Наследство больного Ильича

Через несколько дней после коминтерновского фиаско Коба вызвал меня в Кремль.

В кабинете Коба был один. Я спросил его о болезни Ильича.

Он мрачно сказал:

— Растрепали, бляди, не выдержали. Пятницкий, конечно? Да, Ильича мучают невыносимые головные боли, неврастения. Я советовал ему поехать к солнцу на Кавказ. Но он: «Боюсь дальней поездки, выйдет одно утомление, ерунда и сутолока. Нервы вместо лечения нервов». Сейчас лечится под Москвой, в Горках — в имении… — Тут Коба помолчал и закончил: — В бывшем имении Саввы Морозова. Тебе что-нибудь говорит это имя? — Взгляд уперся в мои глаза.

Как же он был сейчас непохож на того молодого, стоявшего у номера несчастного Саввы! Так что я честно ответил:

— Совсем ничего, Коба.

— Вот и хорошо. Секретариат, — (читай: он — Коба), — организовал приезд лучших немецких специалистов… Ильич не верит нашим врачам: «Врачи-товарищи — всегда идиоты…» Но и его любимые немцы ничего не могут толком объяснить. В партии кто-то пускает гаденькие сплетни, будто Ильич болен застарелым сифилисом и у него-де будет размягчение мозга. Я не советую тебе их повторять. Кстати, запомни: мы теперь строго наказываем за всякую безответственную болтовню. С партийной вольницей… — Он не договорил и сказал сухо: — Ну, об этом потом. А сейчас у меня к тебе дело…

В это время вошел секретарь. Сверкая лысиной в солнечных лучах, бьющих из окна, что-то прошептал Кобе.

— Зови, — сказал тот.

И они вошли. Первым был Менжинский, руководитель нашего ОГПУ.

Я не видел его со времен Берлина. По партийному обычаю мы с ним обнялись и поцеловались.

Он уселся, тяжело дыша и поглаживая пышные усы. К астме, как я узнал потом, у него добавилась беда с позвоночником.

Следом за ним в кабинете появился еще один. Худой, с длинным носом, до смешного похожий на ищейку. У него тоже были усы, точнее, какие-то продувные усики… И если Менжинский, даже согнутый, сохранял осанку барина, то этот радостно демонстрировал лакейство. По мере приближения к столу он стал как-то уменьшаться, съеживаться, лицо его нелепо расплылось в улыбке…

Этим человеком являлся заместитель Менжинского Генрих Ягода. Был он голубых большевистских кровей — женат на сестре самого Свердлова. Во время красного террора этот бывший фармацевт занимался больше хозяйственными делами. Особой крови за ним не числилось. Только потом я узнал, что с первых дней появления в ЧК Ягода руководил делом куда более перспективным, чем расстрелы. Он опутывал страну сетью осведомителей. В нашем ведомстве Ягода был известен и своим женолюбием. Если он начинал охоту за чьей-нибудь женой, то горе мужу. Помню, он увлекся юной красоткой, супругой дипкурьера. Дипкурьера обвинили в шпионаже и расстреляли… Все сотрудницы дрожали, когда он вызывал их в кабинет. «Ягодка» — так нежно называл его Коба. В тридцатых годах, когда в страну вернулся Максим Горький, Ягода переспал с рыжеволосой женой его сына.

После чего обманутый муж довольно быстро умер. Ягода положил начало этой похотливой традиции чекистских вождей, которую продолжат и Ежов, и Берия. Но работал он усердно, горел на работе. Формулу Ленина «каждый партиец должен быть чекистом» быстро расширил. Он стремился сделать так, чтобы чекистом стал каждый гражданин. Приглашение на роль осведомителя постепенно превратил в предмет гражданской гордости — знак доверия партии. И потому Коба, знавший все его художества, прощал ему. Тогда прощал…

Итак, они вошли: сладкая парочка — Менжинский с Ягодой. «Сиятельная Провокация об руку с Холуйским Доносом», — как острил Радек. Уселись.

После чего Коба и обратился ко мне с поразившей меня речью:

— Мы сейчас вместе с товарищами Менжинским и Ягодой занимаемся помощью Коминтерну… Там обнаруживается большая неразбериха, если не сказать разгильдяйство. Ты близко связан с Коминтерном. И потому к тебе у нас есть много вопросов…

Я по-прежнему стоял, а они, устроившись рядком за столом, принялись спрашивать. Начал Коба:

— Мы хотели бы услышать от тебя, куда ушли огромные суммы и драгоценности, которые выделялись в Коминтерн на Революцию в Германии.

Что случилось с попыткой восстания в Берлине и Гамбурге? И правда ли, что в Берлине попросту украли наши деньги и драгоценности? Садись и все напиши…

Я удивился. Коба всегда насмешливо относился к драгоценностям, к деньгам. Он и вправду мечтал, чтобы золотом мостили мостовые, а денежные банкноты лежали в уборных вместо туалетной бумаги. Когда Надя, его жена, на праздник надела бабушкино жемчужное ожерелье, он снял его и спокойно выбросил «буржуазную побрякушку» в окно. И вот теперь, в присутствии двух руководителей ОГПУ, Коба заботился о «побрякушках».

— Уж не думаешь ли ты, что я…

— Я ничего пока не думаю. Я помню один твой рассказ о квартире зиновьевского агента. Вот про это и напиши.

— Но зачем писать, если ты и так все помнишь?

— Теперь все надо писать, запомни. Теперь, товарищ Фудзи, нужны документы. Как любит говорить Ильич, «мы с вами, батенька, уже не в Смольном»… Вот перед тобой здесь был товарищ Куусинен. Он очень подробно все изложил. Сколько было драгоценностей, кто куда повез, по какому адресу и что приказал им тогдашний глава Коминтерна Зиновьев… Теперь твоя очередь. Садись и пиши все, что знаешь. Ничего не упускай.

Начав писать, я спросил насмешливо:

— Про деньги, которые я переводил на заграничные счета Ильича, Зиновьева и Каменева, про них тоже писать?

— Разве товарища Фудзи кто-то просит об этом? Но и умничать товарища Фудзи тоже никто не просит. По-моему, товарищ Фудзи забыл об ответственности за болтовню? — И Коба взглянул на меня желтыми глазами.

Я молча принялся излагать то, что он требовал. Это было донесение о зиновьевском «преданном коммунисте», о его фантастической квартире, где повсюду была разбросана валюта и бесценные драгоценности хранились в ночном горшке.

Так что уже тогда Коба собирал материалы против кремлевских бояр, хотя Зиновьев все еще являлся его главным союзником…

Коба прочел написанное мною и молча передал Менжинскому.

— Безобразие с деньгами дошло до того, что этот самый зиновьевский агент накануне якобы подготовленной Революции преспокойно сбежал с миллионами и драгоценностями, — сообщил Менжинский.

— И что ж предпринято? — спросил Коба.

— Ничего, — ответил Менжинский.

— Почему?

— Руководство Коминтерна думает скрыть всю эту историю. Уж очень они наивны и смешны в ней.

— Я думаю, товарищи, мы поступим совсем иначе, — сказал Коба. — Товарищ Фудзи отправится в Германию. С ним поедет еще один наш товарищ. И они завершат историю с «преданным коммунистом». Все наши агенты на Западе должны узнать, что мы не любим, когда с нами шутят. И всем, кому в будущем станешь передавать наши средства, рассказывай конец этой истории.

Я собрался уходить, но он меня задержал.

— Сиди. Можно говорить при нем, — бросил Коба Менжинскому.

Тот начал с усмешкой:

— Троцкий собирается ехать к больному Ильичу — обсуждать «новую ситуацию, которая возникла в партии». Об этом он говорил Каменеву по телефону.

— А тот?

— Тот, — усмехнулся Менжинский, — что-то промычал. Знает, что телефоны прослушиваются. Но вчера, как сообщила Фотиева, — (любимый секретарь Ленина), — они все-таки переговорили с Троцким. И Троцкий потребует у Ильича ограничить власть Секретариата партии.

Я был потрясен. Оказывается, даже телефоны вождей… прослушиваются!

— Троцкий почему-то думает, что Ильич очень любит его, — продолжал Менжинский.

— Это немудрено, — сказал Коба. — У Ленина много выдержки. Он хорошо умеет скрывать истинное отношение к людям. При этом мало к кому хорошо относится… точнее, ни к кому не относится хорошо. — Он не добавил: «Даже ко мне». Но я понял: «великой дружбе», видимо, приходит конец.

В этот момент вошел секретарь и передал Кобе запечатанный конверт. Тот вскрыл его и… замолчал. Лицо его изменилось. Помолчав, сообщил:

— Час назад случился парез — неполный паралич правых конечностей. Полное расстройство речи. Он не может говорить.

Имение застреленного нами Саввы не принесло счастья Ильичу…

Менжинский и Ягода молчали. И вдруг Коба… оживился. Странная полуулыбка забродила по его лицу. Что же творилось в его душе, если великий актер Коба не мог скрыть свои эмоции! Это бывало в тех очень редких случаях, когда побеждал его буйный, постоянно скрываемый темперамент. Да, всего пару лет назад смерть Ленина означала бы конец Кобы. Но теперь… Теперь все было наоборот. Коба оставался с грозной, невероятной силой, накопленной им для Ильича. Да, он создал то, чего ни Свердлов, ни сам Ленин создать не сумели, — управляемую партию. А если к этому прибавить послушнейший ОГПУ… И управляемый Коминтерн… Всем этим собирался распоряжаться Ленин. Но теперь не было Ленина. И он, Коба, становился единственным наследником всего богатства.

— Надо ехать в Горки — спасать Ильича, — сказал Коба. — Они убьют его разговорами о политике. И, прежде всего, глупая Селедка. Секретариат и Политбюро должны строго наблюдать за его здоровьем. До свиданья, товарищи… Фудзи, останься.

Ягода с Менжинским пошли к дверям.

Уходя, Ягода, так и не проронивший доселе ни слова, молча положил на стол перед Кобой какие-то бумаги.

— Плохо с Ильичем… очень плохо, — сказал Коба, просматривая бумаги. — Скоро я попрошу тебя выполнить одно очень важное задание… А пока мы с тобой немного развлечемся…