Коба в Кремле

В тот приезд я сумел повидать своего друга только однажды — в воскресенье.

Коба жил теперь в Кремле. Страшен был Кремль в те годы — много разрушений. С въездной арки Спасской башни жалко глядела икона со старательно разбитым стеклом и лампадой. Но знаменитые часы на Спасской башне научились играть «Интернационал»…

Новые вожди страны поселились в бывшем Кавалерском корпусе, против Потешного дворца.

Улицу в Кремле, где они жили, назвали Коммунистической.

В квартирах вождей стояла великолепная мебель прежних владельцев — тех, кто сбежал за границу или (куда чаще) уже лежал в могиле.

Когда я шел к Кобе, встретил Бонч-Бруевича. Он пригласил меня к себе на чашку чая. От чая в те голодные годы не отказывались. В его кабинете стояло великолепное бюро карельской березы со множеством потайных ящичков. Бонч был известный специалист по русскому сектантству и большой почитатель Распутина, о чем после революции он предпочел забыть. Он радостно показал мне Евангелие XVII века, которое обнаружил в секретере. Как и положено в те голодные годы, Евангелие произвело на меня куда меньшее впечатление, чем чай с редким тогда куском сахара и еще более редким бутербродом — белый хлеб с маслом и настоящей колбасой, «как при царе».

…Чай Бонча я вспоминал потом долго. У Кобы чая не водилось.

Тот сидел один, мрачный. С женой Надей он поругался. Выглядел ужасно: осунувшийся, с землистого цвета лицом…

И квартира не лучше — продавленный диван, убогая мебель.

Я поинтересовался:

— Кто здесь жил прежде?

Он понял, усмехнувшись, ответил:

— Не знаю. Но вся эта господская роскошь мне ни к чему!

(Его жена Надя потом поведала мне: квартира была обставлена прекрасной мебелью, но накануне, войдя в нее, Коба мрачно спросил:

— Я все думаю, зачем здесь стоит буржуйское великолепие? — И пнул сапогом огромное зеркало в гостиной.

Оно упало и разбилось. Она сказала:

— Это плохо… дурная примета. К смерти.

Он не ответил и велел отправить «буржуйское великолепие» на помойку! Когда туда вынесли так нравившиеся ей бронзовые каминные часы и всю дворцовую мебель — знаменитый ампир XIX века, Надя ушла к родителям.

Как я слышал потом, мебель эту тотчас подобрала заведовавшая кремлевскими музеями жена Троцкого. Ей и принадлежит авторство шутки, быстро ставшей популярной: «Он не понимает, что такое стиль ампир. Ему куда ближе наш революционный стиль вампир!» Но ни она, ни Надя не поняли того, что понял мой умный друг: партийная масса мрачно следила за быстрым вхождением своих вождей в барскую жизнь.)

Я сказал:

— Плохо выглядишь. Не болен?

— Работы много… Что у тебя? Только кратко.

Я изложил. Он моментально написал резолюцию: «Выдать всю сумму».

После чего я сообщил:

— Все мои добровольные агенты — немецкие коммунисты — очень встревожены. Говорят, у нас принята какая-то секретная резолюция, покончившая с партийной демократией?

— Принята резолюция, запрещающая фракции и фракционную деятельность внутри партии. Будем карать за нее, гнать из партии.

— Подожди, но как же теперь с «другими мнениями»?

— Их не будет, — сказал он насмешливо.

— Но это невозможно для демократической партии.

— Ильич сделал резолюцию секретной. Публично мы все обязаны ее отрицать… Но в секрете нам предстоит обустроить свой дом. Никакой мировой Революции в ближайшее время не предвидится. Мы остались одинокой крепостью внутри чужого, враждебного мира. И мы должны заботиться о безопасности в этой крепости. Потому о мировой Революции забудь! Денег на нее я тебе больше не дам. Нынче нашей главной, точнее, единственной целью является безопасность Республики. В первую очередь — от эмиграции. У вас теперь новые задачи: разложение эмиграции, вербовка агентов среди эмигрантов и, наконец, физическое уничтожение главных вождей. Главным местом действий твоей агентуры должны стать города, где имеются скопления эмигрантов, — Париж, Берлин, Стамбул.

Обо всех своих действиях ты будешь докладывать лично мне. И только после этого непосредственному начальству — в ЧК. Им станешь передавать лишь ту информацию, которую я тебе разрешу передавать. Это не мое пожелание. Это приказ Ильича. В ближайшее время в партии появится новая должность — генерального секретаря партии. При нем будет работать разведывательное подразделение с очень широкими функциями…

В это время в кабинет вошел начальник охраны Ильича некто Беленький.

Мое удивление все возрастало.

Сначала я услышал целую речь о том, как горячо любит Кобу наш Ильич. После чего Беленький сказал:

— Ильич говорит, что в вашей квартире в Кремле вы плохо спите. И мне приказано перевести вас в спокойную квартиру. Но хорошо Владимиру Ильичу приказывать, а как мне исполнять? Вам не хуже моего известно, как перенаселен Кремль руководством партии. Не могу же я кого-то выгнать! Я ему все это объяснил, и он потребовал, чтоб вас поместили… в Большой Кремлевский дворец! В исторические парадные комнаты! Но жена товарища Троцкого категорически протестует! И мы не имеем права ее не слушать — она заведует нашими кремлевскими музеями. Однако Ильич поручил мне уладить конфликт в два дня…

Коба с усмешкой прервал его:

— Не понимаю: что вы хотите от меня?

— Я нашел, пожалуй, единственный выход. Я обратился к другу Ильича товарищу Серебрякову. Он согласился переехать в город и передать вам свою квартиру… Она в Потешном дворце. Это очень спокойная квартира, там много комнат. Правда, небольших, но обставленных отличной старинной мебелью. Может, согласитесь?

— Товарищ Сталин на все согласен. Даже жить в прежней квартире согласен. Товарищу Сталину много не надо.

— Спасибо. Вы сняли с меня большой груз. — И, уходя, Беленький добавил: — Ильич просил напомнить вам постановление Политбюро: «Обязать вас проводить три дня в неделю на даче».

…Через полтора десятка лет Коба расстреляет и заботливого Беленького, и сговорчивого друга Ильича Серебрякова.

Беленький ушел, и Коба тотчас перешел на грузинский:

— Ильич все время мирит нас с этим жидом, который меня ненавидит. Но как только я начинаю мириться с Троцким, Ленин начинает тревожиться, потому что сам ненавидит Троцкого куда больше, чем я. Он ревнует к нему партию. Она для него, как жена… Он и Зиновьева не любит. Никого из них не любит. Он меня любит, потому что партия меня не знает… «Три дня на даче» — а сам навалил гору дел… Когда же отдыхать? Ну просто товарищ Мария-Антуанетта… Ей говорят: «Крестьяне голодные, нет хлеба», а она: «Пусть кушают пирожные…» Три дня на даче! Как же!

И в этот момент позвонил Ильич. Коба поговорил, положил трубку.

— Меня завтра кладут на операцию. Он хочет, чтоб оперировал его доктор.

— Ты не прав. Ильич трогательно заботится о тебе…

— Это потому, что я ему сейчас необходим. Ильич заботится только о деле. И если я умру во время операции, он забудет обо мне на второй день… Как когда-то в Туруханске. Вчера он вдруг сказал: «Вы что-то не ухожены, батенька. По-моему, вам надо жениться… Знаете, я даже подумал о сестре Маше. Хоть она и настоящая революционерка, но варит замечательный борщ. Среди революционерок, поверьте, это большая редкость». И очень удивился, узнав, что я женат. Хотя я рассказывал ему о Наде тысячу раз и столько же о том, что мы ждем ребенка… Но он не слышит. Не слышит, если говоришь не о делах. Однако я сейчас очень нужен делу. — Коба помолчал. — Страна устала от голода… Требуется передышка. Поэтому Ильич решился, конечно, временно… на невероятное. Вернуть рынок. — И Коба уставился на меня, ожидая реакции.

— Выпустить на свободу рыночного дьявола?! — Я почти закричал.

— Да, будет объявлена новая экономическая политика.

— Но это конец Революции! Конец великой Утопии!

— Смотри, как ты сразу заорал! Вот такой реакции Ильич ожидает от всех вас, старых партийных идиотов. Вот так же заголосят все великие партийные жиденыши… И хотя он будет клясться «нашим багдадским ослам», — (так Ильич все чаще называл старых партийцев,) — что это временная мера… и, как только окрепнем, мы появившихся буржуев чик-чик — всех перережем… разве будут его слушать? Им бы только побузить. А Ильич очень устал… Он болен.

Я удивился:

— Чем же он болен?

— Никто этого не знает. Его мучают странные, нестерпимые головные боли. А он должен готовиться к партийному бунту… Вот почему он заставил принять эту секретную резолюцию. Но он понимает — не поможет. Все наши партийные боги жаждут выкрикнуть свое мнение, обязательно отличное от мнения Вождя. Со всем этим надо кончать. Им нужны великие споры, а нам — великое пролетарское государство-крепость. Мы — армия, окруженная врагами. В армии не обсуждают, в армии слушаются… Мы с Ильичем считаем, что партию нужно обновить. — Так я вновь услышал знаменитое свердловское «мы». — Вместо кичливых, мешающих управлять страной партийных болтунов в руководство должна прийти послушная молодежь. Ильич на днях сказал мне: «Мы — товарищи пятидесятилетние… А вы — товарищи сорокалетние. Нам надо думать и готовить смену — тридцатилетних и двадцатилетних: их нужно набрать и подготовить к руководящей работе»… Я говорил тебе: скоро в партии появится особый пост — Генеральный секретарь партии, который поможет Ильичу построить обновленную партию…

Давно я не видел Кобу таким страстным, яростным. Он волновался, переходил с грузинского на русский. Видимо, он очень хотел убедить — не меня, а себя… Ведь если говорить прямо, Ильич устраивал заговор против собственной партии. Тогда у нас самым страшным было обвинение в бонапартизме. А это и выглядело, как чистой воды бонапартизм, пахнущий расстрелом.

Коба умел читать мысли. Он поглядел на меня подозрительно, враждебно. Но не унизился, не предупредил: «Если ты посмеешь кому-нибудь рассказать…»

Он просто долго смотрел на меня. И мы молча обнялись. Мы — два грузинских парня, живущих в чужом городе и умеющих ценить дружбу. Если бы Коба задумал взорвать Кремль, я был бы с ним.

— У меня гнойный аппендицит… Если умру под ножом, позаботься о Наде и Якове. — Это был его сын от той, от первой, от Като. — Яша живет в семье Сванидзе, привези его в Москву. Надя его воспитает… мы с ней договорились.

На следующий день Кобу, действительно, повезли в больницу, а я поехал на поезд, отправлявшийся в Берлин.

В Берлине я узнал: Кобе успешно сделали операцию, и Ильич послал его отдыхать на Кавказ. Я написал ему, попросил проведать в Тифлисе мою мать. Она тяжело болела.

Вернувшись в Москву летом следующего, 1922 года, я понял: величайший переворот начался. Ленин ввел новый пост — Генеральный секретарь партии.

На этот пост он провел Кобу.

Date: 2015-09-20; view: 339; Нарушение авторских прав