Урготелла. Оллария

Личный секретарь ее высочества Юлии барон Себастьян Дежу заявился в особняк на улице Жеребца сразу после ужина, о чем сообщил вышколенный, как и все слуги дядюшки Шантэри, лакей. Господин посол отправил «гусака» за важным гостем и со значением посмотрел на Ворона. Ворон меланхолически пригубил «Змеиной крови» и расправил манжеты.

Что Алва думал об охоте, устроенной на него дочерьми Фомы, понять было трудно, но Марселя попытки принцесс выудить из озера луну забавляли необычайно. Виконт сожалел лишь о том, что не может рассказать о ловле заглянувшему на огонек Луиджи. Мешали дядюшка Шантэри и его посольские предрассудки.

«Гусак» торжественно распахнул двери, пропуская улыбающегося барона, за которым маячил кто-то длинный, худой и незнакомый.

– Ее высочество Юлия посылает Первому маршалу Талига гитару и надеется, что услышит, как она поет в его руках, – возгласил Дежу.

– Передайте ее высочеству мою признательность, – наклонил голову Ворон, – но слухи о моем искусстве несколько преувеличены.

– О, – закатил глаза секретарь, – герцог Алва слишком скромен, но мы доверяем господину Валме.

– Да, – согласился Ворон, – однажды я в его присутствии проявил неосторожность.

– Монсеньор, с вашего разрешения мастер настроит гитару так, как вам угодно, – барон еще разок поклонился и сделал знак рукой, подзывая своего спутника. Тот поспешно опустился на одно колено, на вытянутых руках возлежала гитара черного дерева. Алва окинул мастера оценивающим взглядом.

– Как ваше имя, любезный?

– Ничтожный Лаим к услугам вашей светлости.

– Эта гитара – ваших рук дело?

– Господину угодно услышать, как она звучит?

– Угодно, – Алва откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза.

– Выглядит красиво, – одобрительно заметил Марсель.

– Гитара не женщина, – поднял палец дядюшка, – для нее молчание – не золото, а внешность – не главное.

Словно в ответ, мастер взял несколько глубоких аккордов, затем прижал ладонью струны и опустил голову.

– Неплохо, – медленно произнес Алва, – очень неплохо, но настроено слишком низко. Идемте со мной, эта комната не годится для настройки. Барон, прошу засвидетельствовать мое почтение и мою благодарность ее высочеству.

– Господин Дежу, – дядюшка, не оставлявший надежды женить своего дикого гостя, был еще любезней, чем обычно, – устраивайтесь поудобнее. Желаете вина?

Довольный секретарь с готовностью плюхнулся в кресло и, разумеется, заговорил о погоде. Франсуа Шантэри ответил, слуги подали горячее вино со специями и подбросили в камин поленьев.

– В Урготе очень мягкая зима, – Дежу изящно отпил из высокого бокала, – и ранняя весна. В день рождения ее высочества в окрестных холмах цветут анемоны.

– У женщин, рожденных весной, особое очарование, – сладким тоном произнес Луиджи, пять минут назад несший по кочкам непрекращающийся дождь и урготов, умудрившихся построить столицу в столь мокром месте.

– О да. Ее высочество у нас так и зовут – принцесса Весна и Урготская Фиалка.

Если Юлию и называли Весной, то Марсель этого не слышал. И на фиалку румяная, кругломорденькая пышка не походила, скорее на пиончик. Марсель отхлебнул вина. Жаль, здесь нет Дерра-Пьяве, он бы наверняка что-нибудь добавил. Коротышка не был ни дураком, ни невежей, но любил таковым казаться.

– А как называют принцессу Елену? – поддержал светскую беседу далекий от двора Фомы Луиджи.

Секретарь задумался, разрываясь между нежеланием хвалить соперницу патронессы и лояльностью правящему дому. Последнее взяло вверх.

– Принцессу Елену называют Ласточкой. Ее высочество родилась на борту королевской галеры «Белая Ласточка».

– Красивое имя, – Марсель понимал, что после ухода ургота дядюшка его придушит, но удержаться не смог, – а то один наш друг назвал свой корабль «Бравым ызаргом».

– Остается надеяться, – Луиджи, неслыханное дело, улыбнулся, – что на корабле Дерра-Пьяве не родится ни одна принцесса.

Марсель едва не захлебнулся, хотя принцессы, достойные имени ызарга, отнюдь не были редкостью. Те же дочки Хайнриха…

– Веселитесь? – Алва стоял в дверях. – Ургот может гордиться мастером Лаимом. Инструмент превосходный.

– Ее высочество желает знать: согласитесь ли вы спеть для нее и ее подруг?

– В Кэналлоа говорят: хорошая гитара не может не петь.

– В таком случае поспешу во дворец, – барон поставил бокал на розовый столик и неторопливо поднялся.

– Не смею вас задерживать. – Шантэри тоже встал. – Позвольте вас проводить.

И правильно, пусть провожает, на то он и посол. Жаль, не до дворца. Марсель не имел ничего ни против Дежу, ни против дядюшки, но при них приходилось выбирать слова, чего виконт терпеть не мог. Особенно вечером и под вино.

– Вы и впрямь будете играть? – удивился Луиджи Джильди.

– А почему бы и нет? – Алва лениво подошел к окну, приподнял портьеру и приник к черно-синему стеклу, по которому барабанил ставший привычным дождь. Герцог стоял и смотрел в осень, а огонь свечей играл сапфирами кинжала. Марсель вспомнил шрамы на спине маршала и поежился. Когда-то Рокэ повернулся спиной не к тому, к кому нужно. К кому?

– Уехал, – сообщил Алва, опуская золотистый атлас. – Так вы говорили…

– Нет, это вы говорили, – улыбнулся вернувшийся дядюшка, – о гитаре. Насколько мне известно, в Кэналлоа новую гитару угощают старым вином.

– Угощают, – подтвердил Ворон, трогая черное дерево. – Мастер Лаим меня и впрямь удивил, я подобного не ожидал.

– Желаю хорошего вечера, – церемонно произнес Джильди, – но мне пора, путь до порта не близкий.

– Оставайтесь, – улыбнулся кэналлиец, – льет как из ведра, но зачем вода, если есть вино?

– Хорошо, – не стал спорить фельпец. Марсель поставил бы Марианну против пропавшей Зои, что Луиджи заговорил об уходе исключительно из вежливости.

– Вот и правильно, – Алва пристроил инструмент на коленях, лак сверкнул темным весенним льдом. Герцог провел пальцами по струнам и вновь улыбнулся. – Эта ночь, моя эрэа, ваша и только ваша. Герард, вина всем и себе!

– Монсеньор!

– Наливайте бокал и идите сюда. Господа, здоровье рэя Герарда Кальперадо!

– Нет, – мальчишка совсем раскраснелся, – монсеньор, я не могу… Я должен доказать… заслужить…

– Какая пошлость, – Рокэ залпом осушил бокал. – Герард, запомни и передай детям. Ничего, никогда и никому не доказывай.

– Но… Я не любил отца. – Какой славный мальчик и какой правдивый! – Он… жил, как свинья, но, монсеньор, я не хочу, чтобы подумали, что я стыжусь своей семьи.

– А ты ее стыдишься? – в синих глазах было нечто похожее на любопытство.

– Нет!

– Так в чем же дело? Ты знаешь, кто ты такой, а остальное – неважно. Прав ты, и только ты, какое тебе дело до других? Ну а если кто-то раздражает, его всегда можно отправить к Леворукому.

– Рокэ, – простонал шокированный дядюшка, – чему вы учите молодых людей?!

– Пить, – пожал плечами Алва, – и еще жить. И избавляться от того, что мешает. К слову сказать, это ко всем относится.

– Ну извините, – Валме шумно втянул воздух, – учить пить меня? Меня?!

– Успокойтесь, Марсель, – покачал головой Луиджи, нет, он положительно оживал, – в ваших талантах никто не сомневается.

– В таком случае, рэй Кальперадо, – провозгласил Валме, – позвольте совет. Чтобы стать настоящим дворянином, нужно не только книжки читать и за герцогом бегать, но и дурака валять. Красотки, вино, карты – без этого из тебя такой же рэй, как из меня – клирик. Понял?

– Да, Герард, – неожиданно поддержал дядюшка Шантэри, – благонамеренность в юном возрасте суть порождение мещанства. Забудь о ней и станешь настоящим военным. Порох нюхать – дело хорошее, но «запах женских волос, забирающий разум», тоже необходим. Ты к девицам-то ходил?

Мальчишка захлопал глазами и не нашелся, что ответить. Задумался, надо полагать. Валме хихикнул и снял с подноса в руках лакея чашечку шадди. В доме Алвы его готовили лучше – урготы знают толк в закусках и сластях, но не в шадди и не в вине.

– Господин посол, – Луиджи не стал связываться с шадди по-урготски и плеснул себе «Вдовьей слезы», – вы, без сомнения, правы, но молодые люди нуждаются не столько в советах, сколько в примере.

– О, – промурлыкал дядюшка, – в этом я вполне полагаюсь на Марселя.

– Я готов, – кивнул Валме. – Герард, послезавтра вечером пойдете со мной.

– Если прикажет монсеньор, – неуверенно пробормотал юноша.

– Прикажет, – заверил Марсель, – не сомневайся.

– Считай, что уже приказал, – сверкнул глазами маршал. – Господа, наполним бокалы и выпьем за душу гитары. «Эвэ рэ гуэрдэ сона эдэрмьенте…» [108]

Валме опрокинул бокал под нарастающую мелодию, но вкуса не заметил, потому что Алва запел. Сначала очень тихо, потом все громче. Виконт сразу узнал напев, но под гитару он звучал иначе, чем под цокот подков или скрип снастей. Кэналлийского Валме не знал, но воображение рисовало полосу прибоя, кружево пены, мокрый песок, исчезающие на глазах следы, красное закатное солнце и что-то еще, неуловимое и зыбкое, словно запах дыма.

В окно рвался дождь, трещали поленья, над чашей с горячим вином поднимался пряный пар, а Марселю чудились похожие на коней облака да пылающий горизонт. Может быть, Ворон пел о другом, даже наверняка, но виконт Валме слушал свою песню, и до перевода ему дела не было.

Окно выходило на крышу – плоскую, унылую, покрытую неопрятным ядовито-зеленым мхом. За крышей была стена, над которой мерцали звезды и глупо ухмылялась стареющая луна. Луиза, как в детстве, показала ей язык и уселась на постель. Знай она, что за скучища в этой Багерлее, лопнула б, а сюда не полезла и девиц бы своих не пустила. Собаки от жары бесятся, а люди – от безделья. Госпожа Арамона в тысячный раз оглядела чистенькую спальню. Аделаиде Феншо досталась такая же, Айрис с Селиной отвели одну комнату на двоих, а у опальной королевы была целая анфилада.

По мнению Луизы, в Багерлее было уютней, чем в Алисиных апартаментах, которые и протапливались-то с трудом. Если б не решетки на окнах, наружные замки и слуги в мундирах с золотым псом [109]на плече, страшная темница сошла бы за очень хороший постоялый двор. Ни ржавых оков тебе, ни прелой соломы, ни страшных подземелий… Бедная Айрис была так разочарована: она ожидала всяческих кошмаров, а тут поссориться толком и то не с кем.

Луиза встала, поправила покрывало и начала ночной обход: увешанный иконами тупичок с молитвенными скамейками, закрытые двери спален, комната, возведенная августейшей узницей в гостиную, приемная, прихожая, гардеробная, каморка служанки, из которой доносится самозабвенный храп, запертая снаружи дубовая дверь… Снаружи дрыхнет охрана – и правильно делает. Луиза тоже могла не утруждать себя бессмысленными бдениями, вряд ли Катарина стала бы ей выговаривать за небрежение, но если только есть и спать, можно рехнуться. До недавнего времени Луиза наивно полагала, что ничего не делать – это счастье! Может, и так, но лишь когда над тобой висит с десяток дел, а если их нет и не предвидится?! Закатные твари, она даже бояться не может: ей с девочками ничего не грозит. Сиди себе в болоте да квакай помаленьку.

Казалось, о Катарине Ариго забыли все, кроме повара, истопника и очаровательного господина, которого называть тюремщиком язык не поворачивался. Манрики больше не появлялись, коменданта Багерлее узницы видели только раз, а приставленный к ним господин Пико оказался прекрасно воспитанным, бесконечно терпеливым и печальным. Луизе было его откровенно жаль: живешь себе помаленьку, и вдруг на твою голову валится королева со свитой и всяческими книжками-тряпками. И что прикажете со всем этим добром делать? Тут хоть в узел завяжись, все равно окажешься виноват. Не перед августейшей узницей, так перед начальством, не говоря уж о таком счастье, как девица Окделл.

Не дождавшаяся сырых подвалов, крыс и скелетов Айри не растерялась и заявила, что королеву или отравят, или задушат. Катарина в ответ лишь печально улыбнулась, покачала головой и уткнулась в молитвенник. Этого хватило: Айрис обрушилась на господина Пико, вынудив беднягу пробовать все присылаемые из кухни блюда. То, что, убивая королеву, кансилльер запросто пожертвует каким-то тюремщиком, в голову девице Окделл не приходило. По мнению Луизы, жизни Катарины не грозило ничего, кроме честного палача, иначе представление с Багерлее теряло всякий смысл. Убивать легче во дворце, там внезапную смерть можно свалить на неугодных придворных или на скоротечную лихорадку… Нет, Манрику нужна или казнь, или развод…

– Мама!

Луиза вздрогнула и завертела головой, пытаясь понять, где кричат.

– Мама! Ну где ты там?! – Цилла?! Дочка зовет ее именно так, но что у нее с голосом? Откуда эти хрипы?!

– Мамка!

Святая Октавия, что же это? Кто ее привел? Зачем?! Она же просила не впутывать малышню в придворные пакости.

– Ну мамка же! – вопль шел из ее спальни. Луиза опрометью бросилась к себе – в комнате никого не было.

– Мама… Ну где ты? Совсем загуляла?

За окном! Но там же крыши, туда не забраться! Луиза едва не сорвала портьеру, в глаза женщине вцепились обглоданная луна и десятка полтора звезд.

– Мамка! Ты что, совсем? Я тут…

Скок, скок, скок-поскок,

Ты попался, голубок!

Скок, скок, скок-поскок,

Отдавай-ка свой должок…

Цилла неуклюже скакала вокруг трубы, распевая дурацкую считалочку, которой научил ее отец. Капитанша прекрасно видела дочку: это была она, но в каком виде! Босая, в обгоревшей ночной рубашке, волосы спутаны, лицо и ручонки в ожогах.

– Мама, – дочка прекратила скакать, рот скривился в преддверии плача. – Мама, холодно! Больно…

Как ее занесло на крышу? Что с ней?! Обварилась, упала в очаг, в костер?! Луиза рванула оконную раму, та послушно распахнулась, осталось что-то сделать с решеткой. Чтоб вывернуть эдакие прутья, нужна дюжина солдат с ломами!

– Пусти! – Цилла обливалась слезами и кашляла. – Скорее… Мама!!! Пусти… Я хочу… К тебе!..

Женщина изо всех сил затрясла холодные железяки. Без толку! Нет, без мужчины не обойтись. Святая Октавия, надо ж быть такой дурой – чего-чего, а мужчин здесь как тараканов…

– Детка, потерпи, я сейчас… Я очень-очень быстро…

Только б солдаты дрыхли прямо под дверью! Она им заплатит, деньги у нее есть.

– Не уходи!.. Не смей уходить! Аыыыыы… Холодно!

– Девочка моя, я не могу открыть окно. Я сейчас приведу…

– Нет, можешь, – зашлась плачем дочка, – можешь, можешь. Можешь! Никого не хочу, они грязные… Грязные! Пусти… Я войду!!!

– Детка, не говори глупостей… Я сейчас позову сержанта. Помнишь, ты хотела сержанта?

– А теперь не хочу! У меня будет король, вот! Ну пусти же…

– Да как же я тебя пущу, решетка же…

– Ты что, совсем дура? Ну скажи…

– Мама! – горячие пальцы вцепились в руки Луизы, отрывая их от решетки. – Мама, не делай этого!..

Селина! Слава Создателю, теперь не придется бросать малышку одну на этой клятой крыше.

– Селина, приведи солдата… Двух!

– Пошла вон! – взвизгнула Цилла. – Вон, подлая!!! Вон!!! Все испортила… Ненавижу!!!

– Детка…

– Вон!.. Убирайся…

– Селина, что ты стоишь?! Она же больна…

– Мама, – прошептала Селина, – она не болеет, она… как папенька…

– Чтоб ты сдохла! – замахала руками Цилла. – В церкви! Насовсем… Убирайся к зеленым монахам!.. Гадина свечная, от тебя воняет!..

– Замолчи! – прикрикнула Луиза. – Сколько раз тебе говорить!

– Мамка-шмаколявка, – дочка высунула бледный язык, – ууууу… Мамка-шмаколявка…

Скок, скок, скок-поскок,

На лицо накинь платок.

Скок, скок-поскок,

Ты глупее ста сорок!

Она и раньше так дразнилась! Из-за спины Арнольда, а тот ржал, как мерин, скотина! Какая луна… Белый свет, черные тени – от труб, башен, стены. А тени у Циллы нету…

Луиза схватилась руками за виски: ее дочка – выходец, очень маленький выходец, и ей плохо. Кто сказал, что мертвым не бывает страшно? Они же чувствуют что-то, они же понимают… Цилла плачет, значит, ей больно. Откуда эти ожоги? Что с ней сделали? Кто?!

– Детка моя, я сейчас к тебе выйду.

– Не хочу! – Цилла топнула ножкой, какие жуткие волдыри! – Пусти меня в дом!.. Там сладко…

– Нет, – твердо сказала Луиза, – в дом тебе нельзя. Я сейчас выйду и тебе помогу. Селина, а ты сиди здесь. Зажги свечи. Четыре. Ты заговор помнишь?

Дочка кивнула, губы ее дрожали.

– Мама, я с тобой!

– Нет! Сиди тут, или… Шла бы ты к Айрис.

– Дай мне Айрис! – встрепенулась Цилла. – Ты не годишься… Сестра не годится, сестра грязная, а другую Она возьмет… Это будет весело… Хочу другую! Дай!

«Дай!..» Любимое словечко Циллы. «Дай!» и еще «хочу», «вот тебе» и «дура». Смерть ничего не меняет. Мертвый ли, живой – нутро то же. Дениза предупреждала, что дочка вернется, будет плакать, а мать откроет. Забудет, что Цилла мертва, и откроет. Так бы и вышло, если б не Селина и не решетка… Хотя решетка выходцу не помеха. Луиза оглянулась на возившуюся с огнем Селину. Цилла мертва, этого не исправить, ей не место среди живых.

– Уходи, – как у нее язык поворачивается, ведь дочка же, родная дочка! – К отцу уходи…

– Ну и уйду! – Цилла высунула язык еще дальше, ухватила руками уши и растопырила ладони. – Бу! Бу! Бу!!! Вот тебе! Дура!.. Все портишь, рожа порченая, молью траченная!

– Пусть четыре Молнии падут четырьмя мечами на головы врагов, сколько б их ни было, – Селина бросилась между матерью и окном, поднимая свечу, – уходи!

Цилла с шипеньем шлепнулась на спину, замолотив в воздухе ногами. То ли ей стало больно, то ли дразнилась. Луиза выходила из себя, пытаясь надеть на младшую рубашку, а та колотила ногами и орала, как сейчас…

– Фульга! – визжала Цилла. – Поганая фульга! Злая… Вы с ней заодно… Ненавижу вас! Ненавижу этот город! Я его уничтожу! А кого хочу, получу… Приду и возьму, скоро приду… Здесь все будет мое!.. Я здесь буду жить! В этом доме!.. Мне его подарят! Здесь будет мое королевство… Вот вернется папенька с Ней и ваши свечки сдохнут! И вы сдохнете… Насовсем! Все сдохнут, все будет Ее. И мое!.. И папеньки… И его жены… Она лучше тебя! Лучше!.. Лучше!!!

Луиза с силой захлопнула окно, за которым бесновалось существо, когда-то бывшее ее дочерью. Женщина больше не чувствовала ни жалости, ни страха – только омерзение. Какая же она бесчувственная коряга, хорошая мать на ее месте рыдала бы, честная олларианка тряслась бы от ужаса и шептала молитвы, а она просто устала.

– Мамка-шмаколявка! – двойные рамы и не думали глушить вопли. – Мамка-шмаколявка!.. Ты папеньке не нужна! Он тебя не хочет… Ты не мать, а мармалюка! Хуже фульги… Я Ей расскажу. Она тебе покажет!.. Дура кривоногая, на лицо убогая…

Визгливые вопли разрывали уши. Сюда должна сбежаться рота охранников, почему же никого нет? Что со стражниками, Айрис, Катариной, дурищей Феншо?

– Пусть четыре Скалы защитят от чужих стрел, сколько б их ни было, – забормотала Луиза, сжимая свечу. Их, не спящих, всего двое – она и Селина, у них нет ни рябины, ни осоки, но Цилла внутрь не войдет, нет у нее такой власти – входить, – пока ее не позовут.

Первым сдался посол, затем герцог выгнал осоловевшего порученца. Марсель продержался дольше, но в конце концов тоже ушел. Здравый смысл подсказывал отправиться спать, но Луиджи сидел и слушал позабывшего о нем Ворона. Голова немного кружилась то ли от вина, то ли просто так, по потолку плясали рыжие отсветы, в ушах бился струнный перебор.

– Это гвэнте кондо, – Рокэ отложил гитару и взялся за бокал, – старая кэналлийская манера. Вы бывали в Кэналлоа, Луиджи?

– Нет, – покачал головой Джильди, – но надеюсь наверстать.

– Не тяните. «Потом» – очень коварная штука, оно имеет обыкновение не наступать. Отправляйтесь в Кэналлоа при первой возможности и начинайте с Алвасете… Вам налить?

– Не откажусь.

Маршал взялся за бутылку. Спать он не собирался, и Луиджи был этому только рад. После попойки с «пантерками» Джильди на твердой земле засыпал с трудом, уж лучше дождаться утра и на «Акулу».

– Расскажите, – начал Луиджи, глядя на багровую струю…

– Расскажу, – Рокэ пригубил вино и чему-то улыбнулся. – О чем?

– Ну, хотя бы об Алвасете.

– Он стоит на сбегающих к морю холмах, заросших дикими гранатами. Когда рощи зацветают, склоны становятся темно-алыми, чуть светлей, чем это вино, – талигоец поднял бокал, разглядывая на свет, и поставил на ручку кресла. Эту его привычку, так же как манеру прикрывать глаза руками, Джильди запомнил еще в Фельпе.

– Я где-то читал, что вокруг Урготеллы тоже были рощи, а сейчас здесь все распахано.

– Алвасете повезло. Аллийцы считали это место священным, а морискам достало вкуса не вырубать гранаты. Алвасете растет не в глубь берега, а вширь. Представьте подкову, охватывающую залив, в который выдается скалистый мыс, а на нем – замок.

– Гнездо Воронов? – пробормотал Луиджи. – Хотел бы я увидеть…

– И увидите, – герцог тронул гитару, но играть не стал. – Зимой море в Алвасетской бухте зеленое; когда дует южный ветер, туда заносит множество медуз. Я их всегда терпеть не мог… Слизь, холод, яд… Они оскорбляют море. Давайте бокал.

Луиджи повиновался. Красное вино, красные склоны алвасетских холмов, красная кровь, «Дурная кровь». Он пьян, хотя после андийских кошмаров клялся не пить.

– Рокэ, – капитану было неловко, но ему давно хотелось знать, – я, конечно, не талигоец…

– Я заметил, – кивнул маршал, – куда труднее решить, кто такие талигойцы. Обитатели нынешнего Талига, откуда б ни занесло их предков? Потомки древних имперцев, которых разве что в Бирюзовых землях нет? Те, кто говорит на талиг?

– А вы как думаете?

– Первый маршал Талига почитает своими соотечественниками верных подданных своего короля, – Алва усмехнулся. – Франциск Оллар сочинил хорошую клятву, она не допускает разночтений. Но вы хотели о чем-то узнать?

– Да, но если это вам не понравится…

– Этой ночью мне отчего-то нравится все, даже погода. Кончайте с политесом, Луиджи, сегодня он неуместен.

Кто бы мог подумать, что гитара так меняет человека? Гитара и вино, хотя вместе они пили и раньше. Как всегда, от воспоминаний о Бьетероццо по спине побежал холодок, и Луиджи торопливо спросил:

– Почему Алва – кэналлийские герцоги, а не талигойские короли?

Первый маршал Талига поднял бровь и улыбнулся:

– Алва – властители Кэналлоа. Это дороже короны, которую может надеть любой ызарг.

– Вы шутите?

– В таком случае почему Луиджи Джильди не муж Джулии Ванжи?

Почему? Потому что первая красавица и одна из самых богатых невест Фельпа ему не нужна и не была нужна никогда. Отец при всей нелюбви к Титусу был польщен вниманием Джулии к его сыну, так польщен, что об этом узнал даже Ворон, а сын не представлял, куда бежать от набросившегося на него счастья.

Кэналлиец прав: то, что само идет в руки, то, о чем мечтают многие, если не все, не приносит счастья. Лучше не иметь ничего, чем стать обладателем ненужной игрушки и всеобщей зависти. Джулия Ванжи станет женой другого, а он проживет свою жизнь одиноким. Поликсена мертва, другим женщинам ее не заменить, но жить можно и без любви, это он тоже понял на Бьетероццо. Так же как и то, что, вцепившись в прошлое, станешь добычей чудовищ.

– Вы задумались, – Алва снова погладил гитару. Как кошку или женщину. – О чем?

– О той лошади… Вы ее удержали.

– Хорош бы я был, если б не удержал какую-то клячу. Даже во сне.

– Клячу?! Это, по-вашему, кляча?!

– Если в лошади видишь чудовище, она будет чудовищем, – зевнул талигоец, – если в чудовище увидеть лошадь, оно станет лошадью.

– Можете сколько угодно делать вид, что ничего не произошло, но ее прогнали именно вы.

– Видимо, кляча решила, что перед ней чудовище, – пожал плечами талигоец. – Не исключаю, что, с ее точки зрения, так и было.

– И все равно, – не унимался Луиджи, – я ваш должник, хоть вы и отказываетесь. И когда-нибудь я отдам все долги.

Алва прикрыл глаза ладонями, наверное, все же устал.

– Звучит угрожающе. Прошу меня извинить, мне нужно написать пару писем, а уже далеко за полночь.

– Я не уйду – внезапно заупрямился фельпец, – то есть не уйду, пока вы не скажете, о чем вы только что пели.

Кэналлиец откинулся на спинку кресла, рассматривая собеседника, затем кивнул и потянулся к бутылке.

– Тогда выпейте еще. Это старая песня. В Алвасете вам скажут, что ее сочинил первый из Алва, но на самом деле она еще старше. Ее можно спеть на талиг, хотя при этом многое теряется.

– Спойте, – подался вперед Джильди, – и я уйду.

Ворон не ответил, а молча допил вино и взял гитару. На красивых губах мелькнула и пропала усмешка. Первый аккорд был резким и отчаянным, словно крик в ночи, Алва прижал струны, заставив их замолчать.

– Вы уверены, что хотите услышать именно это? Я мог бы спеть что-то более приятное.

– Уверен.

– Что ж, извольте…

– Брат мой сводный, брат мой с перевала,

Что мне делать с сердцем, что болеть устало?

– Черный камень заменит сердце,

Ай-яй-яй, черный камень…

– Брат мой сводный, брат мой с побережья,

Не отмыть ножа мне, что убил надежду.

– Горький ветер высушит слезы,

Ай-яй-яй, горький ветер…

– Брат мой сводный, брат мой из пустыни,

Вспомнишь ли о мести, когда труп остынет?

– Алой кровью умоется сталь,

Ай-яй-яй, алой кровью…

– Брат мой сводный, брат мой из дубравы,

Помянешь ли брата на заре кровавой?

– Струнным звоном расколется ночь,

Ай-яй-яй, струнным звоном…

Гитарный перебор, отблески камина, пляшущие тени на стенах, полу, потолке и песня. Песня обо всем и ни о чем, песня, которую не забыть.