Полёт в облаках

Тридцатый день пути. Вчера мы миновали астероид Адонис близ того места, где его орбита пересекает орбиту Венеры. Двигатели снова заработали. Мы мчимся вслед за убегающей от нас Венерой, которая сейчас входит в последнюю четверть и вырисовывается в небе узким белым серпом. В противоположность учёным мне в свободные от дежурства часы делать нечего. Страдая от безделья, я сегодня утром разобрал мотор вертолёта, с какой-то особой нежностью протёр его и без того блестящие части и собрал снова, стараясь, чтобы это заняло у меня как можно больше времени. Я перечитал уже все книги по астрономии, какие были у меня в чемодане, изучил материалы об атмосфере Венеры, в которой придётся вести самолёт. Должен сказать, что сведения оказались очень скудными. Я узнал только, — раньше и это не было мне известно, — что в сильнейшие телескопы астрономы иногда замечали между тучами «окна», так что, невидимому, с поверхности планеты можно порой видеть безоблачное небо. Это несколько утешило меня, потому что уже сейчас, на пятой неделе полёта, я начинал тосковать по нашей земной лазури небес. После обеда я был в Централи с Осватичем. Славный парень, но бирюк, каких мало. Никогда не скажет ни «да», ни «нет», всегда ограничивается кивком головы. Он дал мне фотографию Венеры с так называемым «большим тёмным пятном» на самом краю диска; мы видели это пятно позавчера. Так как жизнь наша текла без всяких событий, то и это было для нас настоящей сенсацией, хотя её хватило всего на несколько часов.

Рассмотрев ещё раз это загадочное пятно (на снимке оно не крупнее типографской точки), я вышел в коридор. Там мне встретился Солтык; я хотел спросить его, как будет с нашим земным временем и делением суток на день и ночь, которых мы придерживались до сих пор. Ведь после высадки нам нужно будет приспосабливаться к делению времени, существующему на Венере. Однако я сразу же забыл об этом, как только он сказал мне, что завтра утром полёт «Космократора» значительно ускорится. На расстоянии полумиллиона километров, отделявшего нас от цели, будет сделана попытка развить максимальную скорость и сэкономить таким образом почти четыре дня пути. Это известие очень обрадовало меня, а когда после ужина учёные сообщили нам о технических причинах, побудивших их это сделать, я не мог отогнать от себя мысль, что им тоже, как и всем нам, просто хотелось сократить невыносимо долгое ожидание.

Тридцать первый день пути. Лихорадочные приготовления велись уже с утра. Нужно было ещё раз посмотреть, надёжно ли закреплено всё в каютах и грузовых отсеках, проверить состояние приборов, испытать и закрепить гусеничное шасси, скрытое в больших люках под корпусом. Работы шли по заранее выработанному плану. Я провозился в носовой камере с самолётом и даже забыл зайти в одиннадцать часов за радиопередачами. Когда я пришёл, наконец, в Централь, все уже лежали в креслах. Я тоже лёг и затянул ремни. Солтык, выждав ещё несколько секунд, ровно в полдень включил прибор, удаляющий модераторы из атомного двигателя. Шум двигателей, до сих пор еле слышный, начал усиливаться с каждой секундой. Я лежал так, что прямо передо мной находился большой экран телевизора с белым диском планеты, а над ним — ряд освещённых циферблатов. Вот стрелка прибора сдвинулась со своего места. Пение двигателей становилось всё громче и громче. В этом усиливавшемся шуме не было ни малейшей вибрации; части конструкции, корпус ракеты, кресла — всё полностью сохраняло свою инерцию. Только стрелки указателей лениво ползли по зелёным цифрам всё в одну сторону, а двигатели гудели с каждой минутой громче и мощнее, так что в конце концов их гул наполнил всё вокруг нас и в нас, словно исходя из каждой частицы металла. Через восемнадцать минут мы мчались уже со скоростью сто километров в секунду, или триста шестьдесят тысяч километров в час. Звёзды оставались неподвижными, но диск Венеры, лежавший прямо по носу, всё время увеличивался. Сначала это был светло-серебристый переливчатый кружок величиной с Луну, потом в какое-то мгновение я увидел, что он выпуклый. После этого он, словно раздувающийся белый шар, стал занимать на экране всё большее пространство. Вот уже лишь тонкая каёмка отделяла его просвечивающие края от рамки экрана. Ещё минута — и планета заполнила экран целиком. Стрелки радарных радиовысотомеров двигались на освещённых секторах шкал. Мы ещё не слышали ничего, кроме громкого пения моторов. В то время как другие планеты, например Луна и Земля, изменялись на глазах по мере нашего приближения к ним и мы наблюдали всё новые, характерные черты их поверхности, Венера загадочно сияла всё время одинаково, словно нереальный млечный шар.

Полёт на максимальной скорости продолжался почти час. На экране давно уже не было неба — только всеобъемлющая, бескрайная белизна, местами отливающая серебристыми и желтоватыми полосами. Один раз мне показалось, что ракета начала кувыркаться. У меня закружилась голова, и я закрыл глаза, а когда открыл их, Солтык возился у «Предиктора». Головокружение прошло. «Космократор» перестал вращаться вокруг своей оси. Внезапно умолкли двигатели. Уши наполнила гулкая, пустая тишина, в которой я слышал медленные удары собственного сердца.

Солтык перевёл рычаг и передвинул кресло так, что очутился перед самым телевизионным экраном.

— Прошу вас каждые десять секунд сообщать мне высоту, — обратился он ко мне. Я кивнул. Держа обе руки на рычагах, Солтык наклонился вперёд, словно пытаясь проникнуть вглубь экрана.

— Девятнадцать тысяч километров, — сказал я.

Это расстояние ещё отделяло нас от планеты. Тучи лежали под нами бесконечным светящимся океаном. Кое-где они ослепительно блестели, отражая солнечные лучи, в других местах были заметны мгновенные разрывы и глубокие провалы. Возрастающая сила прижимала нас к кожаной обивке кресел; в абсолютной тишине явственно слышалось их мерное поскрипывание.

— Семнадцать тысяч.

Я кинул быстрый взгляд на указатели. Сейчас мы делали шестьдесят километров в секунду. Если бы ракета на такой скорости вошла в атмосферу планеты, она сгорела бы. Я взглянул на Солтыка. Тёмный на фоне светящегося экрана, он, согнувшись, как бы застыл на месте, сжимая в руках рычаги.

— Шестнадцать тысяч триста.

Весь горизонт под нами закружился, опустился и встал дыбом. По ракете пробежало короткое содрогание, бросившее нас вперёд. На экране вспыхнула и погасла фиолетовая молния.

— Пятнадцать тысяч восемьсот.

Снова толчок, слабее первого, но более длительный. Фиолетовые молнии вылетали из носа ракеты, рассыпаясь пылающей паутиной, сквозь которую мы пролетали за доли секунды, — это работали тормозные кислородно-водородные ракеты.

— Четырнадцать тысяч.

Теперь на носу раздавался гром за громом, сотрясая весь корпус ракеты. Глухой гул, разрывы, ниспадающий каскадами грохот — всё это прерывалось краткими минутами тишины. Белая равнина туч лежала наискось под нами, а «Космократор» мчался над нею, слегка наклонившись. Я понял, что, согласно классическому правилу астронавтики, мы начали описывать вокруг планеты спираль.

— Двенадцать тысяч сто.

Уже видны были контуры туч, мчавшиеся всё быстрее. Наверху над нами было чёрное звёздное небо, внизу — бесконечная белая равнина с тенями и бликами рельефа.

— Восемь тысяч.

Восемь тысяч километров отделяло нас от планеты, то есть три четверти её диаметра. Солтык втянул голову в плечи и ещё больше пригнулся. «Космократор» взревел и завибрировал, как натянутая струна. В то же время горизонт повернулся на пол-оборота кверху, лёг набок и снова сполз вниз. Это заработали главные двигатели, носовыми соплами тормозя наше падение. Их шум совсем не был похож на пение, к которому мы привыкли за время полёта. Разогнавшись в центральной трубе, газы с силой вырывались из сопел, образуя перед носом горячее облако, сквозь которое «Космократор» пролетал, как пуля, дрожа и вибрируя. Мне приходилось кричать изо всех сил:

— Тысяча девятьсот километров!

Тучи то соединялись, то рвались, убегая назад, как вспененные волны водопада. На их фоне, отливавшем матовой белизной перламутра, я увидел тень ракеты — тонкую чёрточку. Она то падала в ямы, то исчезала в их глубине, а через мгновение снова взлетала на освещённое солнцем облако, похожее на золотистую, пышно взбитую пену.

— Шестьсот километров!

К барабанной дроби взрывов, вылетавших из тормозящих сопел, примешался какой-то новый звук. Сначала я едва улавливал его, но вскоре он стал настолько громким, что уже явственно выделялся в шуме двигателей. Звук этот был очень высокий, даже пронзительный. В то же время стрелки приборов, до сих пор неподвижные, затрепетали, словно по ним пробегал невидимый ток. Звук усиливался, переходя в резкий свист, — это визжал разрываемый нашей ракетой воздух планеты.

— Четыреста восемьдесят километров!

Тучи рвались перед кораблём, как натянутые, дрожащие струны. Рокот тормозящих сопел ослабел. Я снова взглянул на прибор: мы уже потеряли космическую скорость и делали в секунду лишь восемь километров. Атмосфера, становившаяся плотнее, оказывала ракете всё большее сопротивление. Воздух, уплотняясь, трепетал по краям плоскостей, вызывая мигание изображения на экране. Скорость «Космократора» всё время падала. Снова загрохотали взрывы. Приборы, показывающие плотность, давление и температуру воздуха, оживлённо покачивали стрелками. Корабль, летящий сейчас по кривой, как снаряд в конце полёта, со свистом рвал слои облаков. Совсем близко от нас носились развеянные снежные хлопья сконденсированных кристаллов, отливая серебром в солнечных лучах. Ниже тучи стояли плотной клубящейся стеной, к которой мы летели со страшной быстротой. Ещё миг — и экран, затянутый густым дымом, погас.

Стада туч разлетались, как тяжёлые испуганные птицы. Я назвал Солтыку высоту: тридцать километров, — а мы ещё были в тучах. Над Венерой они располагаются необычайно высоко! Воздух был так плотен, что даже при нашей сравнительно небольшой скорости раздавался пронзительный вой, переходивший от басовых вибрирующих нот к самому высокому свисту. Видимость практически равнялась нулю. Мы то погружались в тёмно-жёлтый туман, то попадали в молочное кипение, полное ярких радуг. Солтык переключил телевизоры на радар, но это мало помогло. Направленные вниз пучки радиоволн бессильно вязли в топи облаков, не показывая рельефа почвы. Мы летели вслепую, по гирокомпасу, описывая вокруг планеты широкую дугу. В зеленовато-буром свете, наполнявшем экран, временами появлялись неясные контуры туч нижних слоёв, а в их разрывах — ещё более глубокие слои, и так до дна, где всё сливалось в серую муть.

Звуковым фоном полёта был непрестанный глухой шум. Оттого, что я долго и напряжённо вглядывался в экран, у меня иногда появлялась иллюзия кипящих под нами морских волн, а шум полёта мне казался тогда грохотом разбивающихся волн. В какое-то мгновение эта иллюзия стала настолько сильной, что я был вынужден отвести глаза от экрана. Солтык снижал ракету всё быстрее. Уже только восемь километров отделяло нас от поверхности планеты, а видимость всё ещё равнялась нулю. В тучах, как сказали нам аэродинамические приборы, были взвешены мелкие твёрдые частицы, поглощавшие волны радара. Мне хотелось узнать, что будет делать Солтык, но я, конечно, ни о чём не спрашивал. Меня вначале охватило разочарование, потом нетерпение и, наконец, гнев: я так долго ждал минуты, когда сяду в кабину самолёта, а сейчас, когда она приближалась, я попросту боялся, что потеряю ориентировку в этих проклятых тучах!

Изображение на экране изменилось. Солтык переходил на всё более короткие волны. Волномер передатчика показывал: сантиметр, полсантиметра, три миллиметра... Вдруг ползущие по экрану массы развеялись, исчезли, и я увидел поверхность Венеры. Однако на ней почти ничего нельзя было рассмотреть. Неровности и холмы бешено мчались назад, сливаясь в трепещущие зеленоватые и бурые полосы. Солтык теперь непрерывно работал рычагами, то включая двигатели, то усиливая торможение, так что скорость порой падала до низшего допустимого предела. Мы летели над большой равниной, делая в секунду метров триста. Казалось, что она покрыта густым лесом. Раскидистые кроны деревьев или других фантастических растений, огромные кустарники, рощи, заросли — всё это мелькало слишком быстро, чтобы можно было их как следует разглядеть. Когда корабль снизился до четырёх тысяч метров, у меня вдруг возникло сомнение, действительно ли эти фантастические очертания — растения? Но пока я присматривался к ним, они исчезли. Появились отлогие холмы с плоскими склонами. Кое-где тучи не доходили до самой поверхности планеты. В одном из таких разрывов, посреди изменчивых, медленно плывущих облаков появилась тёмно-синяя гряда с чёрными тенями, выделявшаяся своей неподвижностью в океане паров. Это был горный хребет. Поверхность планеты повышалась. Стрелка альтиметра задрожала и дошла до семи тысяч метров. Под нами плыли огромные изрытые скаты, иногда мелькал свет, словно отражённый льдом, — это блестели гладкие склоны. Потом огромная панорама скалистых нагромождений и глубоких долин погрузилась в туман. Корабль набирал высоту. Девять, десять, одиннадцать километров. Всё тоньше свистел разреженный воздух, разрываемый носом «Космократора». И вдруг Солтык обернулся ко мне. Он не сказал ничего, но по глазам его я понял, что наступила моя минута.

Осватич принял от Солтыка управление, и, пока корабль летел в молочном тумане, мы провели совещание. Первым вопросом было тщательное определение состава атмосферы. Как и предвидели учёные, слой её оказался гораздо толще земного, почти вдвое. На высоте одиннадцати километров давление составляло шестьсот девяносто миллиметров ртутного столба, — примерно земное атмосферное давление на уровне моря. Тучи, по определению химика, имели очень разнообразный состав. Они, насколько можно было судить, располагались в несколько ярусов. Самый верхний состоял из полимеризованного формальдегида и частиц какого-то неизвестного вещества, подробное исследование которого было пока отложено. В нижних слоях, кроме формальдегида, имелся небольшой процент воды. Кислорода в воздухе было пять процентов, углекислоты — двадцать девять. Я, сожалея, расстался с тайной надеждой, что предположения учёных о составе атмосферы окажутся неверными и на планете можно будет передвигаться без скафандра.

Полёт в тучах не позволял получить точных сведений о рельефе местности и затруднял исследование планеты, а на небольшой высоте маневрировать ракетой было несколько рискованно. Поэтому мы решили высадиться. На площади около семи тысяч километров, над которой мы пролетали, не было видно никаких признаков деятельности разумных существ, но мы были уверены, что они есть на планете, и потому решили, высадившись, начать разведку сначала в небольшом радиусе и с соблюдением необходимой осторожности. День в этих широтах должен был продолжаться шесть земных суток, так что времени было достаточно. Осватич повернул ракету в сторону низменного района, замеченного нами ранее. Оставалось только тщательно исследовать поверхность и найти возможно более ровное место для посадки. Я пошёл наверх, чтобы одеться, а когда вернулся уже в скафандре, все окружили меня. Я не захотел ни с кем прощаться. По узкому колодцу мы с Солтыком поднялись в камеру на носу. Там на катапульте стоял самолёт: длинная, узкая стальная капля с сильно отклонёнными назад крыльями. Так как кабина закрывалась герметически, я снял шлем, ограничивающий поле зрения.

— Вы уже всё знаете? — спросил Солтык. — Да?

Я крепко пожал ему руку, влез на крыло и одним прыжком очутился в кабине. Шлем положил под сиденье, чтобы он был под рукой, потом включил лампы и указатели, ещё раз проверил вентили кислородных аппаратов и через открытый люк взглянул на инженера. Он был взволнован, но старался не показывать этого.

— Сейчас мы вас выбросим, — сказал он, — но сначала ещё раз проверим связь.

Я знал, что он уже проверял её сто раз, а в последний — не позже сегодняшнего утра, но только улыбнулся ему. Он вышел. Оставшись один, я закрыл прозрачный колпак над головой, затянул уплотнительные болты и сильно упёрся ногами в педали. Стрелка на светящейся шкале секундомера прыгала. Потом в наушниках раздался тонкий писк и тотчас же послышался голос Солтыка:

— Как вы меня слышите?

— Прекрасно.

— Мы сейчас на высоте девяти тысяч метров, скорость девятьсот двадцать в час. В порядке?

— В порядке.

— Можете включать двигатель. Контакт!

— Есть контакт, — ответил я и нажал кнопку зажигания. В бледно-зелёном сумраке загорелась рубиновая звезда.

— Вы готовы?

— Готов.

— Внимание!

Раздался оглушительный грохот. Колпак на носу раскрылся, и в пламени взрывных газов я вылетел, как ядро из пушки.

В глаза мне ударило море огня. Как борющийся с волнами пловец, я совершенно невольно выровнял рули. Кабина была снабжена выпуклыми стёклами. В падающем отовсюду свете, как муха в капле светлого янтаря, я летел стремглав против течения туманов и туч. Вой раздираемого воздуха затыкал мне уши, как вата. Казалось, колпак надо мной лопнет, продавленный силой движения. Однако самолёт быстро потерял скорость, приданную ему катапультой «Космократора», и теперь в полёте я мог рассчитывать только на собственные силы. Я вглядывался в серые тучи, убегающие по сторонам, как вдруг воздух надо мной очистился, словно разрезанный стеклянным ножом, голубоватый свет очертил искристым контуром выпуклости туч, раздался гулкий свист и сверху низверглись потоки воды. Мне стало понятно, что «Космократор» летит очень близко надо мной, а все эти явления вызваны атомными газами, вырывавшимися из его сопел. Я нажал педаль, чтобы как можно скорее увести машину от опасного соседства: полный выхлоп ракеты на близком расстоянии мог бы оторвать крылья самолёта.

— Алло! Как вы там, пилот? Летите? — послышался в наушниках голос. Я ответил утвердительно и подал курс по гирокомпасу.

— Будем описывать круги. Можете спускаться.

Кроме кипящих облаков, ничего не было видно. Зато на маленьком круглом экране моего радароскопа непрерывно плыли очертания лежащей внизу местности. Медленным, тысячу раз в жизни проделанным движением я положил машину на крыло, и она начала падать, как камень. На Земле мне не пришлось бы смотреть на альтиметр, так как видимые размеры земных ориентиров дорог или рек — при некотором опыте неплохо помогают разобраться в обстановке. Но тут я не спускал глаз со шкалы, поглядывая в то же время и на экран радароскопа. Когда скорость падения чрезмерно увеличилась, я медленно вывел машину из пике. Самолёт был в самой гуще туч и всё время то нырял в них, то выскакивал из их пушистой глубины. Но внизу не было и следа лесистой равнины, которую я видел раньше. Там тянулись длинные, широкие, голые хребты, похожие на окаменелые тёмные волны. Я сообщил об этом Солтыку.

— Возьмите полтора градуса на восток, — ответил он. — И что там с вашим пеленгом? Его плохо слышно.

Он говорил о радиосигналах, автоматически передаваемых моим прибором; благодаря этому на «Космократоре» всегда можно было определить, где находится самолёт. Слова инженера несколько встревожили меня, так как и я довольно плохо его слышал: приёму мешали какие-то слабые потрескивания. Выполняя совет Солтыка, я положил самолёт в левый вираж и полетел под самыми тучами, стараясь не терять высоту, чтобы можно было оглядывать более широкое пространство. Это было нелегко: каждые десять-двадцать секунд я попадал в тучу, из которой можно было выбраться, лишь нырнув вниз. Такая «игра в прятки» тянулась довольно долго.

Мне не хотелось полагаться только на радар, потому что на экране был виден сравнительно небольшой участок местности. Я тщательно выискивал каждый просвет в тучах; а так как они спускались довольно низко, то я всё чаще пролетал всего в нескольких сотнях метров над возвышенностями поверхности Венеры. То, что было внизу, нельзя назвать ни равниной, ни горой: что-то вроде огромных, спускающихся каскадами ступеней из какой-то скалистой породы, насколько можно было судить по их гладкой поверхности. Эти ступени, скорее террасы, шли по всему видимому пространству волнистыми рядами.

Я подумал, что, быть может, удастся найти террасу, пригодную для посадки «Космократора», и с этой целью несколько минут летел, всматриваясь в их контуры, но они начали изгибаться и подниматься, становясь отвесно, словно рассыпанная колода гигантских карт, и мне пришлось вернуться назад. Солтык расспрашивал меня об условиях полёта и видимости. Я отвечал коротко, так как уже начинал злиться, что никак не удаётся найти замеченную раньше лесистую равнину. Лес, конечно, должен был где-нибудь кончиться, и там можно рассчитывать на хорошую площадку для приземления.

Итак, по необходимости мирясь с однообразным, хотя и необычным, пейзажем, я полетел прямо вперёд. Скоро среди террасообразных ступеней показался продолговатый низкий вал, ползущий к востоку, как огромная, слегка извивающаяся гусеница. «Может быть, там найдётся какое-нибудь плоскогорье», — подумал я и, нажав рычаг, помчался в ту сторону. Дальше местность стала терять чёткие очертания. Всё затянуло низким, стелющимся у самой почвы туманом, над которым поднимался только этот вал, становившийся всё более высоким и неровным. То здесь, то там отходили от него как бы горные хребты. Глянув вперёд, я увидел на горизонте тёмный массив — это были горы, но я летел всё прямо, скорее всего из любопытства, стремясь узнать, как выглядят они на другой планете, потому что трудно было рассчитывать найти посадочную площадку посреди крутых скал. Горные хребты превращались в барьеры, всё более крутые и высокие, вершины которых тонули в тучах. Лететь дальше в эту сторону было бесцельно, и я решил вернуться. Справа — уже не внизу, а почти на уровне самолёта — поднимались длинные выпуклые склоны с крутыми осыпями удивительно светлого, почти белого цвета.

Вдруг барьер разорвался, словно каменная цепь. Я увидел чёрное озеро, в котором отражались облака, обрывы скалистых стен и береговые утёсы. А что, если это действительно вода? Я направил машину к разрыву в скалах и начал спускаться. Это любопытство могло мне дорого стоить, ибо, как и можно было предвидеть, в ущелье с силой устремлялся мощный поток воздуха; ветер подхватил меня, швырнул кверху, а потом погнал вниз с такой силой, что я чуть не скапотировал посреди озера. Мне пришлось поставить машину на хвост и дать полный газ, чтобы вырваться на свободу. В этот миг я был так близко к воде, что ясно видел дробящиеся волны и просвечивающие сквозь них каменные глыбы на дне. Значит, мне всё-таки удалось. Я открыл прекрасное место для приземления, или, вернее, приводнения: «Космократор» мог опуститься на озеро. Нужно было только найти удобные подступы, так как с трёх сторон поднимались крутые грозные скалы. Я поднял самолёт до трёх тысяч метров, чтобы охватить взглядом всю панораму горной местности.

У меня уже давно было ощущение, что не всё в порядке, но сначала я не мог понять, что именно, и вдруг, поняв, вздрогнул, — в наушниках не было тихого жужжания, показывающего, что аппарат работает на приём. Я нажал кнопку: приёмник был включён.

— Алло, инженер Солтык! — крикнул я. — Инженер Солтык!

Молчание. Я повернул рукоятку регулятора. Затрещало раз и другой. Потом сплошными сериями посыпались длинные и короткие потрескивания. Хотя нет, это были не обычные потрескивания электрических разрядов, а какие-то непонятные обрывки передач, среди которых попадались даже куски музыкальных фраз. Повернул регулятор дальше. Голоса утихли. Я начал снова вызывать ракету. Ответа не было. Усилил ток в лампах, рискуя сжечь их. Безрезультатно! Теперь мне было уже некогда смотреть вниз. Стараясь сохранять спокойствие, я осмотрел всю проводку. Начав с ларингофона, шаг за шагом проверял соединения: всё было в порядке, всё работало, контрольная лампочка антенны показывала, что сигналы летят в пространство. Но ракета не отзывалась. На мгновение я взглянул вниз, чтобы сориентироваться, где лечу, — и разразился проклятием: я был над лесистой равниной. Странной формы кустарники убегали бесконечными рядами вдаль, исчезая за низкими тучами, из которых лился сильный белый свет. Внизу проносились какие-то удивительные султаны, фестоны, гривы, перемежались холодные и тёплые краски: бледно-зелёные, жёлтые, тёмно-зелёные, какой-то необычайный лес! Однако в эту минуту у меня не было желания обследовать его. Я вернулся к радио, снова проверил все соединения — и вдруг у меня промелькнула мысль, от которой мороз прошёл по коже.

«А что, если ракета — вследствие ли нападения или трагической катастрофы — погибла, и я здесь единственный живой человек?»

Это было уж слишком. Я глубоко перевёл дыхание, радуясь, что мерзкое ощущение страха постепенно исчезает, потом стиснул зубы и, размышляя, что мне делать дальше, ещё раз взглянул на плывущий подо мною лес. Горючего у меня было ещё на неполных два часа полёта. Кислорода могло хватить на несравненно большее время, суток на двое. С пищей было хуже: лишь немного концентратов и два термоса с кофе. Кружить до опустошения баков не было смысла, так как заметить ракету при такой низкой облачности было почти невозможно. Приземлившись, я смог бы починить радио (хотя я и не надеялся, что мне это очень поможет). А вот если ракета пролетит где-нибудь поблизости, я смогу подать товарищам знак или взлететь к ним. Это показалось мне самым лучшим выходом из создавшегося положения, и я решил приземлиться. Нужно было только найти подходящее место. Моему самолёту, снабжённому специальными тормозами, достаточно было бы метров пятидесяти ровной местности. Я снизился и начал спускаться всё ближе к почве. Потом некоторое время летал на минимальной скорости почти над самыми кронами деревьев. Каково же было изумление, когда я увидел, что это вовсе не деревья и даже вообще не растения, а какие-то высокие, странной формы не то кристаллы, не то минеральные натёки. Кое-где толстые, сплошные жилы тёмно-зелёной массы, словно облитые стеклом, переплетались, устремляя кверху ветвистые пучки огромных игл; то здесь, то там торчали какие-то лапчатые комья, балдахины, грушеобразные глыбы — сплетенье многоцветных скал, поблёскивавших холодно, как лёд. О том, чтобы посадить здесь машину, нечего было и думать. Я летел всё вперёд в надежде, что Мёртвый Лес когда-нибудь кончится, и всё увеличивал скорость, пока не довёл рукоятку до отказа. Двигатель жужжал равномерно, и если бы не опасность моего положения, я мог бы наслаждаться настоящим калейдоскопом причудливых разноцветных обломков, мелькавших внизу и исчезавших под крыльями. Вдруг в наушниках захрипело, и в разрыве оглушительных тресков послышался голос. Солтыка:

— Пилот, отзовись! Пилот!..

Я ответил тотчас же, но уже снова ничего не было слышно. Секунд через двадцать напряжённого ожидания снова послышался голос Солтыка. На этот раз он говорил кому-то, очевидно, стоящему рядом:

— Не отвечает уже минут двадцать.

— Будем кружить дальше? — спросил другой голос, как мне показалось, Арсеньева.

— Инженер! — крикнул я. — Внимание, «Космократор»!

— Будем кружить, — ответил Солтык.

Я говорил, кричал, но меня не слышали. Зато до меня доносились обрывки слов: Солтык разговаривал с товарищами. Взглянув на пеленгатор, чтобы понять, в каком направлении нужно искать ракету, я вместо одного светящегося зубца увидел на круглом экране настоящий хаос искр. Это напомнило мне картину, какая получается, если нарушить приём на радаре при помощи алюминиевой фольги. Меня охватило бешенство. Голос Солтыка начал слабеть, а потом и вовсе исчез в усиливающемся треске. Поворачивая регулятор, я снова услышал таинственные резкие звуки — и вдруг рука у меня замерла на рукоятке: «А что, если это радио жителей Венеры?..»

Чёрт возьми, это было вполне возможно! Прерывистые звуки могли быть чем-то вроде азбуки Морзе. Но долго раздумывать было некогда, ибо очень далеко на горизонте появился скалистый барьер, начинающийся у скрытого за горизонтом горного озера, оставшегося километрах в пятнадцати-двадцати слева от меня на восток.

Район Мёртвого Леса обрывался тут ровной линией. Далее простиралась равнина, изрезанная невысокими округлыми возвышениями и отлогими впадинами. О лучшей посадочной площадке нельзя было и мечтать. Грунт был, насколько я мог определить, гладкий, как полированный камень. Над последними рядами мёртвых деревьев я выключил газ. Мне показалось, что Мёртвый Лес отделяется от равнины узким тёмным рвом, но всё моё внимание было сосредоточено на рулях. Я открыл клапаны и потянул рычаг на себя. В наступившей тишине крылья самолёта издавали низкий затихающий звук. Мягкий толчок, потом другой. Колёса коснулись земли. Машина пробежала немного и остановилась, слегка накренившись набок, на складчатом уклоне почвы. Это была почва планеты Венеры.

ПИЛОТ

Долго ещё я сидел в кабине, не зная, что предпринять. Попытался заняться радиоаппаратом. Регулятор прошёл по всей шкале, но все диапазоны молчали. Из эфира не доносилось ни малейшего шороха, и я оставил радио в покое. Вынув из-под сиденья шлем, я надел его, старательно затягивая одну за другой автоматические застёжки. Положив руку на рычаг, открывающий купол, я на миг заколебался, а потом резко дёрнул его. Стеклянная крыша поехала назад. Я ещё раз проверил взглядом маленький тёмно-зелёный экран радароскопа внутри шлема, дотронулся до клапана кислородного аппарата и, перекинув ноги через борт, поднялся на крыло.

Я знаю: мне не удастся описать того, что я увидел. Могу только перечислить всё по порядку, ибо я не в состоянии передать тот основной общий тон, благодаря которому с первого же взгляда чувствовалось, что это не Земля. Тучи медленно скользили, белые, совершенно белые, как молоко. На Земле тоже можно увидеть такое; но там это лишь лёгкие облачка и перистые высокие циррусы, а здесь весь небосклон был затянут ровной белой пеленой. В ярком свете простирались плоские холмы и неглубокие впадины — сухие, ничем не поросшие, тёмно-шоколадного цвета, иногда с более светлыми пятнами. В каких-нибудь семистах метрах за хвостом самолёта возле Мёртвого Леса равнина обрывалась. Она не переходила сразу в лес, между ними была граница — обрыв, такой высокий, что над его краем возвышались только переплетённые, сияющие отражённым светом вершины мёртвых деревьев.

Я соскочил наземь. Грунт не поддался под ногами. Я стукнул подкованным каблуком — не осталось ни малейшего следа. И всё-таки он не был похож на голую скалу. Я повернулся к Мёртвому Лесу спиной. Вдаль убегали удивительно равномерные складки долины; на горизонте, в полосах желтоватого тумана, стояли тёмные силуэты гор.

Я снова взглянул под ноги, а затем, достав из внутреннего кармана скафандра складной нож, стал с силой вонзать остриё в загадочный грунт. Нож несколько раз отскакивал, но я заметил место, где поверхность была покрыта крохотными пузырьками, словно окаменелая, отполированная губка. Здесь мне удалось отбить довольно большой кусок; я взвесил его в руке. Он был светло-бурый и лёгкий. Лёгкий, как... как бакелит.

Бакелит! О, как я жалел, что я здесь один! Я не думал в эту минуту о потере связи, о том, что будет со мною через несколько часов, — мне хотелось только, чтобы со мною был кто-нибудь из товарищей, чтобы я мог поделиться этим необыкновенным открытием. Ещё раз, но уже другими глазами, оглядел я буроватый пейзаж. В нём было что-то вызывающее тревогу, но что именно? Раньше я этого не замечал. Я начал вспоминать... Да, на что же он похож? И вдруг понял: всё вокруг выглядело как-то неправдоподобно, словно огромных размеров театральная декорация. И это было неприятно. Декорация величиной со сцену или даже с поле — пускай, но здесь лежали десятки, сотни квадратных километров бакелита или похожей на него массы искусственной пластмассы, из которой на Земле делают пресс-папье или «вечные ручки»! В этом было что-то гротескное и в то же время зловещее.

Некоторое время я ещё стоял у самолёта, не зная, что предпринять, а потом пошёл по направлению к Мёртвому Лесу. Однако, сделав несколько шагов, поспешно, почти бегом, повернул вдруг без всякой причины назад. Радио было у меня в скафандре, так что сигналы ракеты, если бы она отозвалась, я бы услышал, но... я вернулся. Побудил меня к этому даже не страх, а более сильное ощущение, которого я никак не мог преодолеть, здесь всё было чуждым. Чуждым было низкое нависшее белое небо, сиявшее, несмотря на тучи, ярким светом; чужды были неподвижность воздуха, равнина, покрытая плоскими холмами, странный сухой стук, который издавали сапоги при ходьбе по этой мёртвой равнине.

Я сел на крыло самолёта и, вертя в руке нож, оглядывал ту часть равнины, которая прилегала к Мёртвому Лесу, и обдумывал своё положение. Если за сорок восемь часов мне не удастся связаться с товарищами, мне не хватит воздуха. Тогда придётся решать, что с собою делать. Но пока у меня есть воздух, пища и самолёт, чем я должен заняться в первую очередь? Конечно, своей основной обязанностью: исследованием планеты. «Что ж, это правильно, — раздумывал я далее. — Но если ракета вдруг появится, когда я буду далеко от самолёта? Ведь пока я добегу, она исчезнет в тучах, и я потеряю, быть может, последнюю надежду на спасение. Значит, сидеть на крыле самолёта и ждать помощи?» Мой инструктор на центральной авиастанции любил задавать один вопрос, особенно новичкам: что должен делать лётчик в случае вынужденной посадки в пустыне, в горах или вообще в безлюдном месте? «Всё, что возможно», — отвечали ему. «А если этого окажется мало?» — «Тогда всё, что невозможно!» Быть может, это звучит несколько наивно и бесхитростно, но одному из моих коллег удалось выбраться из зыбучих песков, где разбился его почтовый самолёт: он шёл пять дней, не глотнув за всё время ни капли воды, хотя учёные говорят, что без воды человек умирает гораздо раньше. Когда его спросили, о чём он думал, когда шёл, он процитировал изречение нашего шефа.

Историю эту я вспомнил кстати. Нужно было всё обдумать, всё принять во внимание и главным образом то, что планета обитаема. Не будет ли слишком легкомысленным оставить самолёт без охраны? Конечно, но что поделаешь? Я снова вскочил на крыло, взял в каюте маленький излучатель — конусообразный аппарат с широкой рукоятью, — перевесил его через плечо и пошёл к обрыву. Через минуту я уже был у самого края.

Внизу, кое-где поднимаясь вершинами почти до того места, на котором я стоял, рос Мёртвый Лес. Глаз останавливался на кустах с длинными блестящими ветками, на конусообразных сталагмитах, каких-то полупрозрачных массах, лежавших, словно клубки змей, на бугристых сосульках, ощетинившихся отростками, похожими на кораллы или на полипы. Эти растения казались искусственно изваянными и были похожи на те, какие рисует мороз на стекле, но только ещё расцвеченные во все цвета радуги. Верхушки, блестевшие отражённым светом, создавали иллюзию волнующейся поверхности моря. Через некоторое время я заметил, что всё размещено было здесь не так уж хаотично: кое-где виден был определённый порядок. Неподалёку от моего наблюдательного пункта край обрыва поднимался на несколько метров. Я взошёл на это срезанное с одной стороны возвышение, чтобы увидеть как можно больше. Метрах в трёхстах от меня в глубине Мёртвого Леса виднелась большая впадина. Окружавшие её минеральные образования были ниже остальных и более округлой формы. Самый центр впадины, окружённый, видимо, кольцеобразным валом, как мне представлялось, был совсем гладким, но я не мог сказать этого наверняка, так как его частично заслоняли кроны ближайших деревьев. Зато я видел ясно, что чем дальше от этого места, тем выше и остроконечное становятся мёртвые деревья. Я решил спуститься и рассмотреть их поближе. Обрыв, которым кончалась равнина, шёл везде отвесно. От уровня Мёртвого Леса меня отделяло не более четырёх метров. Я заколебался. Кристаллические изваяния, светившиеся чистым и каким-то застывшим блеском, стояли совсем близко подо мною. Любопытство превозмогло. В последнюю минуту, когда, ухватившись за край обрыва, я уже сползал по его отвесной стене, у меня мелькнула мысль: «А была ли при конструировании скафандров предусмотрена возможность совершения в них прыжков?» — но, слегка оттолкнувшись вниз, я уже упал на четвереньки, потом встал и повернулся спиной к стене обрыва. Мёртвый Лес стоял прямо передо мной.

Но сейчас он выглядел не так, как с высоты. Это действительно было что-то вроде окаменелых полупрозрачных стволов, расщеплённых вверху на острые разветвления. Выше и ниже, над самой головой и у самой земли, торчали осыпанные мельчайшими иголочками иглы — не то листья, не то рога, — и в их глубине переливались и чередовались яркие радуги.

Перед спуском я направил гирокомпас на видневшуюся вдали впадину. Проверив теперь направление, я отправился вглубь леса, с трудом передвигая ноги в гуще хрустящих и резко скрипящих обломков. Подкованными сапогами я давил фиолетовые кристаллы. Стволы мёртвых деревьев имели винтообразное строение, словно были сплетены из толстых стеклянных жил, и все они закручивались вправо. Я всё время поглядывал на компас, стараясь сохранять направление, хотя это и было нелегко. Случалось, я запутывался в переплетающихся «оленьих рогах» и тогда вынужден был искать другую дорогу. Однако, кружась и плутая, я всё же приближался к цели: в этом меня убеждали оплавленные, округлённые минеральные формы, появлявшиеся всё в большем количестве. Всё меньше попадалось кристаллических игл, шпаг и лучей, зато показались блестящие радужные образования, словно застывшие фонтаны, поднимающиеся из земли неподвижными струями толщиной в руку взрослого человека. Пробираясь среди них, я даже жмурился от вспыхивающих отсветов, внезапных искр, бликов и теней. В чаще пылали алмазным трепетом синие, жёлтые, фиолетовые, карминовые тона. Иногда какая-нибудь выпуклая поверхность, издали блестевшая чистым серебром, при моём приближении гасла и делалась матовой, словно припорошённая пеплом. Однажды, застряв в узком просвете между ветвями застывшего фонтана, я рванулся, и преграда рухнула с испугавшим меня громким треском: мне показалось, что треснул шлем.

Дальше стволы сплющивались, наклонялись к земле, соединялись между собою толстыми распластанными ветвями, словно их пригибала невидимая сила.

У меня в глазах давно уже мелькали красные отблески. В потоке льющихся со всех сторон красок я не сразу обратил на это внимание, думая, что так преломляется в стёклах шлема наружный свет. Но вдруг красный свет усилился, и я увидел, что его источник находится внутри шлема. Над экраном радара в шлеме помещён матовый шарик, указатель прибора, чувства тельного к радиоактивным излучениям. На Земле во время испытаний скафандров мы входили в экспериментальную камеру, в центре которой находилась колба с некоторым количеством сильно радиоактивного вещества. С приближением к ней внутри матового шарика начинал светиться красный огонёк, который по мере приближения к источнику радиации становился всё ярче, словно раздуваемая головешка. Но сейчас указатель не светился, а пылал, как огромный кровавый глаз, наполняя всю внутренность шлема багровым светом. Я остановился. Блеск усилился настолько, что мешал смотреть в стекло. Да, место это было очень опасным, так как где-то здесь, очевидно, находился источник мощных излучений, и я решил как можно скорее отсюда уходить. Я прошёл несколько шагов в сторону под нависшими над головой сталактитами. Красный свет стал слабее. Пошёл дальше, перескакивая через скрученные, как корни, жилы блестящей массы. Свет опять усилился. У меня в кармане был ручной индикатор радиоактивности, похожий на маленький пистолет со светящейся шкалой там, где у обычного пистолета находится курок. Я приподнял ствол прибора. Мёртвый Лес вовсе не был таким укромным и спокойным местом, каким казался издали. Стрелка прибора плясала, как сумасшедшая, то и дело пробегая шкалу до конца и ударяясь в упорный штифтик с такой силой, словно хотела сломать его.

Мне становилось всё жарче, со лба стекал пот; и это было не только от волнения — термометр показывал шестьдесят восемь градусов по Цельсию. Лучше было отказаться от дальнейшего путешествия. Прогулка в таких условиях могла обойтись мне дорого. Я знал, что комбинезон пропитан веществом, поглощающим излучения, но он был слишком тонким, чтобы служить надёжной защитой. Сюда можно было идти лишь в специальном, гораздо более плотном снаряжении, со слоем камекса в качестве экрана. Такие скафандры у нас на «Космократоре» были. Когда я подумал об этом, мне пришло в голову что я, быть может, никогда больше не увижу «Космократор», но что всё же нужно, несмотря на это, идти дальше.

Между тем я шёл по кругу, выставив перед собою дуло индикатора. Излучение росло и падало скачками. Я заметил, что оно усиливается, когда я обращаю прибор к синеватым, стеклянистым стволам. Они были выше и толще других и стояли на некотором расстоянии друг от друга, так что я в своё стекло никогда не видел больше двух сразу. Я подошёл к такому стволу. Он был не такой прозрачный, как мне показалось сначала: эту иллюзию создавали искажённые отражения на его поверхности. Когда я приблизился к нему, красный свет внутри шлема так и запылал, словно кто-то живой предупреждал меня об опасности. Внутри ствола под прозрачным слоем тянулся узкий пояс, вернее цилиндрическая полоса неопределённого цвета: в зависимости от места, с которого на него смотришь, она казалась то чёрно-красной, то серебристой, как воздушный пузырь в воде.

Я поспешно отступил. Красный шарик постепенно гас, меняя цвет на тёмно-рубиновый. Теперь, зная уже, чего нужно избегать, я пошёл по азимуту, стараясь обходить подальше синеватые стволы. Вскоре они вовсе исчезли, но мой индикатор, более чувствительный, чем красный шарик, всё время показывал, что излучение, хотя и значительно более слабое, идёт от всей почвы. Радиация опасна не столько своей силой, сколько длительностью воздействия на организм. Поэтому шкала прибора градуирована в единицах времени. По ней я определил, что, не опасаясь неприятных последствий, на этом месте можно находиться не более получаса. Учитывая это, я прибавил шагу и вскоре очутился перед лабиринтом удивительных форм, не похожих ни на что ранее мне встречавшееся.

Минералы образовывали здесь круто поднимающееся, лапчатое нагромождение, усеянное большими выпуклостями и пузырями. Вероятно, так должна выглядеть мыльная пена под сильным увеличительным стеклом. Масса эта казалась необычной ещё и потому, что в неё было вплавлено множество серебристых шариков. Это можно сравнить с роем насекомых, залитых во время полёта волной жидкого янтаря. Я попытался взобраться на стеклянную возвышенность, но тотчас же сполз обратно. На миг мне показалось, что я в стране из сказки «Витязь под стеклянной горой». Потом я пошёл параллельно преграде. Кое-где она походила на затвердевшую морскую волну: это впечатление создавал её взлохмаченный бахромчатый гребень. К самой стенке «волны» подойти было трудно из-за множества клубков, похожих на стеклянных осьминогов. Они соединялись между собой висящими в воздухе ветвями, которые кое-где отвалились и устлали почву выпуклыми обломками. Я решил влезть на клубок в предварительно попробовал разбить один из них подкованным сапогом. Он треснул, но не развалился. Однако когда я поставил ногу на выщербленную поверхность и попытался подняться, остаток его оболочки рассыпался под моей тяжестью вдребезги, и я опять очутился внизу. Я повторил попытку в другом месте, но с тем же результатом, причём острые обломки чуть не разорвали мне комбинезон. Отказавшись от этой мысли, я отправился дальше. Прозрачная преграда тянулась широкой дугой и, судя по показаниям моего компаса, сворачивала на восток. Вскоре я очутился перед узким отверстием в стеклянной стене. В глубине его поблёскивало несчётное множество вплавленных в стекло серебристых шариков. Захваченный необычайным зрелищем, я приблизил лицо к отверстию, напоминающему огромную трещину во льду, — и остолбенел: оттуда на меня смотрело чудовище с заострённой головой и раскинутыми, как крылья летучей мыши, ушами. Нижняя часть его тела расплывалась в туманном облаке. Я отпрянул в испуге и лишь потом понял, что это моё собственное отражение, искажённое неровной поверхностью.

Я начал искать, за что ухватиться. С величайшими трудностями, используя каждую выпуклость, удалось мне вскарабкаться на гладкую стену. Невыносимый зной чувствовался всё сильнее; не помогало и электрическое охлаждающее устройство, вделанное в комбинезон, хотя я давно уже включил его. Я балансировал на цыпочках с раскинутыми руками, стараясь ухватиться хоть за какой-нибудь выступ. Меня вдруг поразило всё усиливающееся биение моего сердца: пульс стучал всё громче, громче, громче... Но это не был пульс!

Одним прыжком я очутился внизу. Не обращая внимания на скользящие под сапогами обломки, я бежал, чтобы найти место, откуда можно было бы увидеть всё небо. Высоко вверху светлела чистая молочно-белая пелена облаков. Гул медленно приближался, рос, усиливался. Между слоями туч просвечивало что-то длинное, округлой формы, как тёмная рыба. «Космократор»!

Как описать моё состояние! Я зову, кричу в микрофон, бегу к равнине, к самолёту! Больно ударяюсь о застывшие струи, падаю на колени, вскакиваю и снова вызываю ракету. Гул её становится другим. Корабль наклоняется носом книзу, входит в поворот, начинает описывать узкую спираль. Его тёмный на белом фоне корпус увеличивается. Из сопел вырывается огненный столб. Перепрыгивая от ствола к стволу, я вбегаю на необыкновенный стеклянный мостик, перескакиваю через неподвижно светящиеся обломки, а доносящийся сверху мерный шум двигателей растёт, переходит в оглушительный грохот и снова удаляется, затихает... Ракета всё время кружит на опасно малой высоте, но я не могу смотреть в её сторону: мне приходится обходить острые, торчащие, как мечи, кристаллы.

Вдруг дорогу мне преграждает груда стеклянных жил. Пробую перепрыгнуть через неё — пот стекает на глаза, дыхание прерывается, я не могу даже крикнуть в микрофон, — какая-то глыба рушится у меня под ногами, я теряю равновесие и падаю.

Вскакиваю, как сумасшедший, хочу очертя голову кинуться на преграду, как внезапно над самым ухом раздаётся тихий иронический голос:

«Спокойнее... пилот!»

Это говорит не радио. Это говорит голос во мне самом, и я сразу останавливаюсь. Здесь не пройти — нужно вернуться. Я снова пускаюсь бежать и слышу, как ослабевает рокот двигателей. Ракета расплывается в тучах, как призрак, шум двигателей переходит в низкий гул, всё слабеет, удаляется, ещё минута — и до меня уже не доносится ни звука, ни шороха. Только моё прерывистое дыхание отдаётся в металлической внутренности шлема, наушники всё время молчат, а вокруг светятся чудесными красками синие, жёлтые, красные кристаллы... И тишина, глубокая тишина!..

Усевшись на плоской глыбе, я жду. Жду пять минут, десять, пятнадцать... Тучи плывут всё время в одну сторону; я не спускаю напряжённого взгляда с их яркой белизны, и глаза наполняются слезами, которые текут по щекам, но слёзы вызваны не только этим...

«Конец», — думаю я, но тотчас же давешний голос отвечает: «А если и так — ну и что же?»

«Ладно!» — думаю я.

Стиснув зубы, я встал и пошёл. Остановился, чтобы взглянуть на гирокомпас. В этом бешеном беге я потерял ориентировку. Радиоактивность здесь слабее, чем у стеклянной стены, — в матовом шарике лишь тлеет красноватый огонёк. Я оглянулся. Вокруг меня высокие, разветвляющиеся кристаллы. Один наклонился набок, и на его неровной гранёной поверхности, среди фиолетовых жил лежит серебряный шарик, — такие шарики я видел недавно вплавленными в стеклянный массив. Присматриваюсь к нему. Словно отлитый из серебристого металла, слегка приплюснутый и величиной не больше горошины, он привлёк моё внимание только потому, что лежал не на поверхности кристаллического «сучка», а был как бы подвешен в нескольких миллиметрах над ним. Я подошёл и остановился как вкопанный. Серебряная горошинка дрогнула. Она обращена ко мне заострённым концом, на котором блестит искорка, — нет, нет, это высовывается тонкая, как волос, проволочка! В то же время в наушниках раздался короткий, прерывистый звук. Затаив дыхание, я вглядываюсь в серебряную горошинку. Она стоит на чуть видной спиральке, которая растягивается и сокращается. Это движение становится всё заметнее. Я невольно отпрянул. Горошинка как бы оседает на камень. Приближаюсь — она двигается, а в наушниках звучит высокий тон.

«Значит, те были правы, — мелькает в голове среди беспорядочных спутанных мыслей. — Металлические мурашки! Металлические мурашки!»

Я протянул руку, чтобы взять горошинку, но остановился. Ведь несмотря на ничтожные размеры, это одно из тех существ, которые восемьдесят лет назад построили межпланетный корабль. А если оно будет защищаться, возможно, каким-нибудь смертоносным излучением? Я взглянул на указатель радиоактивности. Излучение не усилилось. Обошёл горошинку со всех сторон и заметил удивительную вещь. Стоит только мне отвернуться от неё, она замирает и не шевелится, словно застывшая капля металла. А если я смотрю прямо на неё, она начинает двигаться и поворачивается ко мне острым концом, из которого высовывается проволочка. В наушниках же в это время раздаются отрывистые звуки. Так повторялось неоднократно. Что это могло значить? Не хотело ли загадочное создание связаться со мной таким способом? А те, что застыли в стеклянной массе, — мёртвые они или нет? Я стоял, совершенно беспомощный. О, если бы в этот миг со мною был кто-нибудь из товарищей! Меня доводила до бешенства моя беспомощность. Я достал нож и положил его рядом с горошинкой. Она, казалось, не обратила на него внимания. Я отвернулся, поглядывая уголком глаза. Она не двигалась. Отошёл на несколько шагов. Она не шевельнулась. Стал снова, приближаться, не сводя с неё глаз. Она высунула свою блестящую проволочку, спиралька заплясала, и в наушниках снова раздались звуки.

— Чёрт возьми!

Протянул руку — звук в наушниках усилился. Несмотря на это, я поднял горошинку. Ничего не случилось. Поднёс её к самому окошку шлема: звук в наушниках ещё больше усилился. Неужели она выражала таким способом своё недовольство?

Я достал из кармана плоскую металлическую коробочку и вложил в неё горошинку. Звякнуло: она, несомненно, металлическая. Захлопнул крышку, и писк в наушниках сразу прекратился. Это, по крайней мере, было мне понятно: металлические стенки коробки не пропускали электромагнитных волн. Я двинулся в обратный путь с таким чувством, будто нёс в кармане что-то вроде бомбы замедленного действия, заведённой на неизвестный мне час. Минут через двадцать я был уже у самолёта и прежде всего подсел к радиоприёмнику. Но эфир молчал, слышались только частые близкие потрескивания. С момента посадки прошло четыре часа. Я уселся в кабине, намереваясь поесть, и уже хотел было закрыть её, как мне захотелось ещё раз посмотреть на жителя Венеры. Открыл коробочку и заглянул внутрь: крохотное существо дрогнуло, высунуло свою проволочку, а в наушниках, как и раньше, послышались отрывистые сигналы. Сам не знаю почему (и это одно из самых неприятных мест в моих воспоминаниях), мне не хотелось есть, так сказать, «у него на глазах». Я положил коробочку на крыло самолёта, заперся в кабине и, очистив её от ядовитой атмосферы сжатым кислородом из баллона, принялся за свои запасы. Я ел с удовольствием и аппетитом, как вдруг откуда-то донёсся медленный звук, то усиливавшийся, о стихавший. Ну да, это был «Космократор»!

Я сбросил с колен развёрнутый пакет и посмотрел вверх, включив одновременно контакт. Двигатель тотчас же заработал. Я ничего не видел, но равномерный гул усиливался с каждой секундой. Потом ослепительно белая пелена туч разорвалась, и на их фоне показалась ракета. Крича в микрофон, я дал полный газ. Мне казалось, что прошла целая вечность, а самолёт всё ещё не отрывается от земли. Наконец-то! Он круто поднимается в воздух, и я ставлю его как можно отвесней, на волос от штопора. Несмотря на это, я только ещё начинаю подниматься, а «Космократор», пролетев стороной, уже далеко. Ещё минута, и он исчезнет в тучах! Широко раскрытыми глазами я вглядываюсь в ракету. Она летит по прямой; тучи клубятся и рвутся в струе газов. В наушниках опять только редкие потрескивания. Судорожно сжимаю рукоятки управления. Двигатели работают до отказа. Но бесполезно! «Космократор» уменьшается, тонет в молочных клубах пара, мелькает ещё раз в облаках и совсем исчезает. Почти в ту же минуту в наушниках раздаётся звук, словно от распрямившейся эластичной пластинки, и в уши сразу ударяет волна звуков: короткие, отрывистые позывные сигналы ракеты, шум токов и голос Солтыка, такой явственный и близкий, словно он стоит в двух шагах от меня:

— С какой стороны излучение меньше?

— Слева, — отвечает Арсеньев. — Километрах в восьми отсюда.

— Инженер Солтык! — кричу я так громко, что в ушах у меня звенит. Алло, «Космократор»!

— Есть, есть! — кричит Арсеньев, а голос Солтыка, более близкий, заполняет всю кабину:

— Пилот! Я вас слышу! Пилот! Что с вами?

— Всё в порядке!

Я испытал внезапное чувство облегчения. Пришлось взять себя в руки, чтобы добавить:

— Я на высоте двух тысяч метров. Иду за вами.

И тоном, как можно более спокойным, сообщаю:

— Я нашёл неплохое место для посадки.

— К чёрту место для посадки! — кричит Солтык. — Где вы пропадали, дружище?..

В первую минуту я не знаю, что ответить, но он уже переходит на официальный тон:

— Подать вам курс?

— Не надо, я лечу по вашему пеленгу.

— Слушайте, пилот, — кричит Солтык, словно вдруг вспомнив что-то важное, — следите за гирокомпасом! Вы километрах в шести за нами, — не переступайте восьмого градуса! Лучше держитесь немного дальше, с полминуты на восток!

— Почему?

— Там этот проклятый радиоактивный лес!

— Радиоактивный лес? — повторяю я, глядя на компас. — Ну и что ж?

— Он гасит радиоволны!

— Гасит радио...

Мне хочется покрепче ударить себя по лбу. Какой же я идиот! Ведь над лесом находится толстый слой ионизированного воздуха. Очевидно, всё это пространство недоступно для радиоволн. А я, осёл, и не подумал об этом! «Осёл! Осёл!» — повторяю я про себя и спрашиваю в то же время Солтыка:

— А почему вы недавно кружили над лесом? Примерно час или полтора назад?

— Вы нас видели? — удивляется Солтык. — Вы там были? Ну, не говорил ли я? — обращается он к кому-то. Потом снова ко мне: — Мы слышали пеленг самолёта, когда пролетали там. Мы вызывали вас, кружили с четверть часа, но слышимость там очень плоха, и я подумал, что ошибся.

— Вы не ошиблись... — сказал я тихо, словно сам себе.

Теперь я всё понял. Радио моего самолёта сигнализировало всё время, даже тогда, когда я блуждал по Мёртвому Лесу. Самолёт стоял, вероятно, на самой границе ионизированного слоя, и потому Солтык услыхал сигналы. Одно только мне неясно...

— Вы видели самолёт? — спрашиваю я.

— Нет. Вы приземлялись?

— Да.

Это удивительно! Летели на высоте каких-нибудь пяти тысяч метров и не увидели машины? Потом взгляд мой падает на крылья, и мне всё становится понятно. Какой-то умник-инженер велел окрасить корпус и крылья самолёта в светло-коричневый цвет, обосновав это научными доводами о свойствах атмосферы Венеры, о поглощении, об излучении и так далее... Машина так слилась с почвой, что её невозможно заметить.

— А пеленгатор тоже не помог? — спрашиваю я снова. — Помехи, да?

— Да.

Теперь я должен быть особенно внимательным, ибо в центре экрана появляется светлый кружок. Это означает, что я уже недалеко от ракеты. Самолёт не может попасть внутрь таким же образом, как он оттуда вылетел.

Солтык снова заговорил:

— Вы видите нас, пилот?

— Нет, — напрягаю зрение, но вокруг клубятся только молочные пары.

— Тогда переходите на радар. Как вы себя чувствуете?

— Отлично.

На экране радароскопа вскоре появляется маленькое продолговатое веретено. Солтык продолжает:

— Начинаю подавать. Восемь, пятнадцать.

— Восемь, пятнадцать, — повторяю я и слегка нажимаю рукоятку газа, поднимая в то же время нос машины кверху. Я стараюсь удерживать изображение ракеты на скрещении белых линий в радароскопе. Самолёт и ракета должны сблизиться по меньшей мере на пятнадцать метров — эволюция довольно лёгкая, нужно только тщательно следить за показаниями приборов.

— Шесть, шесть!

— Шесть, шесть, — повторяю я. Ещё минута — и туча надо мной темнеет. Я отрываю глаза от ненужного уже радароскопа. Из белой глубины вынырнул корпус корабля.

— Я вас вижу! — кричу я, проверяя показания стрелок. — Один, восемь!

— Один, восемь, — отвечает Солтык. — Внимание! Переходим на «ВГ»!

«ВГ» означает вспомогательное горючее. Принимая самолёт, ракета выключает двигатель, так как при неудачном манёвре самолёт может попасть в струю атомного выхлопа, а это равносильно катастрофе. Поэтому в таких случаях применяется «вспомогательное горючее» — смесь водорода с кислородом.

Рокот двигателей меняется. Равномерный гул становится высоким, прерывистым: это воют компрессоры турбореакторов. Я осторожно передвигаю рычаг управления. Огромное выпуклое брюхо «Космократора» уже бросает на меня свою холодную тень.

— Ноль шесть!

— Есть ноль шесть!

Теперь направление и скорость обеих машин должны совпасть возможно точнее. Я напряжённо слежу за отступающей стрелкой указателя и по миллиметру передвигаю рычаг.

— Ноль! Внимание, ноль!

— Есть ноль.

«Космократор» висит прямо надо мной. Кажется, вытянув руку, я мог бы коснуться тёмных ребристых пластин его панциря. Раздаётся глухой скрежет. В обе стороны расходятся створки, раскрывается внутренность грузового люка, и самолёт, притянутый магнитным полем, летит кверху. В тот момент, когда дневной свет сменяется темнотой, я выключаю мотор. Створки с шумом закрываются. Ещё один удар металла о металл — это эластичные опоры принимают на себя тяжесть машины. Слышен пронзительный свист сжатого воздуха, вытесняющего из шлюза ядовитую атмосферу планеты. Потом всё стихает, и лампы загораются спокойным светом.

Date: 2015-09-05; view: 293; Нарушение авторских прав