы видим какой-нибудь предмет? Только потому, что отражённые от него лучи света попадают в наш глаз. Но если все световые лучи замкнуты в ограниченном пространстве и остаются там всё время, то это пространство становится для стоящего извне наблюдателя невидимым. Однако у этого наблюдателя не создаётся впечатления, что на этом месте находится просто чёрное пятно. Световые лучи либо огибают это место, либо остаются в нём. В обоих случаях сферическое пространство — настоящая «ловушка» для света остаётся невидимым. Наблюдателю кажется, будто из пейзажа вырезан кусок, и края выреза непонятным образом соединены вместе. Ещё у первого аппарата, на возвышенности, вы остановились, не зная, что делать, так как потеряли из виду Белый Шар. Он исчез. Так и было, не правда ли?

Мы с Осватичем кивнули.

— А он был на своём месте, только невидим для вас. И вот вам объяснение. Когда Белый Шар действует, вокруг него возникает гравитационное поле, которое искривляет пространство. Когда это искривление переходит известный предел, пространство словно свёртывается и замыкается в себе. Получившееся таким образом сферическое пространство может расширяться и сжиматься, как пузырь, в зависимости от силы поля. Когда Осватич подходил к десятому аппарату, гравитационный потенциал вдруг увеличился, сферическое пространство расширилось и поглотило то место, где он стоял. В следующую минуту тяготение уменьшилось, и сферическое пространство сократилось, но в это время Осватич стоял уже вблизи Белого Шара, и поэтому Смит увидел только пустое место. Вот разгадка первой загадки — загадки исчезновения.

Дальше. Вы видели радужные цвета, — обратился физик к Осватичу. — Это очень интересно. В тот момент через место, где вы стояли, проходила граница между обычным пространством и сферическим. Вследствие интерференции световых лучей, а также вследствие особых условий преломления белый солнечный свет на границе обоих пространств разложился, как в призме. Откуда взялся яркий свет, ослепивший вас? Пока Белый Шар действует достаточно интенсивно, сферическое пространство вокруг него днём и ночью освещено падающим светом, ибо световые лучи идут там по круговым орбитам: пойманные днём, они не могут больше вырваться и кружатся бесконечно.

Теперь дальше. Очевидно, шар, который вы видели, и был Белый Шар. Однако вы всё время находились вне его, а впечатление, будто вы попали внутрь, создавала перспектива сферического пространства, отличная от линейной перспективы окружающего нас мира. Вы вели себя так же, как простите за сравнение — пьяный, бегающий около круглой будки и жалующийся, что его в ней заперли. Ваше вынужденное пребывание внутри шара было мнимым.

— Это невозможно!

— Вы ошибаетесь. — Лао Цзу взял листок бумаги и, рисуя, продолжал говорить: — В обычном пространстве, глядя на шар, мы видим его вот так:

Это происходит потому, что свет распространяется прямолинейно, по кратчайшему расстоянию между предметом и глазом. В сферическом же пространстве свет распространяется по дугам кругов. Очутившись перед Белым Шаром, вы видели всю его внешнюю поверхность.

Глаз видит не только переднюю часть шара, находящуюся перед ним, но и заднюю, в обычных условиях невидимую. А когда в нормальных условиях мы можем видеть всю поверхность шара сразу? Только находясь внутри него. Вот почему вы увидели себя внутри шара. И ещё человек может увидеть шар таким же образом, находясь близ внутренней границы сферического пространства. Входя вглубь пространства, он увидит, как шар изменяет форму, становится сначала плоским, а потом выпуклым. Этот обман зрения вызван свойствами сферического пространства. Когда в обычном пространстве предмет отдаляется от нас, мы видим, что он постепенно уменьшается. Однако никто не думает, что он на самом деле уменьшается, так как известно, что это вызвано законами перспективы. Линейной перспективы, прибавлю. Теперь учтите, что в пространстве, окружающем Белый Шар, свет распространяется криволинейно и там перспектива сферическая. Предмет (в данном случае шар), видимый вблизи, кажется выпуклым телом. С большего расстояния — бесконечной плоскостью. С ещё большего — вогнутой поверхностью. Я мог бы легко доказать это, построив модели этого изображения в сферической перспективе при помощи стереографической проекции тангенциальных световых пучков. Для этого достаточно знать радиусы дуг, описываемых световыми лучами. Однако я сейчас предпочитаю воспользоваться для объяснения аналогией. Если мы смотрим на железнодорожные рельсы, то видим, что на горизонте они сходятся. Но, несмотря на это, мы отлично знаем, что они остаются параллельными, впечатление, что они сходятся, только кажущееся и вызвано перспективой. Таким же кажущимся было и впечатление, будто шаг становится то плоским, то выпуклым. Если бы мы постоянно жили в сферическом пространстве, мы не принимали бы наши впечатления за действительные изменения формы предметов и научились бы по ним определять расстояния, точно так же, как, живя в обычном пространстве, мы по опыту знаем, что предметы кажутся нам меньшими, по мере того как от нас отдаляются.

— А почему я не мог уйти оттуда, если, как вы говорите, я всё время оставался вне шара? — спросил Осватич.

Физик слегка улыбнулся.

— Если бы вы отошли от шара, закрыв глаза, то вам удалось бы миновать границу сферического пространства; но вы руководились своим зрением, а зрение повиновалось законам криволинейного распространения света. Вы ходили во так:

— А почему я не попал в сферу этой перспективы, — спросил я, — хотя тщательно обшарил всю местность?

— Потому, что вы подверглись такому же обману зрения, как и Осватич. Обозначим точку, в которой исчез Осватич, буквой «О». Покажите, пожалуйста, в каком направлении вы его искали?

— В этом и в этом, — ответил я и пририсовал стрелки к точке, поставленной физиком.

— Так вам казалось, — возразил он, — но это был обман зрения. В действительности вы двигались вот так:

— Но почему же?

— Потому что так вам подсказывало зрение, а зрение — раб света. Световые лучи близ границы сферического пространства изгибаются, как показывают нарисованные стрелки.

Я поднял глаза на физика.

— Вам всё это было известно, когда вы туда пришли, профессор?

— Нет. Я знал только, что тяготение увеличилось. Вы помните, как мы ходили, наклонившись набок, словно падая?

— Да! В самом деле! Я даже спросил вас...

— Мы наклонялись потому, что к нормальному тяготению, направленному вертикально вниз, прибавилось влияние тяготения Белого Шара. Это навело меня на разгадку.

— И этого было достаточно?

— Я в конце концов физик, — произнёс Лао Цзу.

— А как вы нашли Осватича?

— Чтобы войти в сферическое пространство, нужно было пользоваться другим проводником, а не зрением.

— Каким? Я не могу догадаться.

— А это как раз нечто очень важное... То, чему была посвящена вся наша работа... Вы всё ещё не догадываетесь? Труба! С помощью индукционного прибора я отыскал её эхо и пошёл по этому следу... он и привёл меня к Белому Шару. Сферическое пространство искривляет только световые лучи, но не материальные предметы.

— Как это просто!

— Верно? Мы связались верёвкой с инженером... он остался снаружи сферического пространства, а я вошёл в него и обнаружил там Осватича. Любопытной было зрелище, — прибавил Лао Цзу помолчав. — Верёвка тянулась от меня и вдруг в воздухе оборвалась посередине.

— Как посередине?

— Ну, а где же, по-вашему?

— На границе...

— Границу сферического пространства нельзя увидеть. Сейчас нарисую ещё и то, что увидели мы с Солтыком, когда соединявшая нас верёвка пересекла в какой-то точке границу сферического пространства. Вот так было в действительности,

а так видели её мы: он извне, а я изнутри.

— Поразительно! — заметил я.

— Дело привычки. Это не удивительнее, чем увидеть ложку как бы преломлённой, если опустить её в стакан с водой.

— А зачем вы связались верёвкой с Солтыком? — спросил я. — Разве труба не могла вас вывести так же, как и привела?

— Могла, — равнодушно отозвался физик, — но я боялся потерять сознание. Температура всё время повышалась.

— Где вы разорвали скафандр? И, профессор, — вырвалось вдруг у меня, я видел вас входящим в воду! О, это было!.. — у меня не хватило слов.

— Конечно, она была горячая, — произнёс Лао Цзу. — Итак, мы обсудили кое-какие явления, которые нам пришлось наблюдать. Позволю себе воспользоваться Примером профессора Арсеньева. Он сравнил нас с муравьями, попавшими внутрь пишущей машинки. То, о чём мы до сих пор говорили, было только некоторым объяснением действий самой машинки, но мы ничего не узнали о гораздо более важной вещи: о том, кто пишет на этой машинке и что он пишет. Я был бы рад, если бы профессор Чандрасекар поделился с нами своими выводами, так как именно он завершил это дело.

— Которое начали вы, — заметил математик.

— Которое мы выполнили вместе, — возразил Арсеньев, — ибо каждый из нас делал то, что ему положено.

Чандрасекар стал перебирать лежавшие перед ним снимки и бумаги, пока не нашёл дважды изогнутую кривую, ту самую, которую несколько часов назад я видел на экране «Маракса». Глядя на неё, он заговорил:

— В основе Белого Шара должен лежать вакуумный ускоритель, в котором атомы приобретают почти световую скорость. Согласно закону преобразования Эйнштейна создаются огромные массы, — они-то и служат источником гравитационного поля. Для получения этих масс нужна энергия в количестве миллиардов киловатт. Она поступает в Белый Шар по одиннадцати трубам, в каждой из которых ток имеет свой особый ритм. Я напоминаю об этом, чтобы подчеркнуть, что без «Маракса» мы не разобрались бы в анализе колебаний. Теперь мы знаем, что каждый цикл деятельности Белого Шара длится двести девяносто шесть «часов и состоит из двух основных фаз. В первой, положительной, возникшее тяготение прибавляется к тяготению планеты. Во второй фазе, отрицательной, тяготение Белого Шара вычитается из тяготения Венеры. Как вы видите, каждая фаза слагается из целого ряда меньших зубцов... Мы прибыли сюда в то время, когда напряжение поля было положительным, но уже значительно ослабело, а неприятности, испытанные нами, были вызваны вот этим небольшим подъёмом кривой.

Все склонились над столом, вглядываясь в место на снимке, указанное математиком, а он продолжал:

— Хуже было бы, подлети мы к Венере в период отрицательной фазы... Человек, например, приближаясь к шару, перестал бы притягиваться планетой, мог взвиться кверху, как воздушный шар, и улететь в межпланетное пространство... Но не в этом дело. Всё это, по словам коллеги Лао, относится лишь к объяснению работы машинки. Самое важное сейчас — ответить на вопрос: что может означать этот сложный цикл гравитации, продолжающийся двести девяносто шесть часов, по окончании которого все колебания и пики начинают повторяться с самого начала? Каково может быть назначение, какой смысл скрывается в этих мощных толчках энергии?

Математик приостановился. Затем, постукивая при каждом слове пальцем о стол, продолжал:

— Сами по себе явления, вызванные Белым Шаром, не могут поразить или удивить нас, исследователей и учёных. Поражает и удивляет нечто совсем другое: всё это не имеет никакого смысла и ни для чего не предназначено.

Я почувствовал, как у меня сжимается сердце.

— Что... что вы хотите сказать, профессор? — спросил я, невольно понижая голос.

— Только то, что сказал. Я не могу добавить к этому ни единого слова.

— Но позвольте, я не понимаю, почему создание такого полюса тяготения не имеет никакого смысла? Может быть, мы на Земле не сооружали их, но...

— Вы меня не поняли, — заметил физик. — Мы знаем, для какой цели можно устроить полюс тяготения. Я подразумеваю взлёт космических кораблей.

— Но ведь Белый Шар...

— Позвольте мне докончить. Мы на Земле пользуемся ракетами, которые движутся атомной энергией. Возможно, что после катастрофы, постигшей высланный на Землю корабль, обитатели Венеры решили использовать другой способ: они захотели бороться с тяготением с помощью тяготения же!

— Каким образом?

— Объяснения завели бы нас слишком далеко. Достаточно сказать, что их «метод можно фигурально назвать «высверливанием дырки» в поле тяготения, окружающем планету. Вы знаете, что электрический заряд можно нейтрализовать другим зарядом, обратным по знаку?

— Конечно.

— Так вот, они уничтожали в одном месте силу тяготения планеты с помощью искусственно созданного тяготения, направленного в противоположную сторону. Благодаря этому для взлёта в межпланетное пространство достаточно было минимальной энергии.

— Ну вот видите, — сказал Осватич, а я добавил:

— Значит, у Белого Шара была цель, да ещё самая определённая! Почему же профессор Чандрасекар говорит, что...

— Может быть, когда-нибудь и была, — ответил математик, выразительно подчёркивая каждое слово, — но теперь её у него нет.

— Но почему же, ради бога?

— Мне понятен автомат, который переводит стрелки и передвигает семафоры перед приближающимися поездами, — произнёс Чандрасекар, устремив на меня пристальный взгляд; — но мне непонятен автомат, который не служит никому и ничему.

— Что?.. Как это понять?

— Очень просто. Шар периодически создаёт поле тяготения, которым нейтрализуется притяжение планеты... и больше ничего. Это совершенно бесполезно. Совершенно! Нет никаких межпланетных кораблей, нет ни малейшего признака, что их собираются высылать. Есть только мощная катапульта, которая, затрачивая огромные количества энергии, периодически открывает пространство и... не выбрасывает ничего!

— Это не так просто, — возразил Осватич. Наморщив лоб и сжав губы, он невидящими глазами всматривался в пространство.

— Это не просто, согласен, — с лёгким вздохом ответил Чандрасекар. — Я обдумывал это с разных сторон. Может быть, вы теперь выскажете свои соображения?

— Возможно, что корабль или корабли уже высланы и сейчас Белый Шар работает, ожидая их возвращения, — заметил Осватич. — Может быть, его легче заставлять работать всё время, чем приводить в действие только тогда, когда корабль прилетает или отлетает...

Чандрасекар кивнул головой:

— Я думал и об этом, но такое предположение не выдерживает физико-математического анализа. Белый Шар можно без труда привести в действие буквально за несколько секунд: и расточительная трата огромного количества энергии просто необъяснима, когда думаешь о таких блестящих конструкторах, какими являются обитатели планеты... ибо это не пустяк построить машину, развивающую, по самому приблизительному подсчёту, мощность около ста миллиардов киловатт.

— Может быть, это опыты... — предположил я.

— Опыты!

Это сказал Арсеньев. Он встал, опираясь кулаками о стол.

— Опыты? Опыты, которые продолжаются долгие месяцы? Сколько времени уже прошло с тех пор, как мы прибыли сюда, а шар всё время делает одно и то же. Какие это могут быть опыты? Не верю! Кроме чисто логических предпосылок, у меня есть ещё инстинкт физика и математика. И вот, когда я смотрю на схему действия Белого Шара, всё во мне закипает. Эти приливы и отливы, это медленное нарастание токов, эти внезапные подъёмы и спады напряжения, — что они могут означать?..

Он стукнул кулаком по разложенным бумагам.

— Я бился над этим три часа. Какая-то нелепость, бестолковщина, ни капли здравого смысла. Ни капли, понимаете? И потом... Что означает эта разорванная труба в ущелье? И кратер? Это тоже, может быть, следы «опытов»? — Он махнул рукой и сел.

— Ещё одно нужно принять во внимание... может быть, над этим следует задуматься, — сказал Осватич. Он говорил очень тихо, словно сам не был убеждён, должен ли говорить то, о чём думает. — Я хочу сказать о плазме Чёрной Реки. Разве не может быть, что она... она создала всё это, а потом подверглась дегенерации, вырождению?..

— Так вы считаете, что эта плазма — единственный обитатель планеты? вскричал я. Я был поражён необычайностью вдруг представившейся мне картины: глубоко под поверхностью планеты струится мутный слизистый студень, — живое, дышащее существо. Он сотрясает материки, выходит на поверхность, разрушает горы. Вся планета — русло для него. Неподвижная сеть каналов и труб, наполненных дышащей слепой материей, создающей станции космических кораблей и живые реки...

Лао Цзу наклонился над столом.

— Это, разумеется, ещё не окончательный вывод. Я думаю, что плазма это не «кто-то»: она только служит «кому-то». То есть, она что-то вроде орудия или продукта, как для нас дрожжи или пенициллиновые грибки.

Мне было жаль необычайной картины, которую вызвало в моём воображении предположение Осватича.

— А разве она не может обладать высоким разумом? — начал я, но китаец остановил меня кивком головы.

— Нет, не может. Не может потому, что её возможности слишком ограничены. Она умеет только одно: создавать электричество.

— Но это именно и может служить признаком высокого развития, настаивал я, — а разум...

— Разум здесь ни при чём, — пояснил китаец. — Разве на том только основании, что Солнце так экономно расходует атомную энергию, вы скажете, что оно обладает разумом? Разум означает не узкую специализацию, а, напротив, самую высокую, как можно более универсальную разносторонность.

— Но тогда, — вскричал я, — где же они, эти настоящие обитатели планеты? Почему мы не можем их найти? Где они скрываются?

— Боюсь, что... нигде! — ответил китаец. Он встал, плотно закутался в яркий шёлковый халат и, прихрамывая, вышел из каюты, оставив нас взволнованными предчувствием чего-то страшного, таившегося в его словах.

ГОРОД

Я принял дежурство у Солтыка. «Космократор» летел на высоте сорока километров, описывая большие круги. За ним оставалась полоса сконденсировавшихся в разреженной атмосфере горячих выхлопных газов. Образовавшееся таким образом облачное кольцо висело неподвижно над тучами и сверкало под низким солнцем ослепительной радугой, когда мы, сделав круг, поворачивали по собственному следу. Мы мчались таким образом много часов; каждые несколько минут Солнце появлялось на экранах, отбрасывало яркий свет на стены Централи и исчезало; двигатели тихо жужжали, а внизу простиралась неподвижная белая как снег полоса туч. В свободное от дежурства время я видел несколько раз Арсеньева: он мрачно расхаживал по центральному коридору, заложив руки за спину. Я пытался заговорить с ним, но он не ответил и исчез в кабине «Маракса». Над дверью кабины горел красный огонь. Потом я увидел Райнера, несущего из лаборатории кассеты с плёнками. Проходя мимо, он окинул меня невидящим взглядом.

Спустя час, проходя мимо лаборатории, я услышал музыку и заглянул туда. Из рупора неслись торжественные звуки «Пятой симфонии» Бетховена. Чандрасекар неподвижно стоял у аппарата. Я ждал у двери, пока кончится музыка. Математик стоял поодаль, слегка приподняв голову, словно вслушиваясь в тишину.

— Профессор... — сказал я.

Только теперь он меня заметил.

— Я вас слушаю.

— Я хотел... я хотел узнать, что вы сейчас делаете?

— Он играет с нами, как кошка с мышью, — пробормотал Чандрасекар и направился мимо меня к двери.

— Кто, Арсеньев? — не понял я.

— Да нет! «Маракс»!

Больше мне ничего не удалось узнать, и я пошёл в Централь. Была чёрная ночь: лампочки всех указателей пульсировали, бросая на стены тусклые блики. Контрольные приборы «Маракса» выделялись на их фоне яркими огнями, словно он один бодрствовал в недрах уснувшего корабля. Но это спокойствие было кажущимся. Вернувшись в коридор, я услышал, как учёные о чём-то горячо спорят. Загудел баритон Арсеньева, потом тихим, бесстрастным голосом ему ответил Лао Цзу. До дежурства у меня оставалось ещё четыре часа, но идти в каюту не хотелось. Я вернулся в Централь. Солтык сидел около «Маракса» и при сильном свете, падавшем с его панели, всматривался в огромный лист бумаги. Это был, как мне показалось, план какого-то города.

— Что это? — спросил я.

— Варшава, — ответил он, не поднимая головы. Он продолжал медленно водить пальцем по плану, ошибаясь и возвращаясь обратно, словно в воображаемом путешествии по улицам города.

— Это ваш родной город? Расскажите мне о нём, я никогда его не видел.

Солтык рассеянно взглянул на меня, потом вернулся к плану.

— Вы никогда не были в Варшаве? — спросил он таким тоном, словно говорил: «Вы никогда не видели солнца?»

Я сел в кресло и через его плечо взглянул на цветные многоугольники. Солтык медленно складывал лист.

— Когда я думаю о Земле, — сказал он, — то всегда вспоминаю Варшаву. Он приостановился. — Есть много городов. Лучше и более красивых... — Он опять замялся. — Но она... она прекрасна!

Это было признание. Робкое, нуждающееся в поддержке. Мы оба замолчали. Каким-то непонятным образом я увидел вдруг белые стрельчатые стены над зеленью деревьев.

Раздался громкий сигнальный звонок. Я вздрогнул.

Солтык взглянул на указатели «Маракса».

— Видите?.. Он остановился... впервые за шестнадцать часов! — и взял телефонную трубку: звонил Арсеньев.

Он просил меня прийти с инструментом в кабину, так как холодильные устройства «Маракса» испортились.

В кабине, кроме астронома, были Чандрасекар и Лао Цзу. Пахло перегретыми проводами. Длинными линиями пылали красные сигналы на переключателях. Арсеньев ходил взад и вперёд в промежутке между отодвинутыми распределительными щитами.

Оказалось, что насос холодильного устройства остановился, и температура ламп поднялась выше предела безопасности.

Несмотря на это, учёные продолжали работать с «Мараксом», пока не кончили расчёты. С четверть часа возился я с трубками посреди огромных капацитронов, потом лазил по узким колодцам в нижний ярус кабины, где находятся центробежные насосы, и там, в невыносимой жаре и страшной тесноте, среди кабелей, переплетённых, как корни дерева под землёй, сменил износившиеся подшипники. Когда авария была устранена и я собрался уходить, Арсеньев остановился возле меня и спросил:

— Вы знаете, что мы кружим над Мёртвым Лесом?

Я ответил утвердительно.

— Что вы думаете о его происхождении?

— Я не специалист, не геолог, так что...

— Это ничего не значит. Но вы что-то предполагали.

— Я думал, что это могло быть дном постепенно высохшего моря. Растворённые в воде соли по мере высыхания выкристаллизовывались в таких странных формах...

— Словом, вы считали его геологической формацией?

— Да.

— Да... — задумчиво повторил астроном и снова заходил по кабине. Я стоял с инструментами в руках.

— Такие кристаллы не могли образоваться естественным путём.

— Значит, это искусственное образование?

— Искусственное, но не сделанное намеренно.

— Не понимаю.

— Мы тоже долгое время не могли понять... Когда мы сталкиваемся с чем-нибудь, созданным живыми существами, мы всегда прежде всего стараемся додуматься, для чего оно предназначено. Когда-то Мёртвый Лес не был... мёртвым. Это развалины гигантского аккумулятора лучистой энергии, вероятно одного из многих.

— Известно ли, для чего служил этот аккумулятор?

— Много раз мы задавали этот вопрос «Мараксу». Ему были сообщены структура, размеры и виды материалов, из которых состоит Мёртвый Лес, а он, как бы поступил инженер, получивший задание, пытался соединить эти технические данные в логическое целое. Пока мы не ознакомились с делом поподробней, у «Маракса» в его попытках синтеза, если можно так выразиться, было много степеней свободы. Он отвечал, например, что это мог быть и огромный химический реактор для регулирования состава атмосферы и устройство для преобразования климата. Но по мере того как мы узнавали новые факты, гипотезы отпадали одна за другой. Проектная мощность Мёртвого Леса в тысячи раз превышает потребности тех устройств, о которых я говорил. Значит, не в них разгадка. Тогда «Маракс» все свои предположения стал подгонять к определённому ответу. Мы не разрешили ему это и старались направить его рассуждения к другим решениям. В ходе этой работы он выдвигал самые запутанные гипотезы, исследовал, возможны ли они, и каждый раз отвечал нам: «Нет!»

Арсеньев остановился перед погасшим катодным экраном и, повернувшись ко мне спиной, продолжал:

— Я не скоро забуду это время. «Маракс» упорно возвращался всё к тому же ответу: мне казалось, что это попросту озлобление мёртвого механизма, мстящего нам за свою долгую покорность. Как вы знаете, «Маракс» отвечает не словами, а начертаниями... но они были так ясны... — Он не договорил и обернулся к физику, проверявшему каким-то маленьким прибором ход кривой на диаграмме.

— Я завидовал твоему спокойствию, Лао, — сказал он.

— Завидовать было нечему, уверяю тебя, — возразил китаец. — Как видно, путь от разума к сердцу пролегает у меня на большом расстоянии от лица, но и мне было не легче.

Арсеньев смотрел в гладкую поверхность экрана, как в зеркало, и вдруг отвернулся от него.

— Когда мы, наконец, услышали объяснение, то оказалось, что все мы догадывались о нём с самого начала, но никто не решался произнести эти слова.

— Какие же это слова, профессор?

— Уничтожение жизни на Земле, — прямо сказал астроном и, выждав немного, снова принялся шагать в полном молчании. — Мёртвый Лес — это остатки излучателя, который должен был выбросить на Землю радиоактивный заряд.

Тишина была такая, что я слышал шорох, с которым катилось по бумаге колёсико прибора в руках у физика. Шаги Арсеньева раздавались в этой тишине равномерно, спокойно, как стук маятника.

— Я приказал Солтыку изменить курс, — добавил астроном немного приглушённым голосом. — Сейчас мы летим туда, откуда к Мёртвому Лесу ведут силовые трубы...

Ничто не изменилось. Инструменты оттягивали мне руки, я не двигался с места, только сердце начало биться медленно и сильно, как перед битвой.

— Профессор, разве они...

— Не спрашивайте. Сейчас ещё ничего нельзя сказать. Пойдёмте в Централь; мы пролетели уже семьдесят километров. Цель должна быть близко.

Мы прошли через коридор. Арсеньев осмотрел приборы «Предиктора» и обернулся к Солтыку.

— Мы снизимся сейчас на шесть тысяч метров.

Он проверил курс, которого мы должны были держаться.

— Когда появится свет, позовите меня.

— Какой свет, профессор? — спросил я.

— Сами увидите.

С этими словами он вышел вслед за китайцем. Солтык передвинул рычаги «Предиктора». Корабль начал снижаться. Звёзды исчезли, и телевизоры потемнели. Мы переключились на радар. Экраны позеленели, но их свечение только обманывало нас. Некоторое время мы летели вслепую. Потом в этом непроглядном мраке появился серый отсвет, словно перед рассветом, хотя ночь настала всего часов двадцать тому назад. Когда мы сообщили об этом Арсеньеву, он велел ещё больше снизиться. Мы теряли высоту, спускаясь до четырёх, трёх, наконец двух километров. На востоке в тумане проступал неподвижный серый свет; под нами проносилась большая, окутанная мраком равнина.

Я стоял у экранов между Арсеньевым и Солтыком. Мы спускались, чтобы приземлиться. Несколько минут «Космократор» падал наискось, словно летящий к земле нож, потом сильно дрогнул. Темноту разорвало пламя. Сотрясая воздух гулом тормозящих двигателей, корабль летел над самой поверхностью почвы. Пучки разлетающихся во все стороны магниевых ракет освещали нескончаемые ряды холмов, волнующихся, как вода, в мигающем, трепещущем блеске. Люки на дне раскрылись. Два ряда широко расставленных гусениц со свистом рассекали воздух. Ещё раз загудели носовые сопла, и в пламени выхлопов показались ряды песчаных бугров. Лёгкое, но явственное содрогание пронеслось по всему корпусу: передняя пара гусениц на миг прикоснулась к вершине холма, потом мощный толчок швырнул нас кверху. Ракета мчалась с пронзительным скрежетом, всё тяжелее оседая на шасси. Струи песка стегали по корпусу, осыпаясь по нему с глухим шумом: Пол под ногами у нас дрожал и подскакивал на неровностях, словно корабль снова хотел взвиться в воздух. Эта дрожь постепенно сменялась всё более спокойным колыханием. Корабль ещё раз накренился, выпрямился и остановился. В тишине слышалось только шипенье воздуха, наполняющего цилиндры амортизаторов.

Не прошло и получаса, как нижние дверки раскрылись, и по спущенной наклонной плоскости съехал гусеничный автомобиль. Я занял место за рулём, рядом со мною сел Арсеньев, установив индикаторы излучения на расстоянии вытянутой руки. Солтык и Райнер поместились сзади: опираясь на перекладины вертикальной колонны, служившей штативом излучателю, они могли осматривать местность через верхние стёкла, не теряя из виду аппаратов, размещённых по стенам.

Автомобиль выкарабкался из глубокого рва, пропаханного «Космократором» в рыхлом песке. Мы направились на восток. В лучах фар видна была мрачная однообразная местность до самого горизонта, плоская, пересечённая низкими волнами мелкого, буровато-жёлтого песка. Лишь кое-где торчали менее поддающиеся выветриванию глыбы, отполированные, как стекло. Дул сильный попутный ветер он двигал перед собою летучие пески, поднимал с вершин холмов развевающиеся клубы пыли и швырял их на панцирь нашего автомобиля. Изредка попадались одинокие известняковые скалы, окружённые глыбами поменьше, обветренные и побуревшие. В лучах фар от них падали длинные плоские тени, убегавшие в противоположную нашему движению сторону.

Через некоторое время мы заметили длинный низкий вал, тянувшийся как раз в том направлении, в котором двигалась наша машина. Подветренный склон вала был твёрдо укатан. Поднявшись на него, мы увидели, что по верхнему гребню вала идёт неглубокий желобок, который мог служить довольно удобной дорогой, так как по устилающему его дно щебню, смешанному с сухой тёмной глиной, ехать было легче, чем по песку.

Серебристое, поднимающееся до облаков зарево занимало уже полнеба.

Вал всё понижался, пока не сравнялся с поверхностью почвы. Ещё десять минут быстрой езды — и на горизонте, у самой черты его появилась яркая белая полоса. Над ней видны были светлые выступы. Когда мы въехали на гребень одного из последних холмов, нам открылся широкий вид.

До самого горизонта простиралось море голубоватых силуэтов. Разделённые полосами полумрака, светились предметы, чуждые глазу, как буквы незнакомого шрифта: звездообразные, многочленные корпуса, сталагмитоподобные башни, ротонды с вогнутыми, покосившимися стенами, террасообразные бастионы, — и всё это сияло голубоватым светом, который где-то вдалеке сливался в туманные неподвижные силуэты, опоясывающие горизонт огромным серпом. Над всем этим пространством дугами шли белые арки, образуя огромную сеть лучистых сводов.

— Город... — прошептал я. Рука сама невольно уменьшила обороты двигателя, и автомобиль остановился у склона холма. Волны песка за пределами света фар были озарены далёким призрачным светом.

Я взглянул на астронома:

— Поедем?

— Мы для того и прилетели с Земли, — ответил Арсеньев.

Я отпустил тормоз — автомобиль тихо съехал вниз. Потом двигатель заработал, и я прибавил газу. Арсеньев дотронулся до моего плеча и велел уменьшить скорость. Я наклонился к переднему стеклу, чтобы охватить взглядом большее пространство. Теперь мы делали не более двадцати километров в час. Двигатель утих, только гусеницы визжали и скрежетали, давя какие-то громко трескавшиеся осколки. Один раз под нами что-то загремело, словно мы ехали по пружинящим железным листам. Я бросил сноп света подвижным фонарём: автомобиль шёл по длинной светлой полосе, прямой как стрела; она была покрыта слоем песка, из-под которого проглядывали плоские тёмные пластины.

С обеих сторон появились первые здания. Сначала это были длинные, змеевидно расходящиеся блоки на конусообразных подпорках. Под их светящимися стенами по самой земле ползли чёрные тени. Проезжая близко, я разглядел растрёпанный пучок труб, выходивший из колодца, окружённого светящимся кольцом. Далее стояли здания: одни — поднимавшиеся ступенчатыми ярусами, другие — совершенно гладкие, как уставленные в ряд книги, стены третьих были разделены на узкие, попеременно вогнутые и выпуклые секции. Я заметил, что некоторые формы зданий повторяются. В памяти у меня запечатлелись расставленные на одинаковом расстоянии цоколи, из которых поднимались в три стороны блестящие светящиеся пластины вроде плавников, заканчивавшиеся наподобие изогнутых клювов.

Дорога начала разветвляться. По сторонам мелькали круглые устья спускавшихся вниз тоннелей. Всё чаще над головой проносились вторые и третьи ярусы улиц, арками перекрывавших строения. Мы проехали ворота: они вверху шире, чем внизу, подковообразные, с волнистыми двойными опорами. Далее, посреди трёх пилонов, соединённых стрельчатыми карнизами в треугольник, дорога разветвлялась. Влево она поднималась по спирали и дальше шла высоко, как воздушный мост, темнея на голубоватом светящемся фоне, направо сворачивала, образуя широкую аллею между вертикальными светильниками. Я свернул вправо.

Здания становились всё больше и выше; в них не было даже следов ни окон, ни дверей — всюду только светящиеся стены, то плоские, то вогнутые; снова появились огромные трубы; они выходили из мостовой и крутыми дугами перекрывали улицу во всю ширину, чтобы исчезнуть в кольцеобразных колодцах. Ехать становилось всё труднее. Гусеницы хрипели, хрустели, скользили, весь автомобиль содрогался, поднимая какие-то черепки, красновато поблёскивающие в свете фар. Порой мы проезжали по обломкам, трескавшимся, словно стекло, иногда гусеницы на протяжении нескольких сот метров барахтались в тяжёлом сыпучем песке.

Аллея окончилась. Мы выехали на площадь, окружённую белыми великанами. Мне показалось, что они опираются на длинные колоннады, но, подъехав ближе, я увидел, что эти огромные столбы вовсе не подпирают их, а висят заострёнными концами в воздухе, словно ряды огромных ледяных сосулек. Появился перекрёсток, заваленный грудами тёмных обломков. Левая гусеница зацепилась за какие-то тянувшиеся, как паутина, провода, автомобиль дёрнулся, и двигатель умолк.

Несколько секунд стояло глухое молчание. Мы все придвинули шлемы к окнам. Вокруг стояли голубоватые великаны, внизу лежала глубокая тень, в которую свет наших фар врезался двумя жёлтыми полосами. Эти полосы упирались в груду щебня, загородившую нам путь. Я запустил двигатель и начал отводить машину назад. Воя на заднем ходу, автомобиль съехал под огромную отвесную стену. Свет, исходивший от неё, ударил в окна, и на секунду в наших шлемах задрожали голубоватые огоньки. Пришлось вернуться и ехать другой дорогой. По широкой спирали мы поднялись на верхний ярус улицы. Двигатель работал ровно и тихо; только под звеньями гусениц всё время трескались и разлетались осколки стеклянной массы. Мы ехали метрах в двадцати над нижним ярусом; с обеих сторон двигались яйцеобразные купола, иногда попадался плоский диск, стоящий на огромных колоннах и слегка наклонный, как циферблат апокалиптических солнечных часов, встречались подковообразные пролёты и снова здания, похожие на книги или с вертикальными рядами полукруглых выступов, окружённые пучками гладких труб. Двигатель шумел, мы проезжали улицу за улицей, а картина была всё та же: бесконечный, безмолвный, без конца и края город светился в темноте; в глухой тишине потрескивал щебень под гусеницами; одни кварталы отступали и скрывались, а на их место выплывали новые, такие большие и высокие, что холодный блеск их верхушек прятался в тумане, плывшем с невидимого неба.

На перекрёстке дорога, по которой мы ехали, спустилась отлогой спиралью на середину площади, окружённой широкой раскинутой анфиладой. Здания, казавшиеся с высоты верхнего яруса ещё более монументальными, вблизи представляли мрачное зрелище и были покрыты тонкой сеткой трещин. Кое-где стены осели, как пласты воска, опалённые жаром, и с них свисали толстые сплетения застывшей стекловидной массы. Миновав площадь, мы попали в узкий промежуток между двумя крыльями огромного здания, поднимавшегося, казалось, до облаков. В глубине мелькали хороводы огней, то высоко, то низко, а мимо нас плыли контуры зданий, всё более текучие, одни странно изуродованные, словно вздутые, другие с сорванными и скрученными в трубки кусками светящейся массы, сверкавшей, даже будучи раздроблённой в мелкую пыль. Мы заметили, что вращающиеся гусеницы нашего автомобиля тоже начали светиться.

Иногда во время этой бесконечной езды мне казалось, будто всё плывущее мимо нас лишь беспорядочное нагромождение самых разнообразных минералов или образовавшиеся в течение целых эпох залежи гигантских кристаллов, опалённых вулканическим огнём, потрескавшихся и выветрившихся в ураганах пустыни. Но вдруг из-под щебня появлялся участок гладкой как стекло мостовой или мелькал на углу кусок трубы со следами швов на выпуклой поверхности — несомненное доказательство работы каких-то живых существ. Тогда я шире открывал глаза и прижимал шлем к стеклу, чтобы увидеть, наконец, хоть одного из обитателей этого безмолвного, хотя и ярко освещённого города.

Тем временем здания, мимо которых мы ехали, становились всё более странными и причудливыми. То здесь, то там среди светящихся плит темнели клубки как бы оборванных щупальцев, змей или кабелей. Потом, когда сверху дорогу пересёк тёмный силуэт моста, мне показалось, что под опорами лежат огромные звериные туши, от которых свет отражается серебристыми бликами, как от громадных рыб. Вблизи я разглядел висячие воздушные конструкции, а под ними лежащие грудой длинные сплюснутые сигары, словно корпуса ракет или самолётов, окружённые спиральными поясами, погнутыми и разорванными. Мы въехали под развалины моста, на миг погрузились в полный мрак, который фары прорезали надвое жёлтыми полосами, и вынырнули по другую сторону. Тут уже не было даже и следа мостовой, а грунт превратился в какую-то полустеклянную, полушлаковую заскорузлую массу, по которой гусеницы скользили, ломая тонкую корку, попадали в пустоты и начинали буксовать со страшным лязгом.

В отдалении светились гладкие массивы огромных откосов, а вокруг простиралась холмистая пустыня, на которой стояли блоки, словно застывшие в момент плавания, — исковерканные, переплетённые, как увеличенные в тысячи раз фестоны, витки и гирлянды, в которые превращается, оплывая, парафиновая свеча.

Кое-где торчали обломки конструкций, скелеты, на которых застыл стекловидный строительный материал. Они поднимались над грудами развалин, развороченные, чёрные, отсвечивающие ржавыми пятнами в свете фар. Ночная темнота, отгоняемая на улицах к небу высокими зданиями, лежала здесь у самой земли. Вдруг, когда машина, объезжая неглубокую воронку, повернула вбок, в полосах света наших фар мелькнули две скрюченные фигуры. Я тотчас же затормозил и дал задний ход, одновременно направив в ту сторону сноп света. На тлеющем голубоватом фоне выделялись фигуры двух карликов. Я усилил свет — это были два обломка столбов, наполовину погрузившихся в грунт.

Дальше здания исчезли словно выкорчеванные и теперь видны были только в отдалении. Неподвижно светясь, они опоясывали пространство широким кольцом.

Здесь, где мы ехали, весь грунт светился мутным, словно проходящим сквозь фильтр, светом: фосфоресцирующий шлак был смешан с тёмным не то каменным, не то металлическим щебнем. Ехать было всё труднее: равнина переходила в небольшой, но крутой склон. Двигатель захлёбывался от рёва, гусеницы, напрягаясь, пронзительно скрежетали, зарываясь временами чуть ли не по самые оси. Вдруг двигатель взвыл от перегрузки. Мы достигли вершины склона, и я затормозил.

Под нами зиял неглубокий кратер. От него исходил мутный колеблющийся неровный свет с грязно-фиолетовыми, желтоватыми и зелёными оттенками, как от гнилья. Дно было гладкое, вогнутое, пустое, но в глубине образующей его стеклянистой массы маячили какие-то вплавленные в неё, как в янтарь, жилистые скрюченные тени, корпуса машин, фигуры.

«Что это значит?.. Где мы?» — хотел я спросить, но горло сжала спазма, и мне не удалось произнести ни звука. Кто-то коснулся моего плеча и дал знак повернуть. Я молча кивнул, запустил двигатель, и мы медленно двинулись вокруг кратера; а за стёклами плыли чёрные, погрузившиеся в грунт развалины, словно корпуса огромных машин, слившиеся в бесформенную, оплывшую массу. Наконец мы вернулись на нижний ярус улицы, где ехать было легче.

Автомобиль, подскакивая на неровностях, шёл у подножья больших зданий. Я стиснул руки на штурвале и, вслушиваясь в шум двигателя, смотрел вперёд, а улицы вились и вились без конца. Сверху отбрасывали отсвет огромные гладкие стены, закруглённые углы, опоры, колонны; над нами проплывали чёрные навесы других ярусов. Я не мог оторвать взгляда от этого зрелища такого величавого и неподвижного, словно всё, что здесь находилось, должно было стоять вечность, озаряя ночь всё тем же голубоватым сиянием. От обилия впечатлений я был словно в тумане и иногда забывал даже, что рядом сидят товарищи; мне казалось, будто это путешествие во мраке продолжается не часы, а целые годы. Случайно обернувшись и увидев, что Райнер с Арсеньевым записывают показания приборов и сравнивают движения стрелок на индикаторах излучения, я удивился, как может их занимать ещё что-нибудь, кроме этих безмолвных светящихся контуров, проплывающих за окнами.

В течение последней четверти часа астроном несколько раз дотрагивался до моего плеча, приказывая сворачивать то вправо, то влево; я не сразу понял, чем он руководствуется в выборе пути, но потом заметил, что он следит за шкалой индукционного аппарата.

Когда мы выехали на более широкую улицу, астроном приказал мне остановиться. Двигатель умолк. Мы инстинктивно плотнее затянули герметические затворы шлемов и вышли через откидную дверцу. Мостовая была усыпана мелкими опилками, светившимися так, словно в каждый стеклянный осколок была вплавлена серебряная искорка. Шум шагов гулко раздавался в тишине. Иногда ветер гнал по каменным плитам тучи пыли и свистел где-то поверху, как разрезаемые листы железа.

Над нами из амбразуры остекленевшей конструкции торчал изогнутый книзу пучок оборванных проводов толщиной в руку. Дальше из-за плоской стены блока виднелся дугообразный фасад большого здания. В глубине улица расходилась на три стороны: две ветви шли вверх, третьей был тоннель, обращённый к нам огромным светящимся устьем. Внутри он суживался, как конусообразная, закрученная в виток раковина.

Арсеньев некоторое время смотрел на индикатор, потом взял у Райнера индукционный аппарат, перевесил его через плечо и вызвал нас. Мы собрались возле него. Последним подошёл Солтык: он долго стоял у машины, пытаясь направить свет фар вглубь винтового тоннеля.

— Нам понадобятся инструменты, — сказал Арсеньев.

Как только мы вышли из машины, наушники наполнились мелкими, надоедливыми потрескиваниями; и чтобы лучше слышать друг друга, мы должны были сближать шлемы.

— Нам нужен кран с клещами, ломы и заряды фульгурита, — продолжал астроном.

Он оглядел нас поочерёдно, потом решил:

— Смит останется со мной, а вы возвращайтесь на ракету. Посылаю вас обоих, потому что Осватич ещё лежит, а Лао Цзу чувствует себя лишь немногим лучше. — Он взглянул на часы. — Дорога туда и обратно должна занять не более трёх часов, включая время, нужное для погрузки материалов.

— Ехать сейчас же? — спросил Солтык, делая шаг к машине.

— Да.

Инженер сел первым, за ним влез Райнер. Двигатель зашумел, и машина двинулась, слегка покачиваюсь. Мы следили за ней глазами: она скрылась за поворотом, и некоторое время ещё слышался громкий рокот двигателя, очевидно, машина пробивалась через кучу песка или щебня, — потом всё утихло, только высоко над нами свистел ветер.

— Профессор... — сказал я. Он не услышал. Мелкие, частые потрескивания раздавались в наушниках всё время, словно на натянутую плёнку тонкой струйкой сыпался мак.

— Профессор, — повторил я громче, — где... они?

Он понял, подошёл ко мне. Окошко его шлема было в тени, и каска с торчащими сетками радароскопов, к виду которой мы уже привыкли, сейчас вдруг поразила меня. Мелькнула безумная мысль: «Действительно ли это Арсеньев, мой товарищ, человек?..» Но в следующее мгновение я увидел за стеклом шлема его ясные, светлые глаза.

— Они исчезли, — сказал он.

— Как? Каким образом? Все?..

— Этого я не знаю. Больше ни о чём не спрашивайте сейчас. Индукционный аппарат показывает, что где-то недалеко проходят подземные кабели...

— Поэтому мы остались здесь?

— Да, я ищу главный силовой кабель. Быть может, нам удастся добраться до места, откуда всё началось...

Помолчав, астроном добавил:

— Сейчас мы должны разойтись. Каждый отойдёт на четыреста шагов и по спиральной линии вернётся на то место, где мы сейчас стоим, всё время стараясь обнаружить акустическое эхо. Кто найдёт его первым, даст другому знать красными ракетами. На радиосвязь полагаться нельзя. Всё ясно?

— Да.

Он повернулся и двинулся крупными, лёгкими шагами. Я постоял ещё секунду, потом взглянул на гирокомпас и направился в противоположную сторону.

Свой радиоаппарат я выключил. Сапоги гулко стучали по каменным плитам. Эхо шагов раздавалось в пустоте с удвоенной силой. Приближаясь к стенам, сверкающим холодным блеском, я видел свою неясную тень на мостовой. Я шёл, как мне приказал Арсеньев, двигая в обе стороны устьем аппарата, и считал шаги. Отсчитав четыреста, повернул обратно. Пока мне не удалось ничего обнаружить. Красный глазок внутри шлема — указатель радиоактивности светился слабо, что говорило лишь о незначительных следах излучения, но его свет усиливался, когда я приближался к стенам. Я поднял голову. Там, выше, стены резко обрывались под чёрным как смоль небом. Я шёл ещё с минуту, когда вдруг услышал за собой шаги.

Это не было эхо.

Всё моё лицо покрылось потом. Теперь я был уверен, что за мною кто-то идёт, и этот «кто-то» — не человек. Я неожиданно остановился — шаги утихли; шагнул вперёд — они раздались снова.

Меня охватил гнев. Обернувшись, я сорвал с плеча лучевое ружьё, навёл его и, наклонившись, как для прыжка, принялся вглядываться вглубь улицы. Она была пуста. В тусклом сиянии виднелась она вся, суживающаяся вдали и сливавшаяся с другими отсветами. С минуту я тщетно вглядывался, потом перекинул ружьё через плечо... и услышал звук шагов... Поднял ружьё... шаги раздались снова... Ну да! Звук, который я принимал за шаги, издавала пряжка ремня, ритмично постукивавшая о складки комбинезона, а я принимал этот близкий, у самого уха, шелест за эхо шагов.

Пристыженный, я повернулся. В этот момент над зданием один за другим появились три красных огня. Они вспыхнули и начали медленно спускаться, таща за собою хвосты пурпурных искр. Я прибавил шагу и вскоре увидел Арсеньева: он стоял на эллиптической возвышенности.

— Кажется, здесь, — сказал он.

Мы свернули в сторону. Там открывался неглубокий тоннель; его устье было похоже на выгнутую книзу, разверстую пасть кита. Сходство усиливалось висевшими над входом короткими стеклянными шипами или клыками. Внутри было темно. Арсеньев включил фонарик и вошёл, я — за ним. Дорога вела вниз по наклонной поверхности, извивавшейся спиралью.

Мы спускались долго. Иногда в стенах открывались овальные отверстия других тоннелей; тогда Арсеньев взглядывал на стрелку индукционного прибора: мы шли всё время по следу невидимого кабеля. Вдруг мы услышали совсем другой звук: под ногами был металл Путь преградили три большие трубы, идущие от стены к стене. В просвете между ними струился колеблющийся свет Мы с трудом протиснулись под самой нижней трубой. Я влез первым и зажмурился, ослеплённый.

Перед нами была залитая светом наклонная дорога. Ещё шагов двадцать, и появился большой зал. Потолок его переливался рассеянным зеленоватым блеском, как поверхность моря, освещённая солнцем. Свет равномерно то усиливался, то ослабевал. Зал был круглый, с двух сторон ограниченный выступающими откосами. Хорошее освещение позволило мне убедиться, что замеченное мною ещё в тоннеле не было ошибкой: тонкая плёнка глазури на каменных стенах доказывала, что здесь когда-то пылал небывалый жар. Под откосами лежали не расплавившиеся до конца цилиндры из белого вещества, похожего на фарфор. С потолка из отверстий, откуда торчали обломанные, оплавленные трубки, свисали десятки оборванных проводов. Некоторые из них доходили до цилиндров на полу, другие — до каких-то шаров с рогами, расходящимися лучами из выпуклости в самом центре потолка Но не этот хаос загадочных устройств так поразил нас, что мы, окаменев, остановились у входа.

В дальней стене виднелась большая вогнутая поверхность, по которой двигались змеевидные линии — длинные кривые линии, светившиеся синим и белым светом. Иногда они соединялись в пучки, колебались и снова расходились в разные стороны. Это были словно ожившие участки огромной карты. Это и была карта — большая, своеобразная карта.

Присмотревшись к ней внимательно, я увидел, что за стекловидной поверхностью простирается глубина, полная огней, мелких искр и больших, как лампы, шаров, которые вращались, удалялись, приближались, скрещивали свои пути и проходили мимо друг друга.

Я услышал дыхание Арсеньева: он стоял рядом со мной. Перед нами двигались эклиптики, рассыпались букеты звёзд, а чёрная густая туманность покрывала, словно туча, группы пульсирующих светил. Иногда пространство прорезывал яркий луч, словно гоня одну из планет, а она, вращаясь медленно, тяжело и спокойно, показывала нам контуры неизвестных материков. Там, где свет только брезжил, поднимались и опускались архипелаги звёзд.

Было очень жарко. На потолке пульсировал свет, и наши укороченные тени на освещённом полу то расплывались, то вдруг заострялись.

— Где мы находимся? — спросил я недоуменно. — Это какой-то планетарий?

Арсеньев молча направился вперёд. Мы миновали середину зала. За одним из откосов открывался круглый коридор, лишь слабо освещённый падавшим из зала светом.

Арсеньев дошёл до середины зала, когда я обернулся, чтобы ещё раз полюбоваться необычайным планетарием.

— Там словно небо... звёзды... — сказал я. — Но что означают эти светлые линии?

И вдруг я задрожал от волнения.

— Там... Земля.

Я подбежал к прозрачному экрану. Из темноты вынырнул шар в перламутровом блеске далёких облаков. Он медленно вращался, наклоняясь в эклиптике. Над ним темнела Луна в начальной фазе. В пространстве, усеянном звёздами, Земля, матово светящийся шар, подходила всё ближе и ближе. Её путь уже искривлялся. Тут я увидел, что в глубине идёт Венера: я узнал её по мягкому блеску, более светлому, чем земной. Из неё вырывался луч, доходивший до Земли и обливавший поверхность облаков ярким светом.

— Что это? — прошептал я, хватая Арсеньева за плечо. Он молча поднял руку и указал на что-то, чего я до сих пор не замечал: два вырезанных на камне круга, перечёркнутые в одном месте прямой линией.

— Что это значит?

— Теперь уже ничего, — ответил Арсеньев. — Уже ничего... Инертное движение однажды запущенного механизма, которое будет продолжаться...

Он не кончил, повернулся и вошёл в тёмный тоннель. Тоннель был не очень широкий, так как, раскинув руки, я мог дотронуться до обеих стен. Несколько раз пришлось нам переступать через невысокие пороги, состоявшие из ряда конусообразных выступов. Дальше тоннель шёл горизонтально. Потом в глубине появился свет, направлявшийся к нам: это было отражение нашего фонаря. Дорогу преграждала стекловидная плита, плотно вставленная в круглое сечение тоннеля. Арсеньев попробовал приподнять её. С одной стороны в стене был выступ, словно там скрывалась ось этого стеклянного клапана; но или механизм не работал, или нам не удалось привести его в действие, плита не поддавалась. Астроном на минуту задумался и направил луч света на преграду. Стекловидная масса частично поглощала свет; в тусклом ослабленном блеске виднелась остальная часть тоннеля: он расширялся в виде воронки.

— Придётся прибегнуть к ружью, — сказал Арсеньев.

Мы отступили к повороту. Арсеньев пригнулся и жестом приказал мне сделать то же. Я встал позади него, стараясь не терять преграду из виду. Астроном посветил себе, установил прицел, потом навёл ружьё и нажал спуск. Грудь обдало жаром. По тоннелю промчалась жёлто-фиолетовая молния. Стекло мгновенно покраснело, по нему разбежались трещины, как от удара ножом. Ослеплённый, я зажмурился, а когда открыл глаза, Арсеньев выстрелил ещё раз. Пронзительно зазвенели осколки. Мы подождали ещё секунд тридцать-сорок, чтобы они остыли. Путь был открыт. Арсеньев первым вошёл в расширяющуюся часть тоннеля и вдруг остановился, предостерегающе подняв руку:

— Осторожно...

Изнутри до нас доходило слабое дуновение... Потом полный покой, после которого воздух снова начинал плыть, но уже в обратную сторону.

— Дыхание... — невольно шепнул я.

Движение воздуха в ту и другую сторону повторялось регулярно. Арсеньев постоял, соображая, что делать, потом тихо проговорил:

— Ружьё в руку...

Я спустил плечевой ремень, обвил его вокруг кисти. Арсеньев шёл так близко, что я мог бы дотронуться до его спины. Вдруг в коридоре потемнело.

— Наклонитесь, — донёсся до меня его приглушённый голос. — Тут тесно.

Вокруг нас всё громче шумел струящийся воздух. Сейчас он как раз делал медленный тёплый выдох. Арсеньев зацепился рюкзаком за стены, повозился чуть-чуть, потом попятился и загородил плечами весь проход. Я протянул руку. Он что-то делал с ремнями.

— Снимите мой рюкзак, — сказал он, — возьмите его у меня, иначе я не пройду. — И я почувствовал тяжесть в руке.

Стало светлее. Я сделал шаг вперёд. Глухой мягкий шум усиливался. В двух метрах от меня зияло широкое пространство, озарённое фиолетовым светом. Мы стояли высоко в углублении, обрывающемся отвесной стеной.

Это была внутренность огромного шара. Ровными кольцеобразными рядами, словно ложи необыкновенного театра, чернели круглые углубления, а от них к верхней точке шара шли стеклянные колонны. Эти кол