Замена культурного слоя. 4 page

формировал совершенно определенный социальный состав интеллектуального слоя,

придавая этому огромное, часто самодавлеющее значение. В идеале (впредь до

исчезновения этого слоя как такового) желательно было иметь его полностью

«рабоче-крестьянским» — так, чтобы каждое новое поколение интеллигенции было бы

интеллигенцией «в первом поколении». Полностью этого достичь не удалось, но,

благодаря контролю за социальным составом студентов, режим обеспечивал её

абсолютное преобладание в составе интеллектуального слоя до самого конца,

сохраняя общий облик советской интеллигенции как «интеллигенции первого

поколения», так что в целом задача создания новой, особого рода советской

интеллигенции была выполнена. В общественном сознании она в целом закономерно

утратила те черты, которые бы существенно отличали её от остального населения,

ибо преобладающая часть тех, кто формально по должности или диплому входил в

состав «образованного сословия», по своему кругозору, самосознанию, реальной

образованности и культурному уровню ничем не отличалась от представителей других

социальных групп. И в свете этого можно сказать, что мечты о «стирании граней» и

«становлении социальной однородности» получили-таки в советской действительности

некоторое реальное воплощение.

Успешное развитие государственного организма в огромной степени зависит от того,

насколько удается «совместить» элиту интеллектуальную с элитой

управленческо-политической, проще говоря, в какой мере удается в данном обществе

привести интеллектуальные качества человека в соответствие с его общественным

положением (то, что И. Ильин называл «идеей ранга») — обеспечить продвижение по

служебной лестнице если не наиболее одаренных, то, по крайней мере, наиболее

образованных людей. (Если одаренность может оцениваться субъективно, то уж для

уровня образования в каждом обществе существуют объективные критерии, и по тому,

насколько они оказываются значимы для служебной карьеры, можно судить об

установках данного общества.)

Так вот, если управленческая элита дореволюционной России состояла из лиц,

получивших лучшее для своего времени воспитание и образование, если

государственная элита современных европейских стран также в огромном большинстве

состоит из выпускников самых престижных университетов, то в СССР наблюдалась

прямо противоположная картина: высший политико-управленческий слой отличался

едва ли не самыми худшими культурно-образовательными характеристиками среди

других категорий лиц умственного труда в стране. Хотя в СССР имелось несколько

престижных учебных заведений, действительно отличающихся качеством даваемого

образования (пусть даже только на фоне других советских вузов), лишь в виде

исключения можно было встретить их выпускников в составе управленческой элиты.

Типичное же образование её членов — провинциальный технический вуз плюс ВПШ

(высшая партийная школа), т.е. учебные заведения наинизшего общекультурного

уровня. То обстоятельство, что средний уровень образованности и культуры

партийной номенклатуры был ниже такового интеллигенции в целом, привнесло

некоторых объективную правомерность в известное противопоставление «чиновник —

интеллигент» (лишенного смысла до революции, когда культурный уровень высшего

эшелона власти был выше среднего уровня тогдашнего интеллектуального слоя).

До революции материальное обеспечение интеллектуального слоя в целом было

достаточно удовлетворительным. Правда, связь «образованного сословия» с

собственностью была незначительной, огромное большинство его членов не имело ни

земельной, ни какой-либо иной недвижимой собственности. Зато жалованье и доходы

лиц умственного труда от своей профессиональной деятельности были довольно

высоки, в несколько раз превышая доходы работников физического труда. На

госслужбе при выслуге установленного срока пенсия назначалась в размере полного

оклада жалованья. Жалованье рядовых инженеров на государственной службе

составляло около 2 тыс. руб., в частном секторе — до 3 тыс. и более, земские

врачи получали около 1,5 тыс. руб., преподаватели средней школы — от 900 до 2500

руб., младшие офицеры 660–1260, актеры — 1200–1800, адвокаты — 2–10 тыс.,

профессора вузов — 3–5 тыс. Заработки наиболее известных художников, актеров,

адвокатов, профессоров, руководителей транспорта и промышленности простирались

до 12 и более тыс. руб. В целом же в 1913 г. при среднем заработке рабочего 258

руб. в год заработок интеллигенции составлял 1 058 руб. (технического персонала

— 1 462 руб.). Лишь некоторые низшие категории интеллектуального слоя: учителя

сельских начальных школ, фельдшера и т.п. — имели заработки, сопоставимые с

основной массой населения. Так что благосостояние среднего представителя

«образованного сословия» позволяло ему поддерживать свой престиж и отвечало

представлениям о роли этого слоя в обществе.

Статусу же советской интеллигенции в обществе соответствовал и низкий уровень

благосостояния. В 20-х годах, средняя зарплата рядового представителя

интеллектуального слоя сравнялась или была несколько ниже заработков рабочих,

тогда как до революции была в 4 раза выше последних. Исключение режим делал лишь

для узкого слоя специалистов тяжелой промышленности и высших научных кадров,

оправдывая это временной острой потребностью в этих кадрах. Причем наиболее

сильно пострадали её средние и высшие слои (если учителя начальных школ получали

до 75% дореволюционного содержания, то профессора и преподаватели вузов — 20%,

даже в конце 20-х годов реальная зарплата ученых не превышала 45%

дореволюционной). До революции профессор получал в среднем в 15,4 раза больше

рабочего, в конце 20-х годов — лишь в 4,1 раза. В 40–50-х годах зарплата

интеллектуального слоя превышала зарплату рабочих, однако в дальнейшем

происходил неуклонный процесс снижения относительной зарплаты лиц умственного

труда всех категорий, особенно усилившийся в 60-х годах, когда почти во всех

сферах умственного труда зарплата опустилась ниже рабочей. В начале 70-х ниже

рабочих имели зарплату даже ученые, а к середине 80-х — и последняя группа

интеллигенции — ИТР промышленности. С учетом того, что так называемые

«общественные фонды потребления» также в гораздо большей степени

перераспределялись в пользу рабочих, уровень жизни интеллектуального слоя к 80-м

годам был в 2 — 2,5 раза ниже жизненного уровня рабочих (зарплата основной массы

врачей, учителей, работников культуры была в 3–4 раза ниже рабочей). Таким

образом, дореволюционная иерархия уровней жизни лиц физического и умственного

труда оказалась не только выровнена, но перевернута с ног на голову, в

результате чего относительный уровень материального благосостояния

интеллектуального слоя по отношению к массе населения ухудшился по сравнению с

дореволюционным более чем десятикратно. Причем в социологических трудах

подчеркивалась «бесспорно позитивная направленность» этого процесса как «одной

из существенных сторон движения социалистического общества к социальной

однородности».

Особенно резко отразились на качестве и положении интеллектуального слоя подходы

к политике в области науки и образования, заданные в конце 50-х — начале 60-х

годов. Именно тогда профанация высшего образования достигла апогея: открывались

десятки новых вузов, не имеющих реальной возможности соответствовать своему

назначению и была заложена основа для невиданного «перепроизводства»

специалистов, столь катастрофически обнажившегося к 80-м годам. Именно в

результате и в ходе расширения в эти годы слоя лиц интеллигентских профессий

произошло решающее, «переломное» падение престижа умственного труда и

качественное понижение относительного благосостояния занимающихся им людей. Еще

одним обстоятельством, определившим новый этап качественного падения уровня

интеллектуального слоя в 60-х годах по сравнению с 50-ми, было то, что как раз к

тому времени был полностью исчерпан запас специалистов дореволюционной формации,

получивших действительно полноценное образование. С их исчезновением было

окончательно утрачено понятие о критериях образованности и общей культуры.

Наличие хотя бы мизерного числа старых интеллектуалов позволяло, по крайней

мере, зримо представлять разницу между ними и интеллигентами советской формации.

Их отсутствие сделало тип советского интеллигента абсолютной нормой.

Несмотря на общую тенденцию, в составе советского интеллектуального слоя

сохранились или даже сформировались отдельные слои и группы, отличающиеся в

лучшую сторону качеством некоторой части своих членов. Речь идет в первую

очередь об академической среде и сфере военно-технических разработок. Оказавшись

по разным причинам (одни из-за приоритетного к ним внимания и бережного

отношения, другие, — напротив, из-за максимальной «удаленности» от магистральной

линии коммунистического строительства) вне сферы жесткого идеологического

контроля, эта среда сумела отчасти сохранить черты, свойственные нормальной

интеллектуальной элите. Характерно, что она отличалась и достаточно высоким

уровнем самовоспроизводства (если в целом слой специалистов пополнялся из

образованной среды меньше, чем наполовину, особенно ИТР предприятий, то

сотрудников конструкторских подразделений — почти на 60%, сотрудников отраслевых

НИИ — до 70%, академических институтов — более, чем на 80%). Эта среда отчасти

сохранила даже некоторых традиции дореволюционного интеллектуального слоя. Но,

составляя численно относительно небольшую величину (по абсолютной численности не

превышающую дореволюционную), она не могла оказать существенного влияния на

общий облик «советской интеллигенции», которая в целом не имела ничего общего с

культурным слоем Российской империи.

Советская интеллигентская масса была лишена понятий о личном и корпоративном

достоинстве по условиям своего формирования и отсутствия связи с прежним

истэблишментом (где такие понятия естественным образом проистекали от былой

принадлежности к высшему сословию). Новых же понятий такого рода она приобрести

не могла, поскольку в советском обществе интеллектуальный слой не только не имел

привилегированного статуса, но, напротив, трактовался как неполноценная в

социальном плане, временная и ненадежная «прослойка» — объект идейного

воспитания со стороны рабочих и крестьян.

Идейным воспитанием своей интеллигенции коммунистический режим, надо сказать,

озаботился в полной мере, в результате чего образованные по-советски люди

оказались даже в большем отдалении от традиционных ценностей и понятий, чем

простой народ, ибо заглотили значительно большую порцию отравы. Поэтому

невозможно было ожидать от советской интеллигенции адекватного представления об

исторической России. Как затаптывалась и выкорчевывалась в 20–30-е годы (а позже

— извращалась) память о ней, хорошо известно. Ненависть к старой культуре,

стремление «сбросить её с корабля современности» принимало самые гротескные

формы и было подкреплено авторитетом самых популярных поэтов. Тот же Маяковский

людей, которые пытались сохранить хоть какую-то память о дореволюционной жизни —

«то царев горшок берегут, то обломанный шкаф с инкрустациями», — именовал

«слизью» и утешал «братишек», удрученных существованием такой «слизи»: «Вы —

владыки их душ и тела, с вашей воли встречают восход. Это — очень плевое дело...

эту мелочь списать в расход». Собственно, «в расход» и списывали: в 1929 г.

мишенью очередной кампании против «вредителей» стали именно академические

историки, часть которых была расстреляна, а часть сослана.

Понятие отечества (которого при капитализме пролетариат, как известно, не имеет)

было перенесено на социализм — «социалистическое отечество», то есть отечество,

родина социализма, оно же — подлинное отечество «для трудящихся всех стран»,

имеющее развернуться в «Земшарную республику Советов». Когда обнаруживается, что

стихи «Но мы ещё дойдем до Ганга, но мы ещё умрем в боях, чтоб от Японии до

Англии сияла родина моя!», — писал вовсе не какой-нибудь русский Киплинг, а

человек, чьему перу принадлежат известные строки: «Я предлагаю Минина

расплавить, Пожарского... Зачем им пьедестал?... Подумаешь, они спасли Россию. А

может, лучше было не спасать?», становится совершенно ясно, что за «родина»

имеется в виду. В такой системе ценностей национально-государственному

патриотизму не оставалось места, и ещё на протяжении многих лет после окончания

Гражданской войны он оставался бранным словом (до тех пор, пока не стало

очевидным, что мировую революцию придется отложить). Когда же сам термин

«патриотизм» пришлось срочно реабилитировать, ему был пришит постоянный эпитет

«советский», предотвращавший ассоциации с патриотизмом «неправильным».

Воспитанная партией интеллигенция, в свою очередь формирующая общественное

сознание, так с этим до «перестройки» и дошла: советский патриотизм лучше

русско-российского, а если патриотизм плох как таковой, то «реакционный» —

заведомо хуже советского.