Глава 4. – Итак, Матильда Яновна, продолжайте

– Итак, Матильда Яновна, продолжайте. Я вас слушаю.

Суровый взгляд следователя Вирхова был обращен на домовладелицу Матильду Бендерецкую, которая, терзая углы теплой серой шали, накинутой на плечи поверх нарядного палевого платья, сидела перед ним на слишком хрупком для ее массивной фигуры венском стуле. Дородная дама с пухлыми щечками и двойным подбородком монотонным севшим голосом повторяла свои показания.

– Пришла я, значит, пан Вирхов, со службы, а я, хоть и католичка, но и православную веру уважаю – Христос‑то один. А моя квартира находится на первом этаже, вы знаете, и хотя швейцара у нас нет, а дворник, с моего разрешения, разговлялся со всем своим семейством, дом был под моим присмотром. И я слышу, когда дверь хлопает, да и в окошко поглядываю. Тихо все было. Ну, выпила я рюмочку‑другую, закусила, чем Бог послал, и стало мне скучно, и прислугу‑то я на службу отпустила, одна в квартире. Дай, думаю, зайду к Аглаше, девушка она одинокая, смирная, работящая… Стучала в дверь, стучала, ответа нет. Смотрю, а дверь‑то не заперта. Вздремнула, думаю, Аглаша, утомилась, решила зайти к ней. А как вошла, едва чувств не лишилась. Лежит, бедняжка, на полу, рученьки раскинула… В доме порядок, чистота, видно, что к празднику готовилась: все‑то ее вышивки убраны, кулич и яйца, что накануне святила, на столе стоят… А полог у кровати откинут, а сама лежит, и вокруг головы ее красное, вроде как шаль ее новая, да только цветов не видно, и больно темная стала… Не сразу я и сообразила, что шаль‑то вся кровью пропитана, уж и на половик затекла… А в луже и кость баранья валяется… Полированная, вершка три, наверное, будет, с виду на сечку похожа… Тут‑то я и бросилась к Федору, к дворнику: послала его за околоточным, а сама сижу у дверей своей квартиры и дрожу как осиновый лист – не ждет ли и меня смерть лютая?

– Но из дома никто не выходил? Вы это точно помните? – прервал ее Вирхов.

– Как есть никто, драгоценный пан, ни одна душа живая не выскользнула. Жильцы мои порядочные, богомольные. Все отправились службу до утра стоять пасхальную… Только господин Закряжный с гостями изволил явиться…

Даже откровенный испуг не мог стереть яркие краски с ее лица, на котором особо выделялись полные вишневые губы.

– Наши люди проверят все ходы и выходы, – безнадежно вздохнул следователь. – А есть ли в доме чердак? Заперт ли он?

– Чердак заперт, – ответила черноглазая домовладелица, – и ключ хранится у меня. Никого туда не пускаю. Оконце чердачное разбито, да все недосуг вставить.

– Проверим и чердак, – заявил следователь и продолжил дознание: – А почему вы, госпожа Бендерецкая, утверждаете, что убийца – именно Роман Закряжный? – Он бросил жесткий взгляд на окаменевшего художника. Тот стоял у портрета Петра Великого, рядом возвышалась тучная фигура околоточного.

– Да кость‑то баранья – его! – воскликнула домовладелица. – Я ее у него на кухне видела, еще подивилась – зачем она?… Да и господин Закряжный не отрицает, что кость его.

– Хорошо, хорошо. – Вирхов, плотно сжав маленький рот, оглядел собравшихся в помещении людей. Женщины застыли на стульях. Мужчины напряженно следили за беседой, стоя чуть поодаль от стола. – Можете идти к себе. И отдайте ключ от чердака моему помощнику, Павлу Мироновичу, он вас проводит.

Дородная брюнетка с пухлыми щечками, сопровождаемая застенчивым молодым человеком, покинула мастерскую.

Карл Иванович чувствовал подступающую дурноту. Полчаса назад он спускался с художником в квартиру двадцатилетней мещанки Аглаи Фоминой и тот, мыча и запинаясь, сознался, что полированная баранья кость, коей размозжен череп жертвы, находилась прежде у него. Сейчас в квартире работают эксперты, фотографы, полицейский доктор – увы, для полиции нет праздников. После дактилоскопической экспертизы очевидное – виновность Закряжного – подтвердится наверняка.

Вирхов проводил первоначальное дознание подальше от трупа: осмотреть место преступления и жертву он уже успел, а здесь, в мансарде, и просторней, и воздух чище, не стоит мешать экспертам и фотографу.

– Итак, господин Закряжный, подойдите ближе, – пригласил устало Вирхов и, дождавшись, когда подталкиваемый околоточным массивный усач переместится пред его светлые очи, спросил: – И как же ваша баранья кость стала орудием убийства?

– Богом клянусь, не знаю. – На широком лбу художника, у висков, выползая из‑под жесткой черной шевелюры, набухали голубоватые жилки.

– А когда вы видели ее в последний раз?

Подозреваемый замялся, глаза его виновато забегали и остановились на мертвенном лице мистера Стрейсноу:

– Не помню, – промямлил он.

– А зачем вы вообще держали у себя дома полированную баранью лопатку?

Художник, не спуская глаз с англичанина, пожал могучими плечами. Растерянность этого крупного человека выглядела по меньшей мере странно.

Сэр Чарльз стоял недвижно, его ледяная невозмутимость и полуприкрытые глаза томили художника.

– Где вы ее обычно хранили? – продолжал наступление Вирхов.

– Где придется, – с трудом выдавил из себя портретист.

Озадаченно помолчав, Вирхов спросил:

– Ну, а откуда она у вас взялась, вы, надеюсь, помните?

– Из бараньего рагу. Аглаша к Рождеству готовила.

Доселе бледное костистое лицо допрашиваемого побагровело.

Среди затаивших дыхание свидетелей предварительного дознания пронесся невольный вздох – несчастная Аглаша погибла от орудия, принесенного в дом ее собственными руками!

Поняв, что с бараньей лопаткой ясности он не добьется, по крайне мере теперь, Вирхов повторил прежний вопрос:

– Когда вы видели последний раз мещанку Фомину?

– Вчера вечером, еще до того, как она отправилась на службу, – нехотя признался Закряжный, отведя наконец взор от окаменевшего англичанина, и уставился на вернувшегося в мастерскую застенчивого помощника следователя. – Аглая Ниловна помогала мне подготовить стол для разговления, одарила куличом…

– А сами вы заходили к ней? – спросил Вирхов.

– Да, – смутился художник, – она как раз на службу собиралась.

– А с какой целью вы к ней заглядывали? – напирал Вирхов.

– Из любопытства… – казалось, к художнику постепенно возвращается дар речи, – заметил я как‑то, что вышивает она золотыми нитями на холсте – обычном, но очень большом, – какие‑то слова… Одно разобрал – что‑то вроде Донского… Все подшучивал над ней, старался выведать… Не о Дмитрии ли Донском идет речь? Думал, заказ какой‑нибудь из церкви, да само полотно скромное, безыскусное… Любопытство заело…

– Из любопытства и лишили ее жизни при помощи бараньей кости? – Карл Иванович оценивающе рассматривал вероятного преступника, приходя к выводу, что силы в этом человеке достаточно, чтобы лишить слабую женщину жизни с помощью столь нетривиального оружия.

– Господин следователь! Не убивал я Аглаю! И зачем? – В возмущении художника проскальзывало что‑то неестественное, деланное.

– Мотивы убийства мы выясним, – прервал его Вирхов. – А вот почему вы в шлеме, милостивый государь? Что за маскарад?

– Фотографировался в нем… А купил у старьевщика, дешево. Думал, пригодится для какой‑нибудь модели… Потом, позже. Сейчас‑то я только заказы на Петра Первого исполняю.

– Вижу‑вижу, – обвел взором стены помещения Вирхов. – А как вы объясните, что тот холст со словами, о котором вы изволите рассуждать, при осмотре места происшествия не обнаружен?

– А никак… – Художник потеребил свой вислый ус. – Был он, в пятницу видел.

– Так‑так, вчера. А был ли он сегодня, вы не знаете?

– Нет, господин следователь, не знаю, – опустил голову Закряжный.

– Странно… А не заговорила ли в вас преступная алчность? – Следователь встал со стула и начал расхаживать перед допрашиваемым. – Если холст забрал заказчик и заплатил за него, то не на денежки ли вы и позарились? По вашему жилью не скажешь, что вы сильно преуспели в материальной сфере жизни.

Вирхов выразительно обвел глазами комнату, софу под дешевеньким покрывалом, точно таким же, какое он видел в комнате убитой, стол со скудноватой трапезой.

Художник остановившимся взором смотрел на дознавателя. Околоточный, нетерпеливо переминающийся около него огромными ножищами в сапогах, на которые были напялены галоши с прорезями для шпор, решился подойти к следователю и что‑то виновато прошептал ему на ухо. Вирхов недовольно кивнул и, дождавшись, пока полицейский выйдет из мастерской, продолжил:

– Вы убили беззащитную женщину. Ограбили ее, забрали денежки и как ни в чем не бывало отправились на пасхальную службу. Пригласили гостей, как я понял, завлекли их в свою мастерскую, инсценировав праздник и творческое вдохновение. Причем дверь на лестницу оставили открытой. Так, чтобы подозрение могло пасть на любого из здесь присутствующих…

– Ну уж нет… – возразил неуверенно художник. – Да и все мои гости могут подтвердить, что я стучал в дверь Аглаи, хотел, чтобы она с нами села разговляться…

– Вы могли это предусмотреть, чтобы обеспечить себе алиби, – отрезал Вирхов. – Хотя все могло быть и по‑другому. Может быть, вы использовали бедную женщину для помощи по хозяйству, а также искушали ее амурными поползновениями. Может быть, вы ее убили не из‑за денег, а из чувства ревности? Может быть, она отдала свое сердце другому?

– Насколько мне известно, у Аглаи не было ни друга, ни жениха.

– Но мужчины‑то к ней ходили, – утвердительно произнес Вирхов.

– Только заказчики, – сопротивлялся допрашиваемый, – и вполне солидные люди.

– Вы знаете кого‑нибудь из них?

– Последнее время бывал только господин Крачковский. Я его не видел, но Матильда Яновна как‑то говорила мне, что ее соотечественник зачастил, отзывалась о нем как о приятном господине.

– А что заказывал поляк Аглае?

– Вроде халат расшитый хотел, Матильда точнее знает.

– А что вы имеете против него?

– Да я никогда его в глаза не видел! – чуть на плача вскричал Роман Закряжный. – Богом клянусь!

Вирхов поморщился.

– А теперь объясните мне, почему вы, войдя с гостями в мастерскую, оставили дверь на лестницу незапертой?

– Забыл, запамятовал, – зачастил подозреваемый, – на меня облик господина Стрейсноу подействовал. Такое разительное сходство с императором Петром Великим!

При упоминании своего имени англичанин встрепенулся, но Брунгильда легким кивком успокоила его.

– И вы квартиру свою не покидали? – продолжил Вирхов.

– Нет, господин следователь, не покидал! – заверил его художник. – Был с гостями. Только на кухню за студнем да за посудой сбегал.

– Так‑так, – протянул следователь. – И как долго вы отсутствовали?

– Ну, может быть, минуты три‑четыре, – замялся художник, – впрочем, точно не скажу.

– Значит, из мастерской вы выходили, – констатировал Вирхов. – И алиби у вас нет.

Вирхов отвернулся от художника и осмотрел понурых гостей Романа Закряжного.

– Доктор Коровкин, – обратился он к старому знакомому, – а вы не заметили, сколько времени отсутствовал господин Закряжный?

Смущенный доктор не торопился с ответом.

– Видите ли, Карл Иваныч, точного времени я не заметил, – наконец начал он. – Однако, признаюсь, и я покидал ненадолго застолье. Подозрение может пасть и на меня. Кроме того…

Клим Кириллович запнулся и покраснел.

– Продолжайте, продолжайте, – поощрил его Вирхов, – мы во всем разберемся. Вы же не были заказчиком покойной?

– Нет, Карл Иваныч, не имел чести, – доктор раздумывал, – но мне кажется, что только присутствовавшие дамы не выходили из комнаты… Да и господин Шебеко все время оставался здесь.

– Так‑так, очень интересно. – Карл Иванович испытующе посмотрел на бесстрастное лицо англичанина. – Действительно, чертовски похож на великого государя! Так и мистер Стрейсноу тоже выходил из помещения?

– Ему необходимо было взять фотоаппарат, оставленный в прихожей, – пояснил доктор, – он делал групповой снимок вокруг портрета. – Клим Кириллович чуть улыбнулся, а Брунгильда что‑то зашептала мистеру Стрейсноу.

– Да, я видел, – рассеянно ответил следователь. – А вы, вы, уважаемый господин…

Вирхов остановился возле молодого интеллигентного вида чиновника.

– Дмитрий Андреевич Формозов, – мягко подхватил тот, – как уже вам сообщал, служу в управлении Ведомства Императрицы Марии, находящегося в настоящее время под покровительством Вдовствующей Государыни Марии Федоровны.

– Итак, уважаемый Дмитрий Андреевич, покидали ли вы во время застолья мастерскую?

– Выходил на несколько минут, по надобности, – понизив голос, сообщил Формозов.

– И я выходил, – сделал шаг вперед страховой агент. Мятый серый пиджак его топорщился на плечах, а нестерпимо розовый галстук, как нарыв, торчал у кадыка. – Честь имею представиться, Модест Макарович Багулин. Папироску выкурил на лестничной площадке, чтобы дам не смущать да пожара в мастерской ненароком не устроить. Имущество‑то ведь и гениальные картины – все не застраховано.

– А, так это ваш окурок мы нашли на лестнице, – сердито сказал Вирхов, с ног до головы оглядывая румяного толстячка. – Значит, еще один подозреваемый. Ну что ж, выпишем всем повестки для снятия подробного допроса. А господин Закряжный как главный подозреваемый будет немедленно арестован.

– А что будет с моей мастерской? – сиплым голосом спросил Закряжный. – С портретами Петра Великого?! Их же надо доставить тем, кто за них заплатил! И Ее Величество Вдовствующая Императрица разгневается! Вон тот портрет нужно установить к ее приезду в Аничковом дворце!

– Мастерскую опечатают, – сурово отчеканил Вирхов.

– А если ее кто‑нибудь подожжет?! А если мои работы украдут?! – возопил в отчаянии художник.

– Я готов забрать портрет прямо сейчас, если позволит господин следователь, – раздался приятный баритон Формозова. – Документы на заказ оформлены. Как только следствие убедится в невиновности господина Закряжного – а я в ней уверен, – он получит в нашем ведомстве причитающуюся ему сумму.

После недолгого раздумья Карл Иванович согласился. Следователь объявил собравшимся, что пока они могут быть свободны.

Подавленные женщины начали подниматься, и смятенная группа гостей выдающегося портретиста двадцатого века собралась покинуть помещение, но тут в дверях появился запыхавшийся околоточный.

– Господин Вирхов! – крикнул он с порога. – Происшествие на Мойке! Горит парадный зал Воспитательного дома! Ночной сторож убит!

Карл Иванович замер, решая, стоит ли сейчас же ехать к месту очередного происшествия, или лучше положиться на полицейских дознавателей. Но его размышления прервал истеричный вопль хозяина мастерской:

– Звери! Чудовища! Они убьют меня! В парадном зале Воспитательного дома мой лучший портрет императора! Надо его спасать!

– Молчать! – рявкнул, вздрогнув от неожиданности, Вирхов и, раздувая ноздри, уставился на художника: глаза портретиста бегали, он перебирал ногами, как лошадь, вот‑вот готовая сорваться с места. – А что, если этот поджог – лишь средство отвлечь наше внимание от вашего преступления? Может быть, у вас есть сообщник?

– Как вы можете такое говорить? – отпрянул художник. – Каждый мой портрет – художественная ценность!

– А, – махнул рукой Вирхов, – вон их сколько тут, этих ценностей. Одним больше, одним меньше – потеря невелика. А алиби обеспечено!