СВИДЕТЕЛЬ 2 page

Потом Эрл рассказывал мне, чего это ему стоило. Тогда он уже отдавал себе отчет в своих силах и знал, что может изменить положение дел одним своим присутствием там, где происходило что-то важное. Полицейские на Юге побоялись бы разгонять митинги за расовую интеграцию, если бы на них присутствовал тот, кто в одиночку мог справиться со всей их компанией. Штрейкбрехеры разлетались бы перед его волной силы. Реши он войти в какой-нибудь ресторан, куда черных обычно не пускали, вся морская пехота не смогла бы выкинуть его оттуда — по крайней мере, не разнеся все здание по кирпичику.

Но мистер Холмс объяснил, что если Сэндерсон станет использовать свою силу таким образом, то расплачиваться за это придется не ему, на дубовых ветках по всей стране закачаются сотни невинных чернокожих.

Эрл дал мистеру Холмсу те гарантии, на которых тот настаивал. На следующий же день мы вдвоем начали вершить историю.

ЭЗД никогда не были частью правительства Соединенных Штатов. Мистер Холмс совещался с Государственным департаментом, но платил нам с Эрлом из своего кармана, а я жил в его квартире.

Первым делом предстояло разобраться с Пероном. Он не так давно победил на президентских выборах в Аргентине, результаты которых были известны заранее, и медленно, но верно превращал себя в южноамериканский вариант Муссолини, а страну — в прибежище для фашистов и военных преступников. «Экзоты за демократию» вылетели на юг, чтобы посмотреть, нельзя ли что-нибудь с этим сделать.

Оглядываясь назад, я недоумеваю: что нами двигало? Мы намеревались свергнуть конституционное правительство чужой огромной страны и не испытывали по этому поводу никаких сомнений… Даже Эрл согласился не раздумывая. Наверное, все дело в том, что только что закончилась многолетняя борьба с фашистами в Европе и для нас не было никакой принципиальной разницы, куда отправиться их добивать.

К тому времени нас уже стало трое: Дэвида Герштейна на самолет привел его язык. Еще недавно он был платным игроком в шахматы из Бруклина, одним из тех говорливых кучерявых молодых людей, которых можно видеть по всему Нью-Йорку: они продают страховки от Потопа, подержанные покрышки или сшитые на заказ костюмы из какого-нибудь нового чудо-волокна, которое ничем не уступает кашемиру, — и вот он уже член ЭЗД и вообще большая шишка. К нему невозможно было не проникнуться симпатией, и с ним невозможно было не соглашаться. Кожа Дэвида выделяла феромоны, от которых вас охватывала любовь к нему и к целому миру и создавалась атмосфера всеобщего дружелюбия и внушаемости. Он мог уговорить албанского сталиниста встать на голову и петь «Наш звездно-полосатый флаг» — по крайней мере, до тех пор, пока он с его феромонами оставался в непосредственной близости. Потом, когда албанский сталинист приходил в чувство, он немедленно раскаивался и пускал себе пулю в лоб.

Мы договорились держать способности Дэвида в секрете. Распустили слухи о том, что он — пронырливый супермен, вроде Тени,[20]и что он служит в нашей разведке. На самом же деле он сопровождал нас на встречи с разными людьми и заставлял их соглашаться с нами. Это неизменно ему удавалось.

Перон еще не подмял под себя всю власть — он находился на своей должности всего четыре месяца. На то, чтобы устроить переворот, у нас ушло две недели. Герштейн с мистером Холмсом встречались с армейскими офицерами, и очень скоро те клялись, что поднесут им голову Перона на тарелочке, а если впоследствии они и передумывали, честь не позволяла им отказаться от своих обещаний.

В утро переворота я определил некоторые границы своих возможностей. В армии я почитывал комиксы, и в них, когда плохие парни пытались скрыться на своих машинах, Супермен прыгал перед машиной, и она отскакивала от него. В Аргентине я попытался повторить такой трюк. Одному майору-перонисту нужно было любой ценой не дать добраться до командного пункта, я прыгнул перед его «Мерседесом», и меня отбросило на две сотни футов, прямо в статую Хуана II. собственной персоной. Загвоздка оказалась в том, что машина была тяжелее меня. Когда два предмета сталкиваются, в сторону отлетает тот объект, чей импульс меньше, а импульс впрямую зависит от веса. Насколько силен более легкий объект, значения при этом не имеет.

Это кое-чему меня научило. Я столкнул статую Перона с пьедестала и швырнул ею в машину. Больше ничего не потребовалось.

В жизни туза есть и еще кое-какие моменты, о которых ничего не пишут в комиксах. Помнится, тузы из комиксов хватали дула танковых орудий и связывали их в узел. На самом деле это осуществимо, но без рычага тут не обойтись. Нужно упереться ногами во что-нибудь твердое, чтобы иметь опору. Мне было куда проще нырнуть под танк и снять его с гусениц. После этого я перебегал на другую сторону, обхватывал дуло руками, подставлял плечо и дергал дуло вниз. Плечо при этом служило точкой опоры, и я без труда обвивал орудийное дуло вокруг себя. Так я поступал, когда у меня не было времени. Если же оно у меня было, я пробивал себе проход в днище танка и разрывал его изнутри.

Но я отвлекся. Вернемся к нашему Перону.

Была пара важных дел, которые необходимо было сделать. До некоторых махровых перонистов нам добраться не удалось, а один из них был командиром бронетанкового батальона, расквартированного в укрепленном лагере в предместье Буэнос-Айреса. Я поднял один из танков и бросил его набок перед воротами, а потом просто налег на него плечом и держал, пока другие танки сминали друг друга в попытках сдвинуть его с места. Эрл тем временем обезвредил авиацию Перона. Он просто подлетал сзади к самолетам на взлетно-посадочной полосе и отрывал от них стабилизаторы.

Демократия могла торжествовать победу. Перон со своей блондинкой-потаскушкой удрал в Португалию. А я позволил себе немного расслабиться. Пока хлынувшие на улицы толпы ликующих представителей среднего класса праздновали, я уединился в гостиничном номере с дочкой французского посла. Слушая восторженный рев толпы за окном и ощущая на губах вкус шампанского и Николетты, я сделал вывод, что это куда приятнее, чем летать.

Эта операция прославила наши имена. Большую часть времени я не вылезал из старой армейской формы, и именно в таком виде меня и запомнили. Сэндерсон носил форму офицера авиации со споротыми знаками отличия, ботинки, шлем, очки, шарф и видавшую виды кожаную летную куртку с эмблемой 332-й истребительной группы. Когда он не летал, то снимал шлем и надевал вместо него старый черный берет, который постоянно таскал в кармане брюк. Частенько, перед тем как появляться на публике, нас с Эрлом просили надеть нашу форму, чтобы ни у кого не возникло сомнений, кто перед ними. Людям, похоже, и в голову не приходило, что большую часть времени мы ходим в костюмах с галстуками, как и все остальные.

Чаще всего мы с Эрлом оказывались вдвоем в бою и поэтому в конце концов стали лучшими друзьями. На войне люди сходятся очень быстро. Я рассказывал ему о своей жизни, о войне, о женщинах. Он был более сдержан — возможно, не знал, как я посмотрю на его эскапады с белыми девчонками, — но в конце концов однажды ночью, когда мы находились на севере Италии в поисках Бормана, я узнал об Орлене Гольдони.

— По утрам я рисовал ей чулки, — рассказывал Эрл. — Тогда девушки разрисовывали себе ноги, чтобы было похоже, будто на них шелковые чулки. Вот я карандашом для глаз рисовал сзади швы. — Он улыбнулся. — От этой работенки я никогда не отказывался.

— Не проще ли было подарить ей пару чулок? — спросил я. Достать их было несложно. Военные писали друзьям и родным в Штаты и просили прислать им чулки.

— Я дарил, и не одну пару, — пожал плечами мой чернокожий приятель, — но она всегда раздавала их подругам.

У Эрла не было ее фотокарточки — видимо, из опасения, что Лилиан может найти ее, — но позже я не раз видел ее в фильмах, когда ее провозгласили европейской Вероникой Лейк.[21]Взъерошенные белокурые волосы, широкие плечи, хрипловатый голос. Героини Лейк были холодны, а Гольдони, напротив, создавала образы знойных красоток. В фильмах она была в роскошных шелковых чулках, но ноги под ними были еще лучше, и в фильмах их демонстрировали крупным планом столько раз, сколько, по мнению режиссера, это могло сойти ему с рук. Могу себе представить, сколько удовольствия получал Эрл, разрисовывая ее.

Познакомились они в Неаполе, где она была певичкой в кабаре — одном из немногих, куда допускали чернокожих солдат. В свои восемнадцать она вовсю приторговывала на черном рынке, а до этого была связной у итальянских коммунистов. Сэндерсону хватило одного взгляда на нее, чтобы потерять голову. Наверное, то был единственный раз в его жизни, когда он позволил себе расслабиться. Он отчаянно рисковал: по ночам самовольно покидал аэродром, всеми правдами и неправдами обходил стороной патрули военной полиции, чтобы побыть с ней, а на заре украдкой пробирался обратно на взлетное поле, чтобы тут же вылететь куда-нибудь на Бухарест или Плоешти…

— Мы знали, что не сможем быть вместе, — продолжал Эрл. — Понимали, что война рано или поздно закончится. — В его глазах было отсутствующее выражение, воспоминание о боли, и я видел, какой след Лена оставила в его жизни. — Мы оба были взрослые люди. — Глубокий вздох. — В общем, мы расстались. Я демобилизовался и вернулся в профсоюз. С тех пор мы не виделись. — Он покачал головой. — А теперь она играет в кино. Я не видел ни одного ее фильма.

На следующий день мы нашли Бормана. Я ухватился за его монашеский капюшон[22]и так тряхнул его, что у него лязгнули зубы. Мы передали его представителю Международного трибунала для суда над военными преступниками и позволили себе несколько дней отдыха.

Таким взвинченным, как в те дни, я Эрла еще не видел никогда. Он то и дело скрывался, чтобы сделать телефонный звонок. Нас вечно осаждали толпы журналистов, и Сэндерсон дергался от каждой вспышки. В первый же вечер он сбежал из нашего гостиничного номера и не появлялся три дня.

Обычно это я вел себя подобным образом, стараясь улизнуть на свидание с очередной красоткой. От Эрла я такого не ожидал.

Те выходные он провел с Леной в крошечном отельчике к северу от Рима. В понедельник утром их снимками пестрели все итальянские газеты — каким-то образом журналисты пронюхали об этом свидании. Я гадал, узнала ли подробности Лилиан, и если да, то что она об этом думает.

Эрл, чернее тучи, появился примерно в полдень понедельника, как раз вовремя, чтобы успеть на свой рейс в Индию: он летел в Калькутту на встречу с Ганди. Закончилось дело тем, что Сэндерсон своим телом закрыл Махатму от пуль, которые какой-то фанатик выпустил в него на ступенях храма, и теперь все газеты только и писали об Индии, а об итальянском происшествии позабыли. Как мой приятель потом объяснялся с Лилиан, я понятия не имею. Не знаю уж, что он ей наплел, но совершенно уверен — Лилиан ему поверила. Она всегда ему верила.

Славное было время. Теперь, когда в Южную Америку дорога фашистам была заказана, они были вынуждены оставаться в Европе, где искать их было куда легче. После того как нам удалось выудить Бормана из его монастыря, мы вытащили Менгеле[23]с чердака на баварской ферме и так близко подобрались к Айхману[24]в Австрии, что он запаниковал и угодил прямо в руки к советскому патрулю, и русские пристрелили его без лишних слов. Дэвид Герштейн со своим дипломатическим паспортом пробрался в Эскориал[25]и уговорил Франко выступить в прямом радиоэфире с заявлением, в котором он отрекался от престола и созывал выборы, после чего Дэвид сопровождал его в самолете во время полета в Швейцарию. Следом за Испанией выборы были объявлены в Португалии, и Перону пришлось искать прибежища в Нанкине, где он стал военным советником генералиссимуса.[26]Нацисты покидали Иберию десятками, и многие из них были пойманы.

Мои дела шли в гору. Жалованье, которое платил мне мистер Холмс, было невелико, но я прилично заработал на рекламе «Честерфильда» и на том, что продал свою историю журналу «Лайф»; кроме того, я часто выступал с речами за плату — мистер Холмс даже нанял специального человека, который писал для меня тексты. Моя половина квартиры на Парк-авеню не стоила мне ни цента, равно как никто не принуждал меня платить за еду. Меня посещало такое количество девчонок, что домовладелец задумался о том, чтобы установить вращающуюся дверь. Помимо всего этого, мне регулярно приходили кругленькие суммы за статьи, выходящие под моим именем, — вроде «Почему я верю в терпимость», «Что для меня значит Америка» и «Зачем нам нужна ООН». Ребята из Голливуда были не прочь заключить со мной долгосрочный контракт и суммы предлагали поистине астрономические, но тогда они меня не интересовали. Мне хотелось посмотреть мир.

Газеты стали все чаще и чаще называть Эрла Черным Орлом, по названию его 332-й истребительной группы, «Одинокие орлы». Он был от этого не в восторге. Дэвид Герштейн для тех немногих, кто знал о его таланте, стал Парламентером. Меня, естественно, прозвали Золотым Мальчиком. Я не возражал.

Еще одного члена «Экзоты за демократию» обрели в лице Блайз Стэнхоуп ван Ренссэйлер, которую газеты тут же окрестили Мозговым Трестом. Это была утонченная бостонская аристократка, настоящая леди до мозга костей, трепетная, как породистая скаковая кобыла, и вышедшая замуж за какого-то нью-йоркского проходимца-конгрессмена, родив ему трех ребятишек. Она обладала той красотой, которую замечаешь не сразу, но, заметив, только диву даешься, как мог раньше не обращать на нее внимания. Думаю, она и сама вряд ли понимала, до какой степени хороша. Блайз умела впитывать чужое сознание. Воспоминания, способности — все.

Дама была лет на десять меня старше, но это меня не отпугивало, и очень скоро я начал заигрывать с ней. Я никогда не испытывал недостатка в женском внимании, и об этом было известно всем и каждому, так что если Блайз вообще хоть что-то обо мне знала — а я в этом не уверен, поскольку мой разум не представлял для нее никакого интереса, — то она не могла воспринимать меня всерьез.

В конце концов подонок-муженек Генри выкинул ее на улицу, и она заглянула к нам с Холмсом в поисках ночлега. Холмса не было дома, и я, изрядно набравшись его двадцатилетнего бренди, предложил ей ночевать у нас, точнее, в моей постели. Она влепила мне честно заслуженную пощечину, развернулась и вышла прочь.

Не думал, что она примет это предложение так серьезно. Уж ей-то следовало бы это понимать. Хотя, если уж на то пошло, мне тоже. Тогда, в сорок седьмом, многие с большей легкостью женились, чем позволяли себе кем-то увлечься. Я был исключением. А Блайз была слишком трепетной, чтобы играть с ней в эти игры: половину времени она балансировала на грани нервного срыва, со всеми теми сведениями, которыми была битком набита ее голова, и чего ей только не хватало, так это поползновений неотесанного деревенского парня из Дакоты в ту самую ночь, когда развалился ее брак.

Вскоре Блайз сошлась с Тахионом. Тот факт, что мне предпочли существо с другой планеты, довольно болезненно ударил по моему самолюбию, но к тому времени я уже успел неплохо узнать Таха и решил, что, несмотря на его пристрастие к парче и бархату, он нормальный парень. Если он сумеет сделать Блайз счастливой, то я и слова поперек не скажу. Наверное, в нем все-таки было что-то такое, раз даже такой синий чулок, как Блайз, согласилась жить в грехе.

Термин «туз» вошел в моду как раз после того, как Блайз вступила в ЭЗД, так что внезапно мы стали «Четырьмя тузами». Мистер Холмс был демократическим тузом в рукаве, или пятым тузом.

Поразительно, какое количество льстецов нас окружало. Публика просто не позволила бы нам сделать что-нибудь неправильное. Даже закоренелые расисты говорили об Эрле Сэндерсоне «наш цветной летчик». Когда он высказывался о расовой сегрегации, или мистер Холмс — о популизме, люди слушали их с раскрытым ртом.

Думаю, Эрл сознательно манипулировал своим имиджем. Он был умен и отлично представлял себе механизм работы прессы. Обещание, с такой внутренней борьбой данное им мистеру Холмсу, оказалось совершенно оправданным. Он сознательно лепил из себя черного героя, идеальную фигуру для подражания. Спортсмен, стипендиат, профсоюзный лидер, герой войны, безупречный муж, туз. Он стал первым чернокожим, попавшим на обложку «Таймс» и «Лайф». Он сместил Робсона с пьедестала чернокожего идола, что тот скрепя сердце признал, сказав: «Я не умею летать, зато Эрл Сэндерсон не умеет петь». Относительно этого Робсон, кстати сказать, заблуждался.

Эрл вознесся так высоко, как еще никогда в жизни. Вот только он не задумывался о том, что случается с колоссами, когда людям становится известно об их глиняных ногах.

Закат «Четырех тузов» начался в следующем, сорок восьмом году. Когда коммунисты готовы были взять верх в Чехословакии, мы спешно вылетели в Германию, а потом все вдруг отменили. Кто-то в Госдепе решил, что ситуация слишком сложная и нам будет не под силу с ней справиться, и попросил мистера Холмса не вмешиваться. Потом до меня дошел слух, будто бы правительство проводило собственный набор тузов на секретную службу, их заслали туда, и они провалили все дело. Так это или нет — не знаю.

Затем, два месяца спустя после чехословацкого фиаско, нас послали в Китай — спасать миллиард с лишним человек для демократии. Тогда это было неочевидно, но мы проиграли борьбу еще до того, как вступили в нее. На бумаге дело казалось поправимым: армия Гоминьдана еще удерживала все главные города, была превосходно оснащена по сравнению с Мао и его войсками, и все знали, что генералиссимус — гений. Если бы это было не так, почему тогда «Таймс» дважды объявляла его «человеком года»?

Однако коммунисты уверенно продвигались на юг со скоростью двадцать три с половиной мили в день — в солнце и в непогоду, зимой и летом, перераспределяя землю на своем пути. Остановить этот победный марш не могло ничто — и уж точно не генералиссимус.

Когда нас вызвали, генералиссимус подал в отставку — он делал это время от времени, просто чтобы доказать всем, что незаменим. Поэтому «Четыре туза» встретились с новым президентом, неким Ченом, который то и дело оглядывался через плечо, опасаясь, как бы его не сместили, когда «великий человек» решит вновь эффектно появиться на сцене, чтобы спасти страну.

К тому времени Соединенные Штаты были готовы отдать север Китая и Маньчжурию, которые Гоминьдан и так уже потерял, отстаивая крупные города. План состоял в том, чтобы сохранить для генералиссимуса юг, разделив страну надвое. Таким образом Гоминьдан получал шанс упрочить свои позиции на юге и подготовиться к тому, чтобы взять реванш, а коммунисты получали северные города, которые доставались им без борьбы.

Мы все были там — я имею в виду «Четыре туза» и Холмса. Блайз включили в группу в качестве научного консультанта, и она взялась просвещать местных жителей относительно гигиены, ирригации и вакцинации. Там же были и Мао, и Чжоу Эньлай,[27]и президент Чен. Генералиссимус остался в Гуанчжоу — дулся в своей палатке, Народно-освободительная армия осаждала Мукден в Маньчжурии, а остальные ее части все так же уверенно продвигались на юг, двадцать три с половиной мили каждый день, под руководством Линь Бяо.[28]

У нас с Эрлом дел было не так уж много. Мы были наблюдателями, а наблюдали мы, главным образом, делегатов. Гоминьдановцы были на удивление вежливы, хорошо одевались, а их затянутые в униформу слуги сновали повсюду, выполняя их поручения. Когда они разговаривали друг с другом, со стороны это выглядело, как менуэт.

Члены НОА[29]были умными и исполненными достоинства служаками — в том смысле, в каком можно назвать служакой настоящего солдата, и крахмальное чистоплюйство гоминьдановцев было им совершенно чуждо. Они побывали на войне и не привыкли проигрывать. Это я увидел с первого же взгляда.

Это стало для меня потрясением. Все, что я знал о Китае, было почерпнуто из книг Перл Бак.[30]Да, и еще то, что генералиссимус — бесспорный гений.

— Эти ребята воюют с теми ребятами? — спросил я у Эрла.

— Те ребята, — мой приятель махнул на толпу гоминьдановцев, — ни с кем не воюют. Они прикрывают свои задницы и удирают. В том-то все и дело.

— Мне это не нравится, — сказал я.

Вид у Сэндерсона был довольно унылый.

— Мне тоже, — сказал он. Потом сплюнул на землю. — Гоминьдановские чиновники воруют землю у крестьян. Коммунисты отдают им землю обратно, и поэтому народ поддерживает их. Но как только они выиграют войну, то тут же заберут землю назад, как Сталин.

Эрл отлично разбирался в истории — а я просто читал газеты.

За две недели мистер Холмс выработал основную стратегию переговоров, и тогда за дело взялся Дэвид Герштейн. Стоило ему только войти в зал, как через несколько минут Чен с Мао улыбались друг другу, как два встретившихся после долгой разлуки школьных товарища, а после затяжных переговоров формальное соглашение о разделе Китая наконец было достигнуто. Гоминьдану и НОА было приказано стать друзьями и сложить оружие.

Идиллия не продлилась и нескольких дней. Генералиссимус, которому, вне всякого сомнения, доложил о нашем вероломстве экс-полковник Перон, разорвал соглашение и вернулся спасать Китай. Линь Бяо продолжил свое неудержимое продвижение на юг. После нескольких грандиозных сражений бесспорный гений генералиссимуса очутился на островке, охраняемом американским флотом, — вместе с Хуаном Пероном и его белобрысой лахудрой, которым снова пришлось сматывать удочки.

Мистер Холмс рассказывал мне, что, когда он летел обратно над Тихим океаном с договором о разделе в кармане, в то время как соглашение было разорвано у него за спиной, и ликующие толпы в Гонконге, Маниле, Оаху и Сан-Франциско изрядно поредели, он все время вспоминал Невилла Чемберлена с его клочком бумаги. Чемберленовский «мир в Европе» обернулся кровавой войной, превратив самого Чемберлена в мировое посмешище: этот человек, исполненный самых благих намерений, принял желаемое за действительное и слишком доверился людям, куда более него искушенным в закулисных играх.

Мистер Холмс наступил на те же грабли. Он не понимал, что, пока он продолжал жить по старинке и бороться за прошлые идеалы — за демократию, либерализм, справедливость и интеграцию, — мир вокруг него изменялся, а он оставался прежним, и именно поэтому мир в конце концов неминуемо должен был перемолоть его в своих жерновах.

В то время общественное мнение еще было к нам снисходительно, но публика запомнила, что мы ее разочаровали. Ее энтузиазм немного поугас.

Возможно, время «Четырех тузов» просто прошло. Все крупные военные преступники были пойманы, фашизм находился в загоне, а неудачи в Чехословакии и Китае продемонстрировали нам наши пределы.

Когда Сталин начал блокаду Берлина, мы с Эрлом вылетели туда. На мне снова была моя походная форма, на Эрле — кожаная куртка. Он барражировал[31]над проволочными заграждениями русских, а я получил от армии джип с личным водителем. В конце концов Сталин пошел на попятный.

Однако наша деятельность становилась все более и более единоличной. Блайз разъезжала по научным конференциям, а оставшееся время проводила главным образом с Тахионом. Эрл устраивал демонстрации за гражданские права и выступал с речами по всей стране. Мистер Холмс с Дэвидом Герштейном работали в предвыборном штабе Генри Уоллеса: близились выборы.

Я выступал вместе с Эрлом на митингах Городской лиги[32]и несколько раз, чтобы выручить мистера Холмса, высказывался в поддержку мистера Уоллеса. Кроме того, я получал отличные деньги за то, что повсюду разъезжал на последней модели «Крайслера», и за разговоры об американизме.

После выборов я отправился в Голливуд и начал работать у Луиса Майера.[33]Там я получал совершенно неслыханные деньги, о каких и мечтать даже не мог, а слоняться без дела по квартире мистера Холмса мне уже начало наскучивать. Большую часть своих вещей я оставил там, решив, что все равно скоро вернусь обратно.

Я получал по десять тысяч в неделю, завел себе агента, бухгалтера и секретаршу, которая отвечала на телефонные звонки, и еще человека, который организовывал мне рекламу, а моей единственной обязанностью остались уроки актерского мастерства и танцев. Играть я пока не играл: со сценарием моего фильма что-то застопорилось. Еще бы: никто и никогда прежде не снимал картину, главным героем которой был белокурый супермен.

В конце концов они родили сценарий, в основу которого были положены наши приключения в Аргентине (вернее, весьма вольная их интерпретация); называлось это творение «Золотой мальчик». За использование этого названия Клиффорду Одетсу[34]отвалили кругленькую сумму, а учитывая то, что произошло между мной и Одетсом впоследствии, в этой перекличке названий была определенная доля иронии.

Когда я прочитал сценарий, он мне страшно не понравился. Я сам был прототипом героя, который меня вполне устраивал. В фильме его звали Джон Браун. Но Герштейна превратили в сына священника из Монтаны, а персонаж Арчибальда Холмса вместо политика из Виргинии стал агентом ФБР. Но хуже всего обошлись с Эрлом Сэндерсоном — из него сделали полное ничтожество, черномазого мальчика на побегушках, который появлялся всего в нескольких сценах, да и то лишь затем, чтобы получить от Джона Брауна очередной приказ, отчеканить: «Есть, сэр!», и взять под козырек. Я позвонил на студию, чтобы высказать свое мнение.

— Мы не можем задействовать его в слишком многих сценах, — было мне сказано. — Иначе потом придется вырезать его из южной версии.

Я спросил своего исполнительного продюсера, о чем это он.

— Если мы собираемся пускать картину в прокат на Юге, в ней не должно быть цветных, иначе ее никто не станет показывать. Мы пишем сценарии с таким расчетом, чтобы можно было без ущерба вырезать из фильма все сцены с участием ниггеров.

Я опешил — понятия не имел, что такое вообще бывает.

— Послушайте, я произносил речи перед Национальной ассоциацией содействия прогрессу цветного населения и Городской лигой. Я фотографировался для «Ньюсуик» с Мери Маклеод Бетюн.[35]Я не могу себе позволить в этом участвовать.

Голос в телефонной трубке стал жестким.

— Загляните в свой контракт, мистер Браун. Нам не требуется вашего одобрения сценария.

— Я и не собираюсь одобрять ваш сценарий. Я хочу получить такой сценарий, который признает определенные факты моей жизни. Если я сыграю в таком фильме, мне больше в жизни никто не поверит. Вы подрываете мою репутацию ко всем чертям!

И понеслось. Я пустил в ход кое-какие угрозы, и исполнительный продюсер пустил в ход кое-какие угрозы. После этого мне позвонил мой бухгалтер и стал объяснять, что произойдет, если те десять штук, которые я получал в неделю, перестанут капать на мой счет, а мой агент сказал, что у меня нет никакого законного права возражать.

В конце концов я позвонил Эрлу и рассказал ему, что происходит.

— Сколько-сколько они тебе платят? — переспросил он.

Я повторил сумму.

— Послушай, — сказал он. — Твои дела с Голливудом касаются только тебя. Но в кино ты новичок, и для них ты — кот в мешке. Ты вступился за правое дело, и это хорошо. Но если ты хлопнешь дверью, ни мне, ни Городской лиге от этого не будет ни холодно ни жарко. Оставайся в деле и сделай себе имя, а потом воспользуйся им. А если тебя так уж задает совесть, утешай себя мыслью, что в случае чего Лиге твои десять штук в неделю всегда пригодятся.

В общем, я согласился. Мой агент состряпал соглашение со студией, по которому любые изменения в сценарии должны были производиться только с моего ведома. Мне удалось добиться, чтобы ФБР из сценария выкинули и персонаж Холмса не имел никакого касательства к правительству, а роль Сэндерсона я попытался сделать чуть более интересной.

Я отсмотрел первые снятые эпизоды, и они оказались неплохими. Собственная игра мне понравилась — во всяком случае, я выглядел естественно, даже в том кадре, где я преграждал дорогу несущемуся на огромной скорости «Мерседесу» и тот отскакивал от моей груди. В этой сцене пришлось применить комбинированную съемку.

Фильм в конце концов сняли, а я принялся кочевать с одной вечеринки в честь окончания съемок на другую, не успевая даже просохнуть. Три дня спустя я очнулся в Тихуане с раскалывающейся от боли головой и подозрением, что я только что совершил какую-то глупость. Хорошенькая блондиночка, которую я обнаружил в своей постели, пояснила мне, какую именно. Оказывается, мы с ней поженились. Когда она отправилась в ванную, я заглянул в свидетельство о браке и выяснил, что ее зовут Ким Вольф. Она была какой-то никому не известной актрисулькой из Джорджии, вот уже шесть лет обивавшей пороги в Голливуде.

После таблетки аспирина и нескольких глотков текилы брак показался мне не такой уж безумной идеей. Возможно, теперь, когда моя карьера пошла в гору, мне настало наконец время остепениться.

Я купил старый дом Рональда Колмана[36]в псевдоанглийском загородном стиле — на Саммит-драйв, в Беверли-Хиллз, и въехал в него вместе с Ким, обоими нашими секретарями, парикмахером Ким, двумя шоферами, двумя горничными… Внезапно все эти люди оказались у меня на содержании, а я и сам толком не понимал, откуда они вдруг взялись.

Следующим был фильм «История Рикенбакера».[37]Снимать его должен был Виктор Флеминг,[38]Фредрику Марчу предстояло играть Першинга,[39]а Джун Эллисон — медсестру, в которую я по сценарию должен был влюбиться. Не кто иной, как Дьюи Мартин должен был сыграть Рихтгофена,[40]чью тевтонскую грудь мне предстояло нашпиговать американским свинцом — плевать, что настоящего Рихтгофена на самом деле подбил кто-то другой. Снимать собирались в Ирландии — с астрономическим бюджетом и полчищами статистов. Я твердо решил научиться управлять самолетом, чтобы самостоятельно исполнять часть трюков. Ради этого я даже разорился на международный звонок Эрлу.

Date: 2015-09-05; view: 281; Нарушение авторских прав