Замена культурного слоя. 1 page

Важнейшим обстоятельством, обозначившим радикальный разрыв Советского

государства и исторической России и повлиявшим на степень этого разрыва была

полная смена после революции общественно-политической элиты и культуроносного

образованного слоя в целом. Причем полнота этого явления в России практически не

имеет прецедентов в европейской истории последних столетий.

Элитный слой может быть представлен тремя уровнями. Первый — это круг высших

должностных лиц, условно говоря политический, административный и военный

«генералитет», включающий (для крупных государств) несколько сот или тысяч чел.

Следующий уровень — более широкий слой, из которого обычно непосредственно

комплектуется первый — он охватывает десятки и сотни тысяч чел. (менее 2%

населения); например, для традиционных европейских стран это дворянство или в

целом офицерство и чиновничество, для СССР — так называемая номенклатура.

Наконец, в широком смысле к этому слою относятся все, кто стоит выше «простого

человека», выделяясь из массы населения наличием качественно отличных знаний,

богатства, престижа. Для любого традиционного общества, т.е. по крайней мере до

20-х гг. XX в. — это 3–5%, или чуть больше (максимум до 10%) населения (т.е. для

крупных государств несколько миллионов человек).

Когда речь идет о смене политической элиты, имеется в виду не персональный

состав (который естественным образом меняется каждое поколение), а тип её, то

есть — люди каких социальных характеристик составляют её «генералитет» (обычно

говорят почти исключительно о нем, поскольку при революции именно он в первую

очередь радикально меняется). Состав элиты первого (да обычно и второго) уровня

специфичен для каждого режима и обычно принципиально не меняется весь период его

существования (от нескольких десятков до сотен лет) потому что отражает существо

этого режима. Кстати, смена формы государственного строя вовсе не обязательно

влечет смену элиты: если новая государственность считает себя непосредственным

продолжением прежней, то изменения в составе элиты бывают минимальны.

Действительная смена элиты в истории государства происходит нечасто (и обычно

сопровождается значительной физической убылью или почти полным истреблением

старой элиты — таковы в нормандское завоевание Англии, монгольское нашествие на

Русь, войны Алой и Белой розы в Англии, французская конца XVIII в. и русская

революции) и, как правило, означает смену культурно-исторической эпохи. Всякая

конкретная государственность, цивилизация есть творение конкретной элиты,

определенного слоя людей, связанных общими культурными, политическими и

идеологическими представлениями и обладающих характерными чертами и понятиями.

Сходит слой людей, воспитанных определенным образом и в определенных понятиях, —

сходит и связанная с ним культура, форма государственности.

Но что такое «смена элиты»? Говорить о такой смене (индикатором тут является

высший слой) можно тогда, когда через несколько лет после некоего события (когда

новый режим устоится) хотя бы простое большинство новой оказывается происходящей

из иной среды, чем это было ранее. То есть, если мы видим, что, условно говоря,

на смену «генералам» пришли «подполковники» или более младшие «кадровые офицеры»

можно констатировать, что элита ни в малейшей степени не изменилась. Потому что

все это люди, положение которых при данном режиме предполагало (с той или иной

вероятностью для конкретного индивида) такое продвижение. Это одна и та же среда

(и даже сверхнормативная быстрота карьеры тут никакой роли не играет, ибо

таковая — вещь вполне обычная, например, при массовых чистках или во время

войны, то есть заведомо внутри одного и того же режима). А вот если «генералами»

в большинстве оказались лица, для среды «кадрового офицерства» посторонние,

которые при прежней ситуации генералами стать бы в принципе не могли, смена

элиты налицо. И тогда это действительно революция (хотя, как правило, в этих

случаях в составе новой элиты всегда остается и какая-то часть прежней, но

такая, которая не может уже существенно влиять, а тем более определять, её

характер и основные черты. Так вот события, связанные с российской революцией в

этом плане дают смену практически стопроцентную (сопоставимую с результатом

иноземного завоевания, и то не всякого).

Посмотрим, что представлял собой элитный слой России к 1917 г. Первый уровень

его составляли примерно 10 тысяч человек — гражданских и военных чинов первых

трех («генеральских») классов — 6,2 тыс. гражданских чиновников (куда входила

почти вся профессура, члены Академии Наук, Академии Художеств и т.п. лица) и

примерно 3,5 тысяч генералов. Заметим сразу, что после Гражданской войны

практически никому из них (тех, кто остался в живых) не удалось сохранить

равноценного статусного положения в новом истеблишменте (таких лишь не более

сотни человек, то есть 0,1%). Второй уровень был представлен накануне Мировой

войны примерно 250 тысячами ранговых чиновников и офицеров, а весь слой,

включавший духовенство, купечество, лиц свободных профессий и частных служащих и

другие образованные группы населения (с членами семей) насчитывал 4–5 млн.

человек.

Мировая война существенно изменила структуру и состав служилого сословия. Почти

все лица, имевшие соответствующее образование и годные к военной службе были

призваны в армию и стали офицерами и военными чиновниками, так что большая часть

служилого сословия надела погоны. Кроме того, в его состав было включено

значительное число лиц, которые в обычное время не могли бы на это претендовать

(широко практиковалось производство в офицеры из нижних чинов и в чиновники

военного времени низших служащих по упрощенному экзамену на классную должность).

Попробуем проследить, как складывалась судьба служилого сословия во время

военных и революционных потрясений.

Условия производства в офицеры во время войны обусловили чрезвычайную пестроту

офицерского корпуса в годы войны. До войны, несмотря на самое разное социальное

происхождение офицеров, вся их масса (за очень небольшим исключением) проходила

одинаковый путь — через военные училища (с той лишь разницей, что часть

оканчивала до этого кадетские корпуса) и представляла собой сравнительно

единообразный продукт. После начала войны военные училища перешли на сокращенный

курс обучения (3–4 месяца, специальные — полгода), и их выпускники как офицеры

военного времени производились не в подпоручики, а в прапорщики; с декабря 1914

г. так выпускались все офицеры (лишь кавалерийские училища, где срок был

впоследствии увеличен до 1 года, три последних выпуска сделали корнетами). Но

состав юнкеров училищ военных лет (в значительно меньшей мере это относится к

кавалерийским, артиллерийским и инженерным) вследствие гигантского роста их

численности по своей психологии и ценностным установкам существенно отличался от

довоенного, поскольку в абсолютном большинстве эти лица не собирались

становиться офицерами. Их образовательный уровень был, впрочем, относительно

высок, так как в училища чаще определяли лиц 1-го разряда по образованию —

окончивших не менее 6 классов гимназии и равных ей учебных заведений, а также с

законченным и незаконченным высшим образованием (ко 2-му разряду относились все

прочие — окончившие не менее 4-х классов гимназий, а также городские и уездные

училища). Кроме того, было открыто несколько десятков школ прапорщиков с таким

же сроком обучения, куда принимался в принципе тот же контингент, но с гораздо

более высокой долей лиц 2-го разряда по образованию. Весной 1916 г. несколько

школ прапорщиков (1–3-я Петергофские, 2–4-я Московские, 4–5-я Киевские, 1–2-я

Одесские, 3-я Тифлисская, 2-я Иркутская, Оренбургская и Ташкентская), были

выделены исключительно для студентов (со сроком обучения 4 месяца).

Еще один тип офицера военного времени представляли собой прапорщики запаса —

лица 1-го разряда по образованию, сдавшие в мирное время после службы в строю

офицерский экзамен. Это был более пожилой контингент: в запасе прапорщики

состояли 12 лет, а затем зачислялись в ополчение, но в годы войны множество их

(в возрасте уже за 40) было призвано и из ополчения. Наконец, довольно широко

практиковалось производство в офицеры без окончания военно-учебных заведений,

непосредственно в частях — как из вольноопределяющихся (лиц с правами на

производство по гражданскому образованию), так и лиц без образовательного ценза

— подпрапорщиков и унтер-офицеров за боевые отличия.

Надо сказать, что представления как об общей численности произведенных в офицеры

лиц, так и о числе офицеров, остававшихся в живых на момент крушения российской

государственности в конце 1917 г. до сих пор не отличались точностью и заметно

разнились, обычно не превышая 250–300 тыс. чел. Однако в ходе работы последних

лет по персональному учету всех лиц, произведенных в офицеры в 1900–1917 гг. (по

«Высочайшим приказам о чинах военных», приказам главнокомандующих фронтами и

военными округами, а также материалам Главного штаба и сохранившихся фондов ряда

школ прапорщиков) обнаружилось, что число произведенных в офицеры в годы войны

на самом деле значительно больше. Причем то число произведенных, которое удалось

точно установить (эти лица известны поименно), представляет лишь минимальную

цифру, поскольку списки ряда выпусков так и не удалось найти.

Накануне войны на службе находилось примерно 46 тыс. офицеров (в т.ч. 1,6 тыс.

— Отдельного корпуса пограничной стражи и 1 тыс. — Отдельного корпуса

жандармов, а также несколько сот офицеров, занимавших должности по гражданскому

ведомству). В июле в офицеры было произведено ещё около 5 тыс. чел. — обычный

летний выпуск училищ 1914 г. и прапорщики запаса этого года, которых из-за

надвигающейся войны не уволили в запас, а оставили в армии. После мобилизации,

за счет поступивших из запаса и отставки, офицерский корпус увеличился до 80

тысяч (прапорщиков запаса в предвоенное десятилетие производилось в среднем

примерно по 2 тыс. в год). 1 октября был произведен досрочный выпуск

общевойсковых училищ (набора 1913 г.) и 24 августа и 1 декабря — досрочные

выпуски специальных училищ (набора 1912–1913 гг.) — всего 3,5 тыс. чел. (ещё

подпоручиками). Наконец, произведенный 1 декабря первый сокращенный выпуск

общевойсковых училищ (прапорщиками) дал ещё более 4 тыс. офицеров.

Ниже приводятся сведения о минимальном числе офицеров, произведенных военными

училищами в 1915–1917 гг., а также школами прапорщиков. Пехотные училища

выпустили за эти годы 63 430 чел., в т.ч. Павловское — 5 117, Александровское —

10 255, Алексеевское — 7 390, Владимирское — 4 434, 1-е Киевское

(Константиновское) — 4 059, 2-е Киевское (Николаевское) — 3 393, Казанское — 4

420, Виленское — 5 703, Чугуевское — 6 650, Одесское — 3 018, Тифлисское — 3

905, Иркутское — 3 172 и Ташкентское — 1 502; Пажеский корпус выпустил во все

рода войск 412 чел. Кавалерийские училища выпустили за это время 2 475 чел.

(Николаевское — 1 200, Елисаветградское — 858, Тверское — 417), казачьи — 2 579

(1 866 Новочеркасское и 712 Оренбургское), артиллерийские — 8 903 (2 968

Михайловское, 3 066 Константиновское, 2 072 Сергиевское и 797 Николаевское),

инженерные — 1 894 (1 206 Николаевское и 688 Алексеевское), Техническое

артиллерийское — 175 (до 1917 выпускало гражданскими чинами) и

Военно-топографическое — 131. Всего, таким образом — 79 587 чел., а с учетом

послеавгустовских выпусков 1914 г. — примерно 87,1 тыс. Однако был ещё

последний, октябрьский выпуск 1917 г. (списков которого найти пока не удалось),

который, судя по предшествующим ему летним выпускам, должен был составить не

менее 5 тыс. чел. Таким образом, минимальное число офицеров, выпущенное военными

училищами после мобилизации, составляет 92 тыс. чел.

Данные по их выпускникам школ прапорщиков (всего их было 49, в среднем они

сделали по 9–10 выпусков) за все время их существования таковы. Киевские: 1-я —

3 731, 2-я — 3 902, 3-я — 3 126, 4-я — 2 515, 5-я — 2 362. Московские: 1-я — 2

014, 2-я — 4 209, 3-я — 3 731, 4-я — 3 476, 5-я — 2 846, 6-я — 1 425, 7-я — 252;

Петергофские: 1-я — 4 838, 2-я — 3 939, 3-я — 4 182, 4-я — 563; Ораниенбаумские:

1-я — 4 143, 2-я — 4 288; 1-я, 2-я, 3-я и 4-я Петроградские (временные) — 984;

Одесские: 1-я — 3 819, 2-я — 3 506; Омские: 1-я — 1 867, 2-я — 1 730; Иркутские:

1-я — 3 889, 2-я — 3 389, 3-я — 2 526; Казанские: 1-я — 2 692 2-я — 2 009;

Тифлисские: 1-я — 4 625, 2-я — 3 715, 3-я — 3 266, 4-я (ополчения) — 2 963;

Житомирские (Юго-Западного фронта); 1-я — 3 549, 2-я — 1 841; Душетская школа

прапорщиков выпустила 2 659 чел., Горийская — 3 335, Телавская — 3 090,

Чистопольская — 2 478, Саратовская — 2 529, Оренбургская — 3 694, Ташкентская —

1 840, Гатчинская (Северного фронта) — 2 366, Псковская (Западного фронта) — 4

946, Екатеринодарская казачья — 567, Школа прапорщиков инженерных войск

(Петроград) — 2 423, Военно-топографическая — 133. Всего — 131 972 чел. Однако и

эти данные не полны, поскольку не удалось найти списки ряда выпусков Киевских

школ (в основном лета-осени 1917 г.), десяти точно состоявшихся выпусков других

школ и, возможно, ещё такого же числа выпусков конца 1917 г., сведений о которых

нет. А это, как минимум, ещё 10 тыс. чел. Таким образом, школами прапорщиков

было подготовлено примерно 140 тыс. офицеров.

Минимальная цифра произведенных в офицеры помимо военно-учебных заведений — 24

853 чел., но ещё какое-то число (в основном они производились приказами

командующих фронтами) не успело пройти утверждение в Высочайших приказах.

Наконец, несколько сот человек поступило из отставки и после мобилизации — в

1915–1917 гг. и несколько сот было переименовано из гражданских чинов. В морском

ведомстве на конец октября числилось 7,5 тыс. офицеров, с учетом потерь за войну

— до 8 тыс. Таким образом, с учетом послемобилизационой численности офицерского

корпуса (без флота) 80 тыс. чел. общая численность лиц, носивших во время войны

офицерские погоны, не могла составлять менее 347 тысяч (92 тыс. пополнения из

военных училищ, 140 тыс. — из школ прапорщиков, 25 тыс. — из нижних чинов,

около 2 тыс. из иных источников и 8 тыс. флот).

Из этого числа следует вычесть потери, понесенные в годы войны. Непосредственные

боевые потери (убитыми, умершими от ран на поле боя, ранеными, пленными и

пропавшими без вести) составили свыше 70 тыс. человек (71 298, в т.ч. 208

генералов, 3 368 штаб– и 67 772 обер-офицера, из последних 37 392 прапорщика).

Однако в это число, с одной стороны, входят оставшиеся в живых и даже

вернувшиеся в строй, а с другой, — не входят погибшие от других причин

(несчастных случаев, самоубийств) и умершие от болезней. Поэтому, чтобы

выяснить, сколько офицеров оставалось в живых к концу 1917 г., следует

определить приблизительное число погибших (убитых, умерших в России и в плену и

пропавших без вести). Число убитых и умерших от ран по различным источникам

колеблется от 13,8 до 15,9 тыс. чел., погибших от других причин (в т.ч. в плену)

— 3,4 тыс., оставшихся на поле сражения и пропавших без вести — 4,7 тыс., то

есть всего примерно 24 тыс. человек. Следовательно, если даже принимать во

внимание возможный недоучет потерь, к концу 1917 г. в живых оставалось (считая и

находившихся в плену, ещё не вернувшихся в строй по ранениям и уволенных в

отставку) примерно 320 тыс. офицеров. Численность врачей и иных военных

чиновников (увеличившаяся почти вдвое за вторую половину 1917 г.) составляла

около 140 тыс. человек. Таким образом, вместе с гражданскими чиновниками

(значительная часть которых в годы войны стала офицерами и военными чиновниками)

численность служилого слоя не превышала в это время 600 тыс. чел.

Будучи основной опорой российской государственности, этот слой встретил

большевистский переворот, естественно, резко враждебно. Хотя в сопротивлении

непосредственно участвовала лишь часть его, но среди тех, кто оказывал

сопротивление установлению большевистской диктатуры в стране, представители

служилого сословия (вместе с потенциальными его членами — учащейся молодежью)

составляли до 80–90%. Судьбы представителей служилого слоя складывались

различным образом (в значительной мере в зависимости от места проживания и

семейного положения); можно выделить следующие группы:

1. погибшие в годы гражданской войны, в т.ч.:

а) расстрелянные большевиками в ходе красного террора,

б) погибшие в составе белых армий,

в) мобилизованные большевиками и погибшие во время нахождения на советской

службе;

2. эмигрировавшие, в т.ч.:

а) с белыми армиями в 1919–1922 гг.,

б) самостоятельно, начиная с весны 1917 года;

3. оставшиеся в СССР, в т.ч.:

а) расстрелянные непосредственно после гражданской войны,

б) расстрелянные в ходе репрессий 1928–1931 годов,

в) уцелевшие к середине 1930-х годов.

Решающим начальным рычагом ликвидации старого элитного слоя был пресловутый

«красный террор». В настоящее время в массовом сознании слово «террор» в

российской истории XX века ассоциируется в основном (или даже почти

исключительно) с событиями 1937–1938 гг., за которыми закрепилось наименование

«большой террор». Между тем в том смысле, о котором идет речь, репрессии 30-х

годов террором не являлись, ибо озвучивались властью как борьба против её

действительных противников. На деле они были направлены, конечно, не столько на

реальных врагов, сколько на всех ненужных и теоретически опасных лиц,

представлявших, однако, самые разные круги, а не какие-либо конкретные

социальные общности. Расстреливались и видные партийные, государственные и

военные деятели, и рядовые рабочие и крестьяне, и интеллигенты уже советской

формации, и «бывшие». Но репрессировались лишь некоторые (пусть и

многочисленные) представители этих групп. Никто не имел оснований опасаться за

свою жизнь лишь потому, что принадлежал к какой-либо одной из них.

Соответственно и жертвы, относившие себя к «честным советским людям, которым

бояться нечего», и не боялись, а в большинстве случаев были убеждены, что лично

их-то взяли «по ошибке».

Подлинный террор (в смысле «запугивание») не равнозначен понятию «массовые

репрессии», он подразумевает внушение тотального страха не реальным борцам с

режимом (те и так знают о последствиях и готовы к ним), а целым социальным,

конфессиональным или этническим общностям. В одном случае власть демонстрирует

намерение истребить своих политических противников, во втором — истребить вообще

всех представителей той или иной общности, кроме тех, кто будет ей верно

служить. Это и есть разница между «обычными» репрессиями и террором.

Специфика политики большевиков 1917–1922 гг. состояла в установке, согласно

которой люди подлежали уничтожению по самому факту принадлежности к определенным

социальным слоям, кроме тех их представителей, кто «докажет делом» преданность

советской власти. Именно эта черта, которая (с тех пор, как стало возможным об

этом говорить) всячески затушевывалась представителями советско-коммунистической

пропаганды и их последователями, которые стремились «растворить» эти

специфические социальные устремления большевиков в общей массе «жестокостей»

Гражданской войны и, смешивая совершенно разные понятия, стремились приравнять

«красный» и «белый» террор. При этом зачастую под «белым террором» понимается

любое сопротивление захвату власти большевиками, и «белый террор», таким

образом, представляют причиной красного («не сопротивлялись бы — не пришлось бы

расстреливать»). Гражданские, как и всякие «нерегулярные» войны, действительно

обычно отличаются относительно более жестоким характером. Такие действия, как

расстрелы пленных, бессудные расправы с политическими противниками, взятие

заложников и т.д., бывают в большей или меньшей степени характерны для всех

воюющих сторон. В российской Гражданской войне белым тоже случалось это делать,

в особенности отдельным лицам, мстящим за вырезанные семьи и т.п. Однако суть

дела состоит в том, что красная установка подразумевала по возможности полную

ликвидацию «вредных» сословий и групп населения, а белая — ликвидацию носителей

такой установки.

Принципиальное различие этих позиций вытекает из столь же принципиальной разницы

целей борьбы: «мировая революция» против «Единой и Неделимой России», идея

классовой борьбы против идеи национального единства в борьбе с внешним врагом.

Если первое по необходимости предполагает и требует истребления сотен тысяч,

если не миллионов людей (самых разных убеждений), то второе — лишь ликвидации

функционеров проповедующей это конкретной партии. Отсюда и не сравнимые между

собой масштабы репрессий. Любопытно, что ревнителей большевистской доктрины

никогда не смущала очевидная абсурдность задач «белого террора» с точки зрения

их же собственной трактовки событий как борьбы «рабочих и крестьян» против

«буржуазии и помещиков». «Буржуазию», как довольно малочисленный слой общества,

физически истребить в принципе возможно, однако ей самой сделать то же самое с

«рабочими и крестьянами» не только не возможно, но и — с точки зрения её

«классовых» интересов — просто нет никакого резона (трудно представить себе

фабриканта, мечтающего перебить своих рабочих).

Таким образом, «красный террор» представлял собой широкомасштабную кампанию

репрессий большевиков, строившуюся по социальному признаку и направленную против

тех сословий и социальных групп, которые они считали препятствием к достижению

целей своей партии. Именно в этом состоял смысл «красного террора» с точки

зрения его организаторов. Фактически речь шла об уничтожении культурного слоя

страны. Ленин говорил: «Возьмите всю интеллигенцию. Она жила буржуазной жизнью,

она привыкла к известным удобствам. Поскольку она колебалась в сторону

чехословаков, нашим лозунгом была беспощадная борьба — террор». Один из высших

руководителей ВЧК М. Лацис, давая инструкции местным органам, писал: «Не ищите в

деле обвинительных улик о том, восстал ли он против Совета оружием или словом.

Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он

происхождения, какое у него образование и какова его профессия. Вот эти вопросы

должны решить судьбу обвиняемого. В этом смысл и суть Красного террора».

Конечно, в реальности, поскольку политика большевиков вызвала недовольство самых

широких слоев общества и прежде всего крестьянства, в абсолютном исчислении

большая часть жертв террора приходится как раз на рабочих и крестьян — это

преимущественно убитые после подавления многочисленных восстаний (в одном

Ижевске было уничтожено 7 983 чел. членов семей восставших рабочих). Среди

примерно 1,7–1,8 млн. всех расстрелянных большевиками в эти годы (именно такие

цифры получили широкое хождение в эмигрантской печати, хотя иногда приводят и

значительно большие) на лиц, принадлежащих к образованным слоям, приходится лишь

22% (порядка 440 тысяч). Такая ситуация является характерной для всяких

широкомасштабных репрессий (например, во время Французской революции XVIII в.

дворяне составили лишь 8–9% всех жертв революционного террора). Но в процентном

отношении (по отношению к собственной численности) наибольшие потери понесли

именно образованные слои.

Следует признать, что политика «красного террора» продемонстрировала свою

исключительную эффективность, и с точки зрения интересов большевистской партии

была не только полностью оправданной, но и единственно возможной. Не оставляя

представителям образованных слоев (практически поголовно зачисленным в

«буржуазию») иной возможности спастись, кроме как активно поддержав «дело

революции», она сделала возможным и службу большевикам кадровых офицеров, и

массовую вербовку в «сексоты», и взаимное «на опережение» доносительство

культурной элиты, и т.д. Как заметил по этому поводу Троцкий: «Террор как

демонстрация силы и воли рабочего класса получит свое историческое оправдание

именно в том факте, что пролетариату удалось сломить политическую волю

интеллигенции».

Главным объектом красного террора стали, естественно, служилые слои.

Естественно, что наиболее очевидными врагами большевиков были те, кто вёл Россию

к победе в войне, после которой о планах «революционного переустройства»

пришлось бы надолго, если не навсегда, забыть. Поэтому если во всех других

странах, в том числе и потерпевших поражение, подавляющее большинство генералов

и офицеров окончили свои дни, окруженные почетом и уважением, часто — в глубокой

старости, то русских ждала совсем другая участь. Во время той войны многие

издания помещали портреты убитых, и, вглядываясь в обрамленные траурными рамками

лица, трудно отделаться от ощущения, что этим людям, в сущности, очень повезло.

Как-никак, они пали со славой в рядах своих частей, умерев с убеждением, что

Россия осуществит свои исторические задачи, были с честью погребены и оплаканы.

Им не пришлось испытать позора и унижения 1917 года, не пришлось, как десяткам

тысяч их соратников, окончить свои дни с кляпом во рту и пулей в затылке в

наспех вырытых рвах и зловонных от крови подвалах чрезвычаек, умереть, лишенным

даже пенсии, от голода или влачить нищенское существование в изгнании.

Офицеры, относительно своей численности, стали социальной группой, которая после

октябрьского переворота пострадала от террора больше всех. Зимой 1917–1918 гг. и

весной 1918 г. множество их погибло при возвращении с окончательно распавшегося

фронта в поездах и на железнодорожных станциях, где практиковалась настоящая

«охота» за ними: такие расправы происходили тогда ежедневно на железнодорожных

станциях и в городах. Впечатления очевидцев на всех железных дорогах

ноября-декабря 1917 г. приблизительно одинаковы. «Какое путешествие! Всюду

расстрелы, всюду трупы офицеров и простых обывателей, даже женщин, детей. На

вокзалах буйствовали революционные комитеты, члены их были пьяны и стреляли в

вагоны на страх буржуям. Чуть остановка, пьяная озверелая толпа бросалась на

поезд, ища офицеров (Пенза-Оренбург)... По всему пути валялись трупы офицеров

(на пути к Воронежу)... Я порядком испугалась, в особенности, когда увидела в

окно, прямо перед домом на снегу, трупы офицеров, — я с ужасом рассмотрела их, —

явно зарубленных шашками (Миллерово)... Поезд тронулся. На этом страшном

обратном пути, — какой леденящий сердце ужас! — на наших глазах, на перронах,

расстреляли восемь офицеров. Мы видели затем, как вели пятнадцать офицеров,

вместе с генералом и его женою, куда-то по железнодорожному полотну. Не прошло и

четверти часа, как послышались ружейные залпы (Чертково). То же на ст. Волноваха

и других... Его вывели из вагона в помещение вокзала, разули и, оставив лишь в

кальсонах, отвели в комнату, где находилось уже около 20 человек в таком же

виде. Оказались почти все офицеры. Они узнали свою судьбу — расстрел, как это

было в минувший день с пятьюдесятью арестованными (Кантемировка)». На то же

время приходится массовое истребление офицеров в ряде местностей: Севастополе —

128 чел. 16–17 декабря 1917 г. и более 800 23–24 января 1918 г., других городах

Крыма — около 1 000 в январе 1918 г., Одессе — более 400 в январе 1918 г., Киеве

— до 3,5 тыс. в конце января 1918 г., на Дону — более 500 в феврале-марте 1918

г. и т.д.

Обычно террор связывается с деятельностью «чрезвычайных комиссий», но на первом

этапе — в конце 1917 — первой половине 1918 гг. основную часть расправ с

«классовым врагом» осуществляли местные военно-революционные комитеты,

командование отдельных красных отрядов и просто распропагандированные в