Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Насколько был опасен Гитлер?⇐ ПредыдущаяСтр 70 из 70
Сталин просчитался с новой схемой мировой революции — Гитлер разгадал его планы и сам напал на СССР. Одна только разработка этой схемы делает Сталина преступником, а ВКП(б) преступной организацией. Но, если в 1941-м над страной нависла гигантская опасность и тот же Сталин сумел выправить ситуацию и добиться победы советского оружия, это может рассматриваться как реабилитирующий фактор? Это зависит от ответа на очень важный вопрос — насколько Гитлер представлял опасность для биологического и культурного существования народов России? Советские пропагандисты приложили максимум усилий для того, чтобы преувеличить возможности германской экономики и вооруженных сил. В конечном итоге родилась формулировка: «Красная Армия спасла мир от фашистской чумы». Очевидно, если бы Гитлер заявил о том, что после победы он погасит солнце, советские пропагандисты говорили бы: Красная Армия спасла для мира небесное светило. В планы Гитлера действительно входило частичное истребление и частичное порабощение народов России, лишение их культурной идентичности. Можно привести массу соответствующих цитат из вождей рейха. Однако намерения и возможности не всегда совпадают.[266,267] Немецкие маршалы и генералы писали в своих мемуарах, что победить во Второй мировой войне они не могли. Причем некоторые из таких произведений были опубликованы в СССР еще в очень давние годы, когда и формировался тезис о «спасении мира». Одно противоречит другому, но вот перед нами сборник воспоминаний крупных германских командующих под общим заголовком «Роковые решения». Выпущен в 1958 году Военным издательством Министерства обороны СССР{288}. Предоставим слово фельдмаршалу Г. фон Рундштедту: «Война с Россией — бессмысленная затея, которая, на мой взгляд, не может иметь счастливого конца»{289}. Генерал Г. Блюментрит: «Даже мельком взглянув на карту мира, нетрудно было понять, что маленький район в Центральной Европе, занимаемый Германией, явно не мог выставить силы, способные захватить и удерживать весь Европейский континент. Из-за политики Гитлера немецкий народ и его вооруженные силы шаг за шагом все дальше заходили в тупик»{290}. А вот свидетельство генерал-лейтенанта 3. Вестфаля: «Немцы не могли и надеяться в течение длительного времени с оружием в руках угрожать всему миру. Просто мир был слишком велик… Основным роковым решением было то, которое исходило из ошибочного предположения Гитлера, что западные державы позволят ему уничтожить Польшу, не заступившись за своего союзника. Как только было принято решение о вторжении в Польшу, решилась и наша судьба. Уроки 1914-1918 гг. снова повторились четверть века спустя: Германия не может выиграть войну, ведя ее более чем на одном фронте»{291}. В современной России издано множество воспоминаний германских полководцев. Каждый желающий может составить большой перечень высказываний подобного содержания. Да, как правило, эти высказывания — результат «работы над ошибками». Процитированные тексты написаны после поражения Германии. Вполне вероятно, что в 1939-м и в 1941-м германские генералы и маршалы думали иначе, но тем хуже для них. Можно оставить в стороне источники личного происхождения и обратиться к научной литературе. Недостатка в ней нет. Монографии и коллективные научные труды написаны как российскими, так и иностранными учеными. Множество приводимых данных свидетельствует о неизбежном итоговом поражении Германии, вне зависимости от того, как мог развиваться ход отдельных сражений. Достаточно сопоставить совокупный военный и экономический потенциал «оси» и Объединенных Наций, размеры территорий. Гитлер, «нуждавшийся в расширении жизненного пространства», явно не по доброте оставил вне оккупации южную часть Франции. Немцы не могли полностью контролировать занятые территории СССР, на все не хватало сил. При этом планировалось дойти до Урала. А что делать с территорией за Уралом? Основной союзник Германии — Япония вместо того, чтобы открыть против Сталина второй фронт на Дальнем Востоке, втянула Гитлера в войну с США. Эта картина написана самыми широкими мазками. Каждый может ее дополнить и детализировать. В любом случае история Третьего рейха закончилась бы не позднее августа 1945 г., когда американцы завершили работу по созданию атомной бомбы. Таким образом, мы можем сделать выводы: — Гитлер как политический лидер Германии был порождением Сталина; — Гитлер не был в состоянии уничтожить и закабалить народы России, хотя действительно этого хотел; — концепция спасительной миссии большевизма для судьбы России оказывается совершенно неубедительной. Борис Поварницын{292} Песни о будущей войне Песня во многих смыслах выделяется среди других музыкальных и поэтических жанров. В силу своей краткости, простой мелодики, часто афористичности песня (или ее отдельные части) легко запоминается; песня сравнительно проста для повтора и для самодеятельного исполнения; песня легко распространяется среди слушателей (радиопередачи, самые примитивные аудиозаписи, концертное или любительское исполнение); наконец, даже слабо подготовленный автор способен породить свою собственную песню или вариант песни уже существующей. В силу всех этих причин песня является одним из важных индикаторов политического режима и общественно-политических настроений в обществе. Недаром древний мудрец сказал: «Не говорите мне, какие в стране законы; скажите мне, какие в стране поют песни». Песня «официальная» является показательным примером пропаганды со стороны элиты, указывает общее направление инициированной элитой индоктринации населения и, следовательно, иллюстрирует цели этой элиты. Песня «неофициальная» (частушки, народная, бардовская песня, некоторые разновидности романса) ярко и оперативно иллюстрирует изменения общественного сознания, отношения масс к элите, к ее действиям и объявленным целям. Ниже будет предпринята попытка рассмотреть «официальную» советскую песню конца 1930-х и рубежа 1930-1940-х годов в контексте общей милитаризации советского общества и подготовки людей к некоей будущей войне. «Неофициальная» песня этого времени могла бы стать не менее важным источником исторического знания; однако ее изучение является темой самостоятельного и очень серьезного исследования, на которое я в данном случае не посягаю. Нужно сразу оговориться о границах понятия «официальная песня». Я подразумеваю под ним те музыкально-поэтические сочинения, которые были в рассматриваемый период изданы в СССР в виде текстов или записаны на советских государственных студиях грамзаписи, либо включены в кинофильмы, выпущенные на государственных киностудиях. Так или иначе, государство дало свою санкцию на существование этих песен. Учитывая особенности советского политического режима рассматриваемого периода, можно сказать, что государство согласилось использовать эти произведения в качестве пропагандистских материалов. Это и позволяет обобщенно назвать их песнями «официальными», хотя и художественный уровень их и даже близость к «генеральной линии» при этом, разумеется, различаются. Если выйти несколько за хронологические рамки темы, то можно привести пример: в равной мере официальными были и «Мы прошли с тобой полсвета, / Если надо — повторим» и «Враги сожгли родную хату». При этом по своим художественным качествам и пропагандистским потенциалам эти два сочинения так же несравнимы, как пепел и алмаз. Тема будущей войны постоянно присутствовала в советском песенном творчестве, начиная с Октябрьской революции 1917 г. По содержанию можно выделить три периода песенного творчества на эту тему. Первый — период пафоса непосредственного распространения советской большевистской революции на другие страны. Соответственно звучит прямой призыв к боевым действиям за пределами РСФСР/СССР («Левый марш» В. Маяковского: «Эй, синеблузые, рейте / За океаны…»; «Гренада» М. Светлова: «Я хату покинул, пошел воевать, / Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать…»). Затем, примерно с середины 1920-х и до середины 1930-х годов, наблюдается второй этап. Мировая революция «не отменена», но переносится из ближайшего будущего в будущее все более и более неопределенное. Будущая война присутствует в текстах, но выглядит не конкретной войной между конкретными государствами, а абстрактной Битвой, чем-то вроде Армагеддона, всемирным праведным мятежом, мировой гражданской войной трудящихся против эксплуататоров («Все страны охватит / Восстанья костер»{293}). Участие СССР подразумевается в качестве детонатора и моральной опоры «светлых сил», но точно не определяется. Одним из последних (может быть, последним) примером «коминтерновской» тематики стала «Кантата о Сталине» И. Дунаевского и М. Инюшкина: «И, песню о нем [Сталине] поднимая, как знамя, / Единого фронта шагают ряды; / Горит, разгорается грозное пламя, / Народы встают для последней борьбы»{294}. В конце 1930-х годов эти темы теряют актуальность, что легко объясняется общим поворотом в политике государства и Коммунистической партии. Окончательно утвердилась концепция «построения социализма в одной стране», отброшены и забыты наивные мечты первых послеоктябрьских лет о «мировой революции»; роль Коминтерна падает с каждым годом, ему предписано организовывать трудящихся всего мира на защиту «отечества всех трудящихся». Внешняя политика из классовой окончательно превратилась в государственническую (намеренно я не говорю о «советской империи» — это отдельная тема; пусть будет просто государство). Соответственно меняются пропаганда и «официальное» песенное искусство как ее составная часть. При этом, как мне кажется, нужно учесть, что далеко не все авторы-песенники напрямую выполняли какие-то постановления Политбюро ЦК ВКП(б) (скорее всего далеко не все поэты и композиторы даже и знали о таких постановлениях). Конечно, кто-то подчинялся прямому «социальному заказу», но большинство просто находилось под влиянием меняющейся атмосферы общественной жизни. Это[272,273] объясняет неодновременность и в целом некоторое запаздывание творческого ответа на политические запросы: даже проникнутому «генеральной линией» творцу требуется время, чтобы осознать «атмосферу», осуществить акт творчества и добиться (или дождаться), чтобы этот акт стал частью пропаганды, то есть был размножен и популяризирован. В результате появляется то, о чем, собственно, и речь: песенное искусство рубежа 1930-1940-х годов. Имея в виду предвоенный характер этих лет, содержание песен будем рассматривать под углом четырех проблем: во-первых, вероятность Большой войны; во-вторых, причины ее начала и цели (грубо говоря, кто на кого нападет и ради чего); в-третьих, характер войны (где, как, какими средствами и способами); в-четвертых, к чему это все должно привести. В песенных текстах кануна Второй мировой войны (как и в более ранних) смешаны две трактовки вероятности Большой войны. Первый вариант — война именно вероятна: «Если в край наш спокойный / Хлынут новые войны…», «Если завтра война, если завтра в поход…», «Если враг нашу радость живую / Отнять захочет в упорном бою…»{295} и т.д. Второй вариант — война неизбежна: «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин…». Здесь уже нет сослагательности, чувствуется уверенность в том, что товарищ Сталин в бой пошлет непременно, хотя и неизвестно когда. Этот второй вариант демонстрирует преемственность с более ранними «коминтерновскими» песнями («все страны охватит / восстанья костер» тоже неизбежно, хотя сроки неясны). Почему в этом вопросе нет единообразия? Первое приходящее на ум объяснение — разные авторы-песенники просто по-разному представляли себе будущее. Наверное, так оно и было. Но в этом легком разнобое можно, по-моему, увидеть и отголоски реальной политической жизни 1930-х годов. Советский Союз столько раз участвовал в попытках создания системы коллективной безопасности, а потом от них отказывался (или терпел неудачу), столько раз менял реальных или потенциальных союзников, что пропаганда просто не могла проводить сколько-нибудь последовательную линию в этом вопросе. Соответственно размытым становилось и массовое представление о вероятности войны, не всегда поспевали за извивами «генеральной линии» и поэты. Неизбежность или высокая вероятность войны диктует обязательность массовой подготовки к ней. Более того, в песнях подготовка и готовность к будущей войне становятся высшим смыслом жизни советской молодежи («Будь сегодня к походу готов»), именно по степени этой готовности проверяется уровень «советскости» молодого поколения. Недаром система массовой (фактически — всеобщей принудительной) физкультурной подготовки называлась «(Будь) Готов к труду и обороне». «И ребятам есть одна забота: / Подрасти бы только поскорей, / Чтоб водить, как Громов, самолеты, / Быть бойцом республики своей»{296}. Военная подготовка придает смысл физкультуре и спорту: «Физкультура-ура-ура! Будь готов! / Когда настанет час бить врагов, / От всех границ ты их отбивай!…»{297} Спортивно-техническая подготовка к войне охватывает не только «ребят»: «А девчата наши — патриоты. / Ни одна от нас не отстает, / Если парни водят самолеты, / Эскадрилью девушка ведет»{298}. Впрочем, дело не только в военно-прикладных видах спорта, а в общей готовности встать в строй вместе с мужчинами: «Если ранили друга — / Сумеет подруга / Врагам отомстить за него! / Если ранили друга — / Перевяжет подруга / Горячие раны его»{299}. Причины Большой войны. В песнях война предстает сугубо обронительной, ответным действием Советского государства на агрессию мирового империализма. Иногда при этом прямо цитировались фразы из директивных выступлений политических деятелей: «Мы своей земли ни пяди / Никому не отдадим» («Бейте с неба самолеты…» А. Александров и С. Алымов, 1937){300}. Несмотря на то что тематика Гражданской войны (как российской, так и «мировой») заметно поблекла, некоторые связанные с этим аналогии продолжали жить, очевидно, чтобы поддержать советский патриотизм старшего поколения, задетого Гражданской войной. Будущую войну собираются развязать «генералы»{301} — явное развитие темы «офицеров-золотопогонников»[274,275] как символа Белого движения. Враг описывается как «враг матерый»{302} — можно предположить, что уже в прошлом (в Гражданскую войну?) пытавшийся воевать против советской власти. Все военная деятельность СССР (включая военную службу советских граждан) объясняется только стремлением обеспечить безопасность своей территории, а следовательно — оплот мира во всем мире. «Мы войны не хотим, но себя защитим, / Оборону крепим мы недаром…»; «И воздух, и сушу, и море / Храня от угрозы войны, / Стоят в неустанном дозоре / Республики нашей сыны…»{303} Недаром и в получившей широкое распространение и популярность «Катюше» (М. Блантер, М. Исаковский, 1938) воин именно «землю бережет родную» — других задач у него не предусмотрено. Всего лишь «часовыми Родины» названы знаменитые три танкиста, хотя по ходу сюжета они и идут в наступление. По сути, «охрана границ» стала в песнях эвфемизмом, заменяющим понятие военной службы вообще — других задач у советского человека с ружьем не наблюдается. Причем безопасность рубежей, разумеется, будет гарантирована наилучшим образом на благо трудящихся всего мира — собственно, она уже (на момент написания той или иной песни) безусловно гарантирована. «Если только приведется / Слово армии сказать, / Есть у нас, за что бороться, / Есть, кому и защищать»{304}. Песни вполне откровенно говорят и об ответном влиянии, об ответной экспансии Страны Советов. Однако эта экспансия — сугубо идейная и нравственная. Поэтому она, с одной стороны, не противоречит законам международного общежития, с другой — не может быть остановлена грубой силой, вооруженной рукой. «Летит эта песня быстрее, чем птица, / И мир угнетателей злобно дрожит, / Ее не удержат посты и границы, / Ее не удержат ничьи рубежи. / Ее не страшат ни нагайки, ни пули, / Звучит эта песня в огне баррикад. / Поют эту песню и рикша и кули, / Поет эту песню китайский солдат»{305}. Таким образом, с одной стороны, выступает «идея, овладевшая массами» и выражающая объективный ход истории, с другой — материальная сила произвола и насилия, сопротивляющегося этому историческому движению (да еще сопротивляющаяся с использованием скрытных, нечестных приемов, поскольку для открытого боя сил у нее не хватает: «таится враг матерый…», «в эту ночь решили самураи…» и т.д.). Конечно, «идея, овладевшая массами» — словосочетание из ряда хрестоматийных марксистских лозунгов. И все-таки нельзя не поразиться, как выворачивались наизнанку в пропаганде основы марксистского учения. Ведь любой, освоивший «Капитал», знал, что на стороне будущего коммунизма выступают именно силы материальные, объективные законы экономики. Идеи же могут подвергаться многим трансформациям и извращениям в целях обмана трудящихся масс на потребу властям предержащим. На время «овладеть массами» вполне могут и классово чуждые идеи. Классический марксизм такой вероятности отнюдь не исключает. Хотя и редко, но в песнях наряду с бойцами РККА в качестве хранителей рубежей и мира встречаются бойцы НКВД, стоящие на страже вместе с армией. «Ты Армии Красной бесстрашный боец / И держишь всегда наготове свинец /… / Мы бдительны всюду на каждом шагу / И будем без промаха бить по врагу. / Мы знаем, что враг ядовит и хитер, / Но глаз у любого чекиста остер»{306}. Сокрушительность ответного удара особо ярко и непосредственно представлена в «Боевой сталинской»: «Всех проучим памятным уроком, / Кто ворвется в наш родимый дом, / И за око вышибем два ока, / А за зуб — всю челюсть разобьем»{307}. Яркими примерами оборонительного характера войны предстают советско-японские конфликты у озера Хасан в 1938-м и в Монголии в 1939 г. В соответствующих текстах «самураи» однозначно предстают «захватчиками», инициаторами конфликта, получившими по заслугам: «Нарушать свои границы / Не позволим никому»{308}. Сам постоянно повторяющийся термин «самурай» (который, разумеется, позволял обойтись без географических и политических названий; самураи всегда японские, так же как паны всегда[276,277] польские) подчеркивал социально-экономическую отсталость противника. Самураи, как и паны, — феодалы. Следовательно, конфликт возникает не просто между государствами, а между социально-экономическими формациями, причем феодализм пытается навредить опережающему его аж на целых две формации социализму. Для любого, читавшего «Краткий курс истории ВКП(б)», историческая справедливость советского дела при этом очевидна (и, в общем-то, не так уж важно становится, кто сделал первый выстрел — все равно «мы» олицетворяем ход истории). Даже участие СССР в уже начавшейся Второй мировой войне продолжало позиционироваться как революционно-освободительные действия (правда, песен на эту тему появилось немного по причинам вполне понятным — неполных два года от 1 сентября 1939-го до 22 июня 1941 г. были сроком не слишком большим для появления многочисленных «официальных» текстов). Тем не менее появилась, например, «Баллада о трех героях-танкистах» (В. Кочетов, А. Твардовский, 1940){309}: «Защитник разоренных сел, / Наш танк на помощь братьям шел… / За жизнь, за мир, за вольный труд». Чтобы не оставалось ни малейших сомнений, о каких «братьях» идет речь, далее говорится: «Подбитый танк со всех сторон / Был панской бандой окружен» (традиционно «панской» именовалась только буржуазная Польша и никакая другая страна в мире). Вообще нужно сказать, что Польша как вероятный противник продолжала занимать явно неподобающее ей важное место в пропаганде вплоть до самого начала Великой Отечественной войны. Помимо хрестоматийного «Помнят польские паны…», можно в подтверждение привести строки из «Боевой конной»{310} (Д. Васильев-Бугай, В. Лебедев-Кумач, 1940), где в качестве залога будущих побед вспоминаются победы прошлые: «Нам расскажут Дубно и Отрада, / Как рубили белых и панов». Стоит обратить внимание, что это сороковой год, когда Польши уже не существовало. Характер будущей войны наиболее выпукло представлен в хрестоматийном тексте В. Лебедева-Кумача (музыка Дм. и Даниила Покрасс, 1938) «Если завтра война», который, по сути, пересказывает соответствующие положения не менее знаменитого Полевого устава РККА 1937 г.: «И на вражьей земле мы врага разгромим / Малой кровью, могучим ударом». Решительная победа будет обеспечена совместными действиями всех родов и видов вооруженных сил: «Полетит самолет, застрочит пулемет, / Загрохочут могучие танки, В полном соответствии со ставшей афоризмом строчкой этой песни боевые действия развернутся «на земле, в небесах и на море». Причем война будет тотальной, народной войной: «Как один человек, весь советский народ /… / Если завтра война — всколыхнется страна / от Кронштадта до Владивостока…» В этих словах можно уже увидеть? некоторый отход от традиционного «шапкозакидательства»: для победы будут нужны усилия всей страны и всего народа, а не только сравнительно небольшого контингента «буденновцев», летчиков или танкистов, как это можно было понять из многих других песен. По сути, «Если завтра война…» является предисловием к бессмертной «Вставай, страна огромная…» — характер войны и масштабы потребных усилий в обоих текстах изображены весьма сходно. Неоднократно в песнях упоминается «поход» как символ! войны на чужой территории (и одновременно как намек на то, что идея «мировой революции» не совсем списана в архив). В этом же ряду стоят строчки о пилотах, к которым слово «поход», разумеется, неприменимо: «Полетим мы из вражьего неба, / Вражьи гнезда разрушим дотла…»; «В далекий край товарищ улетает…»{311}. Оборона становится наступлением, опять-таки в полном соответствии с Полевым уставом и с теоретическими построениями Триандафилова и Тухачевского. Возможность боевых действий на советской территории (тем более отступления, длительной обороны) категорически отвергается: «Наша поступь тверда, / И врагу никогда / Не гулять по республикам нашим!»; «Пусть враги, как голодные волки, / У границ оставляют следы — / Не видать им красавицы Волги / И не пить им из Волги воды»{312}. Тема неприкосновенности советской территории встречается не[278,279] только в разнообразных маршах, но и во вполне лирических текстах: «Любимый город может спать спокойно…»{313} Характерна и еще одна особенность: с советской стороны постоянно упоминается разнообразная современная техника (в поход пойдут именно «машины» — «гремя огнем, сверкая блеском стали»). В крайнем случае в лавине танков, линкоров и самолетов иногда встречаются «лихие тачанки» — но это явно не более как дань уважения боевой молодости «любимого наркома». С вражеской же стороны постоянно кто-то «крадется», «таится», «переходит» («границу у реки» — пешком вброд?), в крайнем случае стреляет из пулемета, демонстрируя явное техническое бессилие. Несколько большую конкретность в ход будущей войны вносит написанная чуть ранее, но сохранявшая в дальнейшем популярность «Конармейская» братьев Покрасс и А. Суркова{314}. Итогом войны неизбежно будет победа СССР. Это будет сокрушительная, безусловная и однозначная победа («И врага разгромим мы жестоко…»{315}). В этом смысле знаменитую песню Лебедева-Кумача и братьев Покрасс по бескомпромиссности и эмоциональному накалу опять-таки можно сравнить с «Вставай, страна огромная…» («…загоним пулю в лоб, / Отребью человечества / Сколотим крепкий гроб»). Враг «будет бит повсюду и везде». Эту фразу из «Марша советских танкистов» можно, на мой взгляд, понять двояко: либо враг будет разгромлен, с какого бы направления он ни напал на СССР (Польша, Германия, Япония…); либо же враг будет разгромлен в глобальных масштабах (опять-таки намек на сохранение в советских планах «мировой революции»). Грядущая большая война станет не просто очередной мировой войной. Это будет последняя война: «Мы соколы советские, / Готовы в час любой / За Родину, за Сталина / В последний грозный бой»{316}. А поскольку ленинизм однозначно утверждает, что «империализм порождает войны», то прекращение войн подразумевает уничтожение мировой капиталистической системы. Результатом советской победы,[280] таким образом, должна быть все та же «мировая революция» (хотя впрямую об этом в песнях рубежа 1930-1940-х годов и не упоминалось), а сама война вновь приобретает очертания Битвы, Армагеддона, геологического переворота, как об этом более прямо и откровенно говорилось в песнях более раннего периода. В цитированной же песне на связь войны и революции указывает еще и почти точный повтор слов «Интернационала» («…в последний грозный бой», «…последний и решительный бой»). Общий вывод из песен этого периода вытекает следующий. Война практически неизбежна, поскольку «враги» не смирятся с существованием свободного и счастливого отечества всех трудящихся. Войну коварно и подло начнут враги, однако немедленно получат сокрушительный отпор и будут разгромлены в своем логове. Победу обеспечит военно-техническое превосходство СССР, единство усилий готового к войне народа и (возможно) поддержка зарубежных пролетариев. Победа в войне станет победой социализма. Короче говоря, к войне надо готовиться, но войны не надо бояться. Как представляется, такой пафос песен был очень удобен: из него легко было делать пропагандистские выводы и для обороны (сокрушительный ответный удар еще не начался, поскольку народ еще недостаточно мобилизовал свои силы — подробности смотри в приказе № 227 «Ни шагу назад»), и для наступления, и для объяснения успеха возможного советского блицкрига, и для оправдания «временных неудач». Все эти возможности в свое время были использованы. Дмитрий Хмельницкий «Антирезунизм» как субкультура Oсенью 2005 г., только начав собирать материал для первого сборника «Правда Виктора Суворова», я сразу натолкнулся на проблемы с привлечением германоязычных авторов. Филипп Хоффман, когда-то одним из первых поддержавший концепцию Суворова, к тому времени умер, а среди живых желающих принять участие в сборнике никого тогда найти не удавалось. Один немецкий историк, занимающийся сталинскими репрессиями, так объяснил мне ситуацию: «Среди исследователей, зависящих от получения грантов, вы не найдете никого, кто бы открыто выступил на стороне Суворова независимо от того, что они сами по его поводу думают. Это может им дорого обойтись». Пророчество оказалось не совсем верным, в чем могут легко убедиться читатели второго и третьего сборников, в которых приняли участие известные немецкие исследователи Хайнц Магенхаймер, Штефан Шайль, Богдан Мусиаль. Но проблема действительно есть, причем даже не научная в прямом значении этого слова. В научном сообществе Германии роль СССР в развязывании Второй мировой войны предпочитают не обсуждать вовсе. В этом смысле о Советском Союзе принято говорить как о покойнике — либо хорошо, либо ничего. Хорошо, это значит так, как внушалось советской пропагандой — Советский Союз жертва гитлеровской агрессии и спаситель Европы от фашизма.[283] Все, что выходит за рамки этой формулы, воспринимается, как правило, как некое хулиганство, нарушение правил профессиональной этики. И автоматически подпадает под подозрение в симпатиях к реваншизму. При этом делается абсолютно нелепый логически, но традиционный и популярный вывод: «Если некто хочет сказать, что не один Гитлер виноват в развязывании мировой войны, то этот некто пытается оправдать Гитлера». Такая постановка вопроса в принципе исключает попытки разобраться в ситуации. Один американский историк, часто бывающий в Германии, рассказал мне, что, когда в беседе с немецкими коллегами речь заходит о роли СССР в подготовке к войне, лица у них каменеют, а желание развивать тему начисто пропадает. При этом нельзя сказать, что в Германии (и вообще на Западе) существует научная оппозиция суворовской концепции о подготовке Сталиным нападения на Европу. Ничего более убедительного, чем пересказ старых, советских еще тезисов, не появляется. И более убедительной критики Суворова, чем широко известная и многократно заслуженно изруганная за низкий научный уровень книга Габриеля Городецкого «Миф Ледокола», тоже нет. Есть табу. Есть простое нежелание говорить на эту тему и нежелание ее исследовать. Но ситуация все-таки меняется, о чем можно судить по выходу книг названных выше авторов, да и по содержанию традиционно выпускаемых ежегодно к разным военно-историческим датам телевизионных фильмов, тон которых в отношении СССР становится все менее апологетическим. Когда первые книги Суворова — «Ледокол» и «День М» — вышли в России, то сразу разгорелась очень бурная полемика. Против Суворова выступили заслуженные советские военные историки А. и Л. Мерцаловы, Ю. Горьков, В. Анфилов, М. Гареев… В поддержку Суворова выступили М. Мельтюхов, В. Данилов, В. Невежин, Ю. Фельштинский и др. В дальнейшем старая антисуворовская гвардия вышла из игры. Во всяком случае, они не принимают больше участия в публичных дискуссиях и не выпускают последовательно опровергающих суворовскую концепцию сочинений. Число сторонников Суворова в академической среде в то же время постоянно растет, о чем можно судить хотя бы по списку авторов уже трех сборников «Правда Виктора Суворова». Место академической по форме критики Суворова заняло в России огромное количество (уже около трех десятков) книг чисто пропагандистского характера, чаще всего пытающихся заклеймить «предателя Резуна» и всячески его скомпрометировать. Как правило, они издаются под псевдонимами типа «Кадетов», «Грызун», «В. Суровов» и т. п. А место научной оппозиции — чрезвычайно активное и агрессивное, но исключительно сетевое, сообщество «антирезунистов». Их забавная отличительная особенность, в первую очередь бросающаяся в глаза, — принципиальное нежелание именовать Виктора Суворова тем именем, которым тот подписывает свои книги. Видимо, в их среде настоящая фамилия Суворова — Резун считается неблагозвучной, а потому обидной. Впрочем, это не единственное и, пожалуй, самое безобидное нарушение ими правил приличного поведения. Мне пришлось познакомиться с этой виртуальной публикой после выхода весной 2006 года первого сборника «Правда Виктора Суворова» — сначала на одной из чужих страниц «Живого Журнала», а потом и на моей собственной. Сотни реплик, как правило высокомерно-оскорбительных и намеренно грубых, симулировали обсуждение книги, которую ни один из участников-«антирезунистов» не читал. Многие явно не понимали даже, что речь идет не о текстах самого Суворова, а сборнике статей совершенно других авторов. Реакция была очень однородная — глумление, ненависть к Суворову, нежелание читать книгу и одновременно неверие в то, что выводы Суворова поддерживают другие исследователи. Хотя книга как раз из таких статей и составлена. Немедленные попытки втянуть в традиционные обсуждения третьестепенные детали. Причем диспутанты явно не различали ключевые аргументы суворовской аргументации[284,285] и совсем не обязательные. Было ясно, что их возмущали не неточности в деталях, а суть концепции, т.е. выводы о политике и намерениях Сталина. Но попыток опровергать ключевые аргументы не наблюдалось. Шли ритуальные и явно хорошо отработанные танцы вокруг деталей вроде тактико-технических данных танков и другой военной техники в наивной уверенности, что, если удастся доказать неточности в книгах Суворова, идея того, что Сталин готовил нападение на Европу, угаснет сама по себе. Критика в принципе бывает двух сортов — уточняющая или опровергающая. Уточняющая критика оспаривает частности и тем самым помогает автору избавиться от неточностей. Парадоксальность активности «антирезунистов» состоит в том, что вся она в лучшем случае укладывается в рамки уточняющей критики (удачной или неудачной — неважно). Но крик при этом стоит такой, как будто толпы народу уже давно концепцию Суворова растоптали и теперь пляшут на костях. Хотя ничего похожего на последовательное опровержение его концепции и близко не появлялось. Ни опровержения ключевых доказательств, ни альтернативной исторической концепции нет. Есть попытки «ущучить» по мелочам. От меня требовали немедленного ответа, почему Суворов ошибается в тех или иных тактико-технических данных и т. п. Справиться с ними в целом оказалось довольно легко, нужно было только попросить высказать обоснованные претензии по поводу данной книги в целом и дюжины ее авторов, помимо Суворова. И народ увял. В целом наезд производил впечатление хорошо отработанной методологически акции по травле сторонников Суворова, случайно оказавшихся в поле зрения этой публики. У участников срабатывал «активно-оборонительный», как говорят кинологи, рефлекс на само имя Суворова. Но только на него. Ни одной попытки зацепить или оспорить других ученых, приходящих к тем же выводам, что и Суворов, не помню. Многие выступления были настолько грубы и нелепы, что производили впечатление активности нанятых «клакеров». В целом эти акции ни в малейшей степени не напоминали споры на научные темы, даже на любительском уровне. Характерна цитата из книжки «Грызуна», приведенная владельцем сайта, на котором происходило обсуждение, выступавшим под сетевым псевдонимом и_96: «Наглая подтасовка, направленная на очернение одного из самых светлых (хотя и трагического) периодов нашей истории. Почему мы считаем Резуна фальсификатором? Резун, замахнувшись на самое святое в истории своего народа (все равно, кем он себя считает, русским или украинцем), обвинив его в совершении самого тяжелого преступления в истории XX века, ни разу не усомнился в своих выводах»{317}. Вот это «самое святое» они и защищали всеми доступными способами. Но почему-то только от Суворова. Видимо, срабатывала дурацкая уверенность, что легкомысленный стиль его книг позволяет встать на одну с ним доску кому угодно. * * * У этого сообщества имеется неформальный идеологический центр в лице историка Алексея Исаева, выступающего в сети под именем «Доктор Гильотен», автора вышедшей в 2006 г. и ставшей сразу широко известной книги «Антисуворов». В «антирезунистской» среде обычно считается, что Исаев — единственный, кто может на равных выступать против Суворова. На самом деле — ни в коем случае не может. Даже и не пытается. Они с Суворовым играют в совершенно разные игры и преследуют совершенно разные цели. Если Суворов пытается решить историческую проблему, то Исаев под видом критики Суворова решает проблему компрометации самого Суворова, оставляя суть дискуссии в стороне, даже не пытаясь предложить вместо отвергаемой им концепции некую альтернативу. Поэтому книга Исаева — чрезвычайно любопытное и довольно редкое явление с точки зрения жанра.[286,287] У книги «Антисуворов» есть подзаголовок, вынесенный на обложку — «Большая ложь маленького человечка». Уже одна эта выходка выводит Исаева за пределы круга людей, с которыми допустимо вести дискуссии, тем более научные. Хотя, конечно, не с точки зрения его сторонников, для которых такое поведение — норма. Существует логика ведения научных дискуссий. Для того чтобы опровергнуть некую научную концепцию (в том числе и историческую), нужно сочинить текст — книгу или статью — по определенным правилам, 1. Изложить концепцию критикуемого автора. 2. Изложить его основные аргументы (такие, без которых концепция рассыпается). 3. Опровергнуть эти аргументы. Показать, что логика автора не работает, а из приведенной информации следует сделать совершенно иные выводы, дающие в итоге иную историческую картину. 4. Нарисовать эту картину. Применительно к Суворову это выглядит так. Следует доказать, что его основные аргументы в пользу подготовки Сталиным нападения на Европу в 1941-м не работают. Что приведенная им информация более убедительно истолковывается обратным образом — в пользу подготовки обороны (или любого другого варианта действий, если удастся его вообразить). Следует доказать также, что его аргументы в пользу того, что политика Сталина в тридцатые годы была направлена на провоцирование мировой войны, также не работают, а то, что известно о ней, указывает на совершенно иной образ мыслей и действий Сталина и советского руководства. И объяснить — на какой. Собственно говоря, эти два тезиса — а) вся политика Сталина изначально была направлена на провоцирование мировой войны, в котором СССР должен был остаться победителем, и б) подготовка к нападению на Европу велась и должна была закончиться к июлю 1941-го — и составляют суть концепции Суворова. Вокруг них и разворачиваются все споры. В 1996 году, вскоре после выхода «Ледокола» в России, Михаил Мельтюхов опубликовал в сборнике «Советская историография», вышедшем в серии «Россия XX век» под редакцией академика Ю. Афанасьева, статью «Современная историография и полемика вокруг книги В. Суворова «Ледокол»{318}. Статья интересна не только взвешенным взглядом на работу самого Суворова, но и жесткой оценкой выступлений его российских критиков. Мельтюхов рассмотрел основные поднятые Суворовым вопросы в контексте традиционной советской историографии и первой волны обрушившейся на Суворова критики. Из тридцати трех страниц журнальной статьи одиннадцать занимали ссылки по теме (186 ссылок). Выводы Мельтюхова относительно состояния тогдашней российской (а по сути, еще советской) военной историографии и научного уровня критиков Суворова неутешительны: «В военно-исторической литературе пересмотр официальной версии только начался, и появление «Ледокола» В. Суворова, который предложил новую концепцию, послужило толчком к его ускорению. В то же время ход связанной с книгой дискуссии свидетельствует о том, что отечественная историография еще не готова к радикальной перемене устоявшихся подходов. Дискуссия показала, сколь слабы историографические разработки большого числа тем, сколь велика потребность в крупных проблемных исследованиях этих вопросов. Только дальнейшая разработка проблем кануна войны на основе значительного расширения источниковой базы и отказ от всякой идеологической зашоренности будут способствовать их глубокому изучению и проверке на конкретном историческом материале»{319}. Иными словами, тогда советская наука с Суворовым ничего поделать не смогла. В вышедшем в 2000 году фундаментальном исследовании «Упущенный шанс Сталина» Мельтюхов пришел практически к тем же выводам, что и Суворов: «Германия и СССР тщательно готовились к войне, и с начала 1941 г. этот процесс вступил в заключительную стадию, что делало начало советско-германской войны неизбежным именно в 1941 г., кто бы ни был ее инициатором. Первоначально вермахт намеревался завершить военные приготовления к 16 мая, а Красная Армия — к 12 июня[288,289] 1941 г. Затем Берлин отложил нападение, перенеся его на 22 июня, месяц спустя то же сделала и Москва, определив новый ориентировочный срок — 15 июля 1941 г. Как ныне известно, обе стороны в своих расчетах исходили из того, что война начнется по их собственной инициативе»{320}. В упомянутой уже серии «Россия XX век» в 1996 году вышел сборник «Другая война 1939-1945», тоже под общей редакцией Ю. Афанасьева. Первая часть сборника, девять статей, была целиком посвящена полемике вокруг концепции Суворова. Годом раньше, в 1995 г., в Москве вышел еще один сборник статей на ту же тему, составленный Владимиром Невежиным, — «Готовил ли Сталин наступательную войну против Гитлера? Незапланированная дискуссия» (12 авторов). Позиции оппонентов Суворова в обоих сборниках выглядели, мягко говоря, слабо. За последующие десять лет появилась масса новых материалов и новых исследований по этой теме. Среди них — фундаментальные, например «Синдром наступательной войны» Владимира Невежина (1997), «Механизм власти и строительство сталинского социализма» Ирины Павловой (2001), многие другие. Практически все серьезные исследования в той или иной степени подтверждают и углубляют выводы Суворова, и с каждым годом их становится все больше и больше. Следует отметить название сборника Невежина. Оно точно отражает суть проблемы. Критика книг самого Виктора Суворова — задача второстепенная с точки зрения исторической науки. Суворов может быть в чем-то прав, в чем-то неправ. Но поддержка его идей или борьба против них никак не может быть главной задачей научных исследований или научных дискуссий. Заслуга Суворова в том, что он первый обозначил самую болезненную проблему, и обсуждать имеет смысл именно эту проблему, далеко выходящую за относительно узкие рамки тем суворовских книг. Поблема эта в общем виде представляет собой вопрос, вынесенный в заголовок сборника В. Невежина. В еще более общем смысле ее можно сформулировать так: «Чего вообще добивался Сталин в 30-е годы своими действиями и своей политикой? Каковы были его стратегические цели?» Любые попытки критики Суворова без анализа проблемы в целом и без попытки ответить иным, нежели он, образом на поставленные им вопросы обречены на неудачу. Собственно, никакая научная дискуссия не может строиться на критике одного автора без критического рассмотрения исследуемой им проблемы в целом. Если это, конечно, не уточняющая критика, когда принципиальных претензий к автору нет, а речь идет о корректировке отдельных деталей. Алексей Исаев в своей книге 2006 года делает заявку на решение, по существу, той же самой задачи, что и Михаил Мельтюхов в статье 1996 года, — анализ концепции Суворова. Причем заявку, далеко идущую и многообещающую: «Претензии к Владимиру Богдановичу — это не указание мелких недочетов, а критика самой методологии построения доказательств». Последние слова особенно пикантны, поскольку Исаев критикует Суворова методами, никакого отношения к научным не имеющими. И дело не только в постоянном хамстве (например, введение к книге озаглавлено «А врать-то зачем?»){321}. В книге Исаева вообще отсутствует описание состояния научной проблемы. Нет не только библиографии по теме и ссылок на других историков, нет вообще упоминаний о том, что кто-то, кроме него и Суворова, занимался исследованиями в этой области. Эта научно-информационная стерильность забавно контрастирует с декларированными во введении намерениями автора: «Предлагаемая читателю книга — это не только полемика с Суворовым, это попытка написать своего рода энциклопедию войны, дать базовые знания о принципах ведения боевых действий и применения оружия и боевой техники»{322}. Может, «энциклопедию войны» и можно писать, не используя научную литературу, но с критикой Суворова этот трюк точно не проходит. Хотя способ, которым критик избавил себя от необходимости возражать многочисленным[290,291] коллегам Суворова и вообще давать обзор обсуждаемой проблемы, нельзя не признать остроумным. Надо еще отметить, что книги Суворова, хотя и написаны военным историком и вообще военным специалистом, собственно войну оставляют за кадром. Ход военных действий и анализ событий Второй мировой войны с точки зрения военного искусства Суворова не интересуют. Проблема, которую он поднял первым и в решение которой оказались вовлечены десятки других историков, — это проблема в большей степени политической, нежели военной истории. Она состоит не в том, как и какими средствами Сталин воевал, а в том, как, какими средствами и с какой стратегической целью он готовился к войне. Поражение Красной Армии лета 1941 года — с точки зрения Суворова, результат не военного, а политического просчета. При ином внешнеполитическом планировании Сталина, при ином анализе политической ситуации и, как следствие, при иных принятых сроках действий те же самые военные меры могли привести и к запланированным Сталиным успехам. Исаев то ли действительно не понимает сути проблемы, на которую он замахнулся, то ли лукавит. Во введении он пишет: «Историческая наука, несмотря на отсутствие специфических символов, как математические… является не менее сложной наукой, требующей вдумчивого и серьезного подхода и определенных профессиональных навыков. В этом я убедился по собственному опыту, потратив несколько лет на изучение законов оперативного искусства, методов исторического исследования, документов и книг о той войне»{323}. Знание законов оперативного искусства, конечно, не может помешать правильному анализу политической истории СССР 30-х годов, но использование только этого знания делает задачу такого анализа неразрешимой — даже если бы Исаев удосужился ее поставить. Об этом, однако, и речи нет, что само по себе ставит под сомнение уверенность автора в том, что ему удалось изучить методы исторических исследований. В книге Исаева собственный анализ предвоенной политической ситуации и намерений Сталина отсутствует напрочь. А методы, которыми он пытается добиться поставленной перед собой цели, довольно экзотичны. * * * В первой главе «Конкурс наступательных планов» Исаев замахивается на то, что ему кажется одним из основных тезисов Суворова: «Он (Суворов. — Д.Х.) утверждает, что у СССР наличествовал только наступательный план освободительного похода»{324}. Исаев возражает: «Однако за кадром остался вопрос, у кого они были оборонительные. Все планы войны крупных держав — участников двух мировых войн двадцатого столетия были наступательными. Причем наступательный характер не зависел оттого, кто являлся инициатором войны. Для военного планирования это было абсолютно безразлично, планы вопрос очередности объявления войны не рассматривали. Оборонительными были только планы мелких стран, основной линией планирования в этом случае была упорная оборона в надежде на то, что могущественные союзники сокрушат напавших на страну-карлика противников»{325}. По этой схеме получается, что все крупные европейские державы перед Второй мировой войной имели только наступательные планы, то есть все они в равной степени (а не только СССР и Германия, как утверждает Суворов) готовили агрессии против соседей и в равной степени виновны в разжигании мировой войны. И на этом фоне военные планы СССР ничем не выделялись. Версия экзотическая и нуждающаяся в доказательствах. За этим утверждением следуют пять страниц рассказа о действиях мировых держав в Первой мировой войне, а затем автор переходит, наконец, ко Второй. Он рассказывает о том, что польский главнокомандующий маршал Рыдз-Смиглы, «несмотря на очевидный факт, что Германия сильнее Польши и, возможно, нанесет основной удар не по союзнику Польши Франции, а по самой[292,293] Польше, заложил в план не только оборонительный элемент, удержание всей территории Польши, но и наступательный элемент, удар по немецкой группировке в Восточной Пруссии»{326}. Из сказанного совершенно не следует, что Польша и Франция изначально готовили неспровоцированное нападение на Германию и именно этой идее было подчинено (как это происходило, по мнению Суворова, в СССР) предвоенное польское военное планирование. Далее следует рассказ о том, что «31 мая 1939 г. французский генеральный штаб начал разработку плана наступления на фронте между Мозелем и Рейном, который должен был стать основой военных действий против Германии» {327}. Что ж, если военный план был продиктован изначальными агрессивными намерениями Франции против Германии, а не был элементом плана по противодействию угрозе со стороны Германии, то да, этот факт может работать на тезис Исаева о равной агрессивности будущих участников мировой войны. А если нет, то нет. Чтобы выяснить это, нужно как минимум связать появление этого плана (ровно за два месяца до нападения Германии на Польшу!) с политической ситуацией того времени в Европе и с политическими намерениями французского правительства. Но об этом у Исаева ни слова. Следующий пример касается Финляндии: «Вы будете смеяться, но у Финляндии в 30-е годы тоже был наступательный план: предусматривалось наступление в глубь СССР. По этим планам линия Маннергейма отражала удар с юга, а финская армия наступала по всему фронту на восток в Карелию. Когда война уже была на пороге, благоразумие взяло верх, и 9 октября 1939 г. войскам дали указание готовиться к обороне, но с оговоркой, что при необходимости нужно будет провести наступательную операцию в районе Реболы, отодвигая границу от самой узкой части Финляндии»{328}. Это все очень интересно, но из сказанного совершенно не вытекает, что финское военное планирование носило изначально агрессивный характер. Наоборот — совершенно очевидно, что все действия были продиктованы оборонительными намерениями и обусловлены угрозой со стороны СССР. Однако Исаев делает общий вывод: «Как мы видим, со времени Первой мировой ничего принципиально не изменилось — как «плохие парни» в лице Германии, так и «хорошие парни» в лице Польши, Франции, Англии и даже Финляндии имели наступательные военные планы. Почему в этом ряду СССР должен был быть исключением?» Стоп. А о чем, собственно, речь? Исаев показал, что военные планы Польши, Франции и Финляндии предполагали в определенных случаях переход в наступление. При этом он не привел совершенно никаких аргументов за то, что сами планы не были реакцией на угрозу со стороны Германии и СССР, а носили изначально агрессивный характер, то есть предполагали неспровоцированное нападение на Германию или СССР. В качестве аргументов против Суворова приведенная Исаевым информация вообще не имеет никакого смысла. Концепция Суворова обосновывает исходно агрессивный характер советской внешней политики и вытекающего из нее советского военного планирования. Суворов ни в каких своих книгах не утверждал, что какие бы то ни было оборонительные планы не могут включать в себя элементы наступления. Советский Союз так же, как и Германия, планировал мировую войну в качестве способа распространения своей власти на территории других государств. Именно этим оба они отличались от Франции, Англии, Польши, Финляндии и многих других участников мировой войны, которые ничего подобного не планировали. Можно с этим тезисом не соглашаться, но тогда надо аргументировать по существу спора. Аргументы Исаева не просто несостоятельны, они направлены вообще в сторону, никак не задевая ни концепцию Суворова, ни его аргументацию. Плохо представляю себе, что Исаев действительно не понимает, в чем суть проблемы и того, какими методами она может решаться. Слишком уж хитроумный выбран способ. Скорее всего это сознательное передергивание.[294,295] Суворов говорит о политическом планировании Сталиным захвата Европы и о вытекающей из него военной подготовке нападения на Германию летом 1941 г., а Исаев рассказывает о том, что оборонительные планы стран — противников Германии и СССР включали в себя наступательные элементы. И выдает это за аргументы, опровергающие Суворова. Налицо подстава. Не дискуссия, а симуляция научной дискуссии. Исаев далее: «Советский Союз не был карликовым государством, которое могло рассчитывать только на то, чтобы дорого продать свою жизнь или дождаться, когда большие добрые дяди накостыляют обидчику. Соответственно и военное планирование носило наступательный характер, по крайней мере с 1938 г.»{329}. Получается, что у СССР могло быть только два выхода: либо ждать, когда его кто-нибудь защитит, либо защищаться самому путем подготовки нападения на потенциального обидчика. Эту фантастическую политическую ситуацию Исаев никак не обосновывает, заявляя ее как нечто само собой разумеющееся. В то же время Суворов обоснованно рисует совсем другую картину — именно СССР был наряду с Германией тем самым обидчиком, которого боялись соседи, и карликовые, и не карликовые. Советское военное планирование носило наступательный характер соответственно советским же агрессивным планам относительно соседей, а не соответственно советским страхам перед нападением со стороны неких гипотетических обидчиков. И не с 1938 года, а практически всегда. Этот тезис Суворова, на самом деле — ключевой, Исаев даже не пытается задевать. На последующие 11 страницах первой главы, наполненных цитатами военных теоретиков и выкладками по поводу советского военного планирования в 1939-1941 годах, нет ни слова о советских внешнеполитических планах и намерениях. Их цель — подвести читателя к мысли, что «последовательность действий СССР, военное планирование РККА не носили характера чего-то агрессивного или из ряда вон выходящего. Вполне заурядные и общепринятые мероприятия, сами по себе не свидетельствующие ровным счетом ни о чем. Ни об агрессивности, ни о белизне и пушистости». Поскольку Исаев не уточняет, для какой ситуации советские военные приготовления можно считать «заурядными и общепринятыми» — для подготовки обороны или подготовки агрессии, вся идеологическая конструкция зависает в воздухе. А поскольку он не говорит ни слова о причинах заблуждений Михаила Мельтюхова и еще как минимум пары десятков российских и зарубежных исследователей, которые независимо от Суворова, на том же самом материале сделали вывод об однозначно агрессивном характере советских военных приготовлений непосредственно перед 22 июня 1941 г., то и научная ценность его рассуждений, мягко говоря, невелика. Например, на страницах 26-28 Исаев рассказывает о том, что в 30-е годы европейские военные теоретики активно разрабатывали теоретические аспекты использования «армий прикрытия» и «армий вторжения» и что превращение армий прикрытия в армии вторжения — это не советское изобретение, как якобы утверждает Суворов, а иностранное. И что даже Шарль де Голль в своей книге «За профессиональную армию» указывает на возможность ее применения в качестве «армии вторжения»{330}. И далее: «Кое-что из военной теории было доведено до практической реализации. В 1933 г. в Польше была проведена военная игра, в ходе которой отрабатывалось вторжение на территорию СССР с целью срыва мобилизации и развертывания собственных вооруженных сил. В 1934-1936 гг. на учениях в Польше, Германии, Италии, Франции отрабатывались действия армий вторжения. Изучались возможности рейдов механизированных соединений и конницы с целью срыва развертывания сил противника. СССР не остался в стороне от этих тенденций, и Генеральный штаб в 1934 г. разработал проект «Наставления по операции вторжения»{331}. Из этого читатель должен получить представление, что раз теоретическими разработками, связанными с «армиями вторжения», занимались все, то и вторгаться на территории[296,297] соседей собирались все и с одинаковыми целями. То есть намерения СССР, у которого в реальности до начала мировой войны вообще не было врагов, способных на агрессию, ничем не отличались от намерений, например, Польши, которая находилась под угрозой реального (и случившегося в 1939 году) нападения с двух сторон. Первая глава заканчивается странным тезисом о том, что «импровизированные» действия РККА летом 1941 года объяснялись тем, что в отличие от Первой мировой войны в 1941 году отсутствовал период до начала первых операций, «в течение которого противники мобилизовывали армии и везли войска к границе. У СССР в 1941 г. такой возможности не было ввиду отсутствия периода обмена нотами и ультиматумами. Вермахт к началу конфликта был полностью мобилизован и выдвинут к границе с СССР в том составе, в котором должен был вести первую операцию. РККА не была полностью отмобилизована ввиду позднего осознания опасности войны. Войска, которые должны были участвовать в указанных выше наступлениях, к границе подвезены не были. Соответственно план мог быть хоть оборонительным, хоть наступательным. Группировка для его осуществления отсутствовала. Называется такое положение «упреждение в развертывании»{332}. Стоп. Но ведь и Суворов пишет о том же самом — группировка советских войск 22 июня была еще не готова к наступлению. Но он пишет и другое — к обороне она не готовилась изначально. Да, Исаев прав — 22 июня РККА была не способна ни защищаться, ни нападать. Но если бы у Сталина было время довести ее до готовности, а Гитлер все равно опередил бы его хоть на день, то разгром был бы еще страшнее. Потому что, согласно Суворову (а также Мельтюхову и еще многим-многим другим), Сталин готовил самостоятельное и не обусловленное угрозой со стороны Германии нападение на нее. К обороне он просто не готовился. Фраза Исаева: «Соответственно план мог быть хоть оборонительным, хоть наступательным. Группировка для его осуществления отсутствовала» — характерный для него трюк, перевод внимания читателя с главного на несущественное. Получается, что как бы не важно, какой у советского командования был план, если в момент немецкого нападения Красная Армия все равно была небоеспособна. Но именно это и важно. Именно об этом и пишет Суворов. Если бы советский план был оборонительный, группировка РККА на границе выглядела бы совсем иначе и не погибла бы в первые дни войны, не сумев, по существу, вступить в бой. Оборонительный советский план означал бы, по существу, предотвращение войны. А организовывать непреодолимую для немцев оборону Сталину, как показал дальнейший опыт, удавалось даже после потери летом 1941 года почти всей кадровой Красной Армии. Было бы желание. Собственно говоря, Исаев не отрицает тезис Суворова о том, что Красная Армия готовилась к нападению на Германию и не собиралась от нее обороняться. Он считает, что это вообще несущественно: «Проблема 1941 г. была не в том, что Красная Армия готовилась к наступлению. Если бы она готовилась к обороне, было бы то же самое. Ни наступательная, ни оборонительная группировка войск просто не успела сложиться»{333}. Тут расчет на внезапное помутнение разума читателя. Такое впечатление, что эта самая группировка складывалась сама по себе, стихийно и никто не мог знать заранее, как она сложится. Но это же вздор. Складывалась наступательная группировка, и никакая другая. Если бы Красная Армия готовилась к обороне, она не выстраивалась бы на границе в выступах-балконах, чрезвычайно уязвимая и обреченная на окружение в случае внезапного удара (как это и вышло), не переводила бы прямо к границе аэродромы и огромные запасы снаряжения, потерянные в первые же дни войны. То есть совершала бы совершенно другие и подробно описанные Суворовым действия, в результате которых была бы создана оборонительная линия, которую немцам пришлось бы преодолевать в условиях подавляющего численного и технического превосходства Красной Армии, если бы они вообще зачем-то на это безумие решились. Исаев не в состоянии доказать, что Красная Армия готовилась к обороне, поэтому он идет на смелый шаг,[298,299] фактически заявляя, что между подготовкой к обороне от соседней страны и подготовкой к нападению на нее вообще нет никакой разницы. Раз не успели подготовиться к нападению, то, значит, и обороняться не сумели бы. * * * На таком же методе довольно искусной подмены предмета спора построена вся книга Исаева. Откровенно абсурдные заключения подкрепляются рассуждениями, вообще никак не касающимися существа суворовской аргументации, и топятся в огромном количестве технической информации и критических замечаний по поводу второстепенных и третьестепенных аспектов суворовской концепции. В главе «Заключение» Исаев перечислил опровергнутые им тезисы Суворова, сопроводив их краткими резюме своих аргументов. Вот важнейшие: «У СССР был только наступательный план «освобождения Европы». Выбрасываем. Планы наступательного характера были у большинства участников двух мировых войн, советский план ничем от них и от планов России 1914 г. не отличался. Характер военного планирования СССР не является аргументом в пользу агрессивности»{334}. То, каким любопытным образом Исаев пытался обосновать этот в высшей степени фантастический вывод, мы разобрали раньше. В любом случае он ставит его лицом к лицу не только с Суворовым, но и с огромным количеством других исследователей, Исаевым не упомянутых. Причем ставит в полном одиночестве; рисковать научной репутацией таким легкомысленным способом может решиться только человек, которому в этом смысле совсем нечего терять. «СССР еще в 1939 г. аккумулировал энергию миллионов, и армия 1941 г. была армией мирного времени, никаких альтернатив тому, чтобы начать войну, не было». Выбрасываем в мусорную корзину. РККА в 1941 г. вплоть до 22 июня оставалась армией мирного времени, военная реформа лета 1939 г. также не предусматривала создание армии мирного времени»{335}. На этот счет есть гораздо более точные, чем у Суворова, данные о численности Красной Армии в 1941 году, приведенные Михаилом Мельтюховым: «6 июня 1941 г. Сталин подписал ряд постановлений, согласно которым промышленные наркоматы должны были провести мероприятия, позволявшие «подготовить все предприятия… к возможному переходу с 1 июля 1941 г. на работу по мобилизационному плану»{336} (выделено мной. — М.М.). Развитие вооруженных сил СССР в 1939-1941 гг.{337}
Советские вооруженные силы, рост которых показан в таблице 1, превосходили армию любой другой страны по количеству боевой техники»{338}. У Исаева есть возможность оспорить данные Мельтюхова или доказать, что приведенные им цифры соответствуют понятию «армия мирного времени». А заодно оспорить и другой вывод Мельтюхова, касающийся отсутствия альтернатив началу войны: «Таким образом, и Германия, и СССР тщательно готовились к войне, и с начала 1941 г. этот процесс вступил в заключительную стадию, что делало начало советско-германской войны неизбежным именно в 1941 г., кто бы ни был ее инициатором»{339}. Если же сделать это не удастся, то как честный человек Исаев просто обязан похоронить в мусорной корзине свое собственное сочинение.[300,301] «В СССР производилось в огромных количествах только «наступательное оружие» в ущерб «оборонительному». Выбрасываем. Чисто наступательного и чисто оборонительного оружия не существует, все технические средства борьбы в той или иной степени универсальны и могут применяться как в агрессивной войне, так и при отражении чьей-либо агрессии»{340}. Разумеется, «все технические средства борьбы в той или иной степени универсальны». Дело как раз в том, что они в РАЗНОЙ степени универсальны. Пехота и кавалерия в РАЗНОЙ степени пригодны при обороне и при наступлении. Кавалерия при обороне непригодна вовсе, она вынуждена спешиваться и превращаться в пехоту. Если Исаев с этим фактом, не требующим для понимания специальных военных знаний, согласен, то его претензии к Суворову бессмысленны. В качестве основной аргументации своей позиции Исаев обильно и подробно критикует предположение Суворова, что разработка в 30-е годы в СССР быстроходных колесно-гусеничных танков указывала на агрессивные намерения Сталина, поскольку на территории СССР применять их было невозможно. Предположение вполне спорное, хотя и обратное утверждение — что быстроходные колесные танки разрабатывались с оборонительными целями, мягко говоря, неочевидно. Главное, что тема автострадных танков в общей системе аргументации Суворова занимает даже не второстепенное, а третьестепенное место. Всю эту танковую тему можно из книг Суворова спокойно изъять без ущерба для прочности концепции. Но у Суворова есть и первостепенной важности аргументы, касающиеся наступательного оружия. Например, формирование перед началом войны 10 воздушно-десантных корпусов. А это чисто наступательный род войск, никак при обороне не применимый. О его универсальности и речи нет. Когда война началась, все уже сформированные части (5 корпусов) были превращены в обычные. Обо всем этом в книге Исаева нет ни слова. Критика второстепенных аргументов противника при игнорировании ключевых говорит либо о научной недобросовестности критика, либо об изначальном отсутствии у него представлений о правилах научных дискуссий. «Гитлером была начата «Барбаросса» в ответ на концентрацию советских войск у границы». Выбрасываем. Это формальное объяснение начала боевых действий в ноте, поданной советскому правительству 22 июня. Согласно имеющимся документам Третьего рейха Гитлер напал на СССР с целью уничтожить единственного потенциального союзника Англии на континенте и тем самым вынудить Великобританию сдаться»{341}. Аргумент замечателен своей абсурдностью. Он не опровергает, а поддерживает и дополняет тезис Суворова. Разумеется, Гитлер напал на СССР, чтобы уничтожить единственного потенциального союзника Англии на континенте. На этот счет действительно есть много документов, в том числе об этом прямым текстом сказано в дневниках Геббельса весны 1941 года. Но в 1939 году СССР не был в глазах правительства Третьего рей Date: 2015-09-05; view: 564; Нарушение авторских прав |