Западня

Метель не прекратилась, напротив, над городом нависла сплошная пелена; на месте зданий возникли снежные курганы, кое‑где из‑под сугробов торчали изломанные черные деревья. Тишина и неподвижность подавляли у стрелков всякое желание переговариваться друг с другом. Двигались плотной цепью по заглохшей дороге вдоль остовов домов, напоминающих рассыпавшиеся от древности гробы; впереди, извиваясь, скользила поземка. Нулевой район остался за спиной.

Я сжимал левой рукой цевье автомата, вдавив приклад в плечо. Указательный палец правой руки в черной перчатке замер на спусковом крючке. Ствол до поры до времени глядит вниз, но в любую секунду взметнется и выплюнет в воздух свинец. Выстрелят двадцать шесть бойцов, идущих со мной бок о бок.

– Конунг, – подал голос Белка. – Посмотри‑ка.

О, старый знакомый! Огромная каменная фигура, свернутая на бок исполинской силой, со снежными шапками на голове и плечах, указывала обрубком руки в небо. Я где‑то уже видел такой же памятник. Живое божество древнего погибшего мира, гневливое и карающее могучей дланью, точно муравьев со стола, смахнувшее с родной земли людей. Ленин.

Этот район на карте был обозначен как «Мертвый» и, правда, даже по сравнению с Нулевым производил гнетущее впечатление. Здесь больше ржавых машин и троллейбусов, бетонных столбов, переломленных, как соломинки; ям, наполненных незамерзающей желтоватой жидкостью. Дома в Мертвом районе гораздо выше своих собратьев в Нулевом: шести, семи и даже десятиэтажные коробки с пустыми глазницами окон, выщерблинами и трещинами на громадных, серых и коричневых, телах. Этот мир не порождал видений, не давал возможности и желания представить, как тут было до Дня Гнева; казалось, – здесь испокон веку ветер волнует поросшие бурьяном развалины и таращится на перевернутые кверху брюхом машины мутный зрак солнца.

Автоматная очередь разорвала тишину. Я обернулся.

– Кто?

Мог бы и не спрашивать: Киряк, идущий третьим в левом крыле цепи, еще не успел опустить дымящийся ствол.

– Какого хера?

– Конунг, – правая часть лица Киряка нервно подергивалась, глаза расширились; он тяжело дышал. – Там…

Я повернул голову, куда указывала рука Киряка в грязно‑белой перчатке. В одном из верхних окон трехэтажного здания, явно выбивающегося из общей громадности строений Мертвого района, что‑то виднелось. Это могло быть что угодно, – треплемый ветром обрывок красных обоев, какая‑нибудь тряпка; возможно, уцелевший после зачистки дикий.

– Киряк, в конец цепи.

Стрелок, опустив голову, повиновался.

– Еще раз пальнешь без приказа – ответишь по Уставу.

Метель усилилась, не давая рассмотреть маячащую в окне находку Киряка. Сердце моё учащенно забилось, во рту появился неприятный привкус.

Это здание только казалось трехэтажным, на самом деле, трехэтажной была небольшая пристройка, а большая часть строения – в два этажа. Желтая штукатурка осыпалась, обнажив серый потрескавшийся кирпич. К черной пасти входа вела бетонная лестница. Я ступил на нижнюю ступеньку и стал подниматься, зная, что бойцы следуют за мной так же медленно и настороженно. Возможно, как и я, они считают каждую ступеньку. Одна, вторая, третья… Восемь ступеней.

Позеленевшая табличка: «Средняя общеобразовательная школа Љ…». Дальше стерто, но и так ясно. То место, где бывшие учили своих детей.

«Сашка, ты в Devil Port играл? Да? Как на третьем уровне главаря убить? Ну, этого, как его, Вельзевула? Я пробовал, не получается… Слушай, приди ко мне в субботу, а? Вместе пройдем…».

Широкая зала с высокими окнами полна маленьких человеческих скелетов: пустые глазницы, обугленные разноцветные волосы, обрывки одежды на белоснежных костях. Они лежали на полу, сидели, прислонившись к стенам. У высокой кадки с черным деревом, положив друг другу на плечи руки, стояли двое. Именно стояли, и бог весть, что поддерживало их.

«Так ты придешь, Саш? – Конечно, приду. – Здоровско! Я попрошу маму, чтоб купила пиццу!».

В конце залы виднелась узкая лестница с зелеными металлическими перилами.

– К лестнице, – приказал я и двинулся первым, старательно обходя останки учеников.

Треск ломаемой под суровой подошвой кости сух и неприятен. Не иначе, неуклюжий олух Киряк. До боли сжав челюсти, я не обернулся, и, достигнув лестницы, стал подниматься по истертым детскими ногами ступенькам. Сердце нещадно билось, неизвестность и нехорошее предчувствие томили, заставляя ускорять шаги. На третий этаж я вбежал, громко стуча по ступеням подметками.

Это был недлинный узкий коридор с несколькими дверными проемами; стена до середины покрыта облупившейся темно – зеленой краской, оставшаяся часть стены, вместе с потолком, – в обросшей плесенью побелке. Надо полагать, здесь находились классы, например, кабинет биологии… Но, дьявол с ним, с кабинетом. Где здесь окно, смотрящее на улицу?

Не давая себе передышки, я вбежал в дверной проем ближайшего кабинета и замер, точно натолкнувшись на невидимую стену.

– Е… мою душу, – послышалось за спиной.

Бойцы друг за другом входили в кабинет, и здесь становилось тесновато.

– Что это конунг? – шепнул Белка.

А то ты не видишь: у окна, так, чтобы было заметно с улицы, подвешены за руки к потолку два освежеванных человеческих тела. Именно освежеванных, – я никогда не видел, чтобы с человека так аккуратно была снята кожа.

Перламутровые узлы мышц и сухожилий утопают в багровом, сочащемся кровью, мясе. Кровь капля за каплей стекает на пол, срываясь с кончиков пальцев на посинелых ступнях.

Я посмотрел на свои ботинки – на полу лужа крови.

– Ни х… себе питеры работают, – нервно проговорил Якши, целясь из автомата в одно из тел. – Никогда не видел, чтоб так диких зачищали.

Диких?

Я приблизился к трупам, и дулом автомата ткнул пониже ягодицы ближайшее тело – твердое, точно камень. Оно покачнулось; веревка, стягивающая руки, скрипнула. Я ткнул сильнее, и тело, нелепо махнув безжизненными ногами, повернулось так, что стало видно лицо убитого. Кто‑то у меня за спиной вскрикнул. Я поскользнулся на скользком полу и стал валиться назад, но сильные руки поддержали меня.

Изуродованное – срезанный начисто нос, разорванные щеки – лицо Машеньки смотрело на нас багровой беспомощностью пустых глазниц. Живот бывшего начальника продвагона вспорот, все внутренности куда‑то исчезли, на месте гениталий – две белые веревочки.

Богдан разразился длинным ругательством. У кого‑то из стрелков началась рвота.

Осторожно ступая по залитому кровью полу, Белка подошел ко второму трупу, приглушенным голосом сообщил:

– Это Самир, конунг, – помолчав, добавил. – Кажется.

Итак, дезертиры найдены. Череп устранен. Недалеко эти двое ушли… Я мог бы радоваться, если б не пустота в груди. И эту пустоту быстро заполняло другое чувство.

Зверское убийство стрелков моего отряда, доверенных Лорд‑мэром мне, их конунгу, в подчинение, не могло вызвать ничего, кроме ярости по отношению к тому, кто это сделал. Я несу ответственность за моих людей, хотя бы перед своей совестью, и только мне решать, когда и какое они понесут наказание. Вернее, мне, вооруженному Уставом Наказаний Армии Московской резервации.

– Гнида!

Надрывный крик, отразившись от стен, вылетел из кабинета и, угасая, помчался по коридорам школы. Прямо передо мной возник Джон, – на виднеющемся из – под шлема лбу – испарина, безумные глаза с расширившимися до предела зрачками и красными белками, точно когтями впились мне в лицо:

– Куда ты привел нас, гнида?

– Джон! – крикнул Белка.

Но стрелок уже размахнулся и его кулак, описав дугу, угодил мне в висок. В голове точно взорвалась граната; я поскользнулся и, стукнувшись обо что‑то твердое, упал на спину, прямо в кровавое месиво на полу. Труп Самира, покачнувшись, сорвался с веревки и придавил мне ноги.

– Что ты делаешь, ублюдок?! – в чудовищном реве трудно было распознать всегда ровный голос Белки.

Он и еще несколько стрелков скрутили Джона, кто‑то вдавил в его лоб дуло автомата.

– Стреляй, гад, – бабьим голосом завизжал Джон. – Все равно всех тут перемочат!

– Отставить, – превозмогая боль, крикнул я.

Оттолкнув кинувшегося на помощь Киряка, выкарабкался из‑под мертвеца.

– Отпустите Джона, – приказал я, левой рукой потирая висок.

– Но конунг, по Уставу… – начал было Белка.

– Отпустить!

Хватит с меня уставов, инструкций и советов, – пусть ими пользуются те, кто их придумал.

– Заберите у него оружие и патроны, – бросил я, подобрав слетевший с плеча автомат. Дьявол! Приклад весь в крови.

– Киряк, Сергей, сожгите это, – я кивнул на трупы. – Через двадцать минут выступаем.

Но двадцати минут у нас не было.

Поначалу мне показалось, что автоматные очереди раздались в отдалении, в Нулевом районе или еще дальше; но посыпавшаяся с потолка штукатурка подсказала: стреляют снизу, прямо со школьного двора.

– Питеры, – охнул Киряк, отступая в коридор. За ним последовали еще несколько стрелков.

«Западня», – вспыхнуло у меня в мозгу и тут же погасло.

Нужно действовать.

Я метнулся к окну, за подвешенное тело. Звук пуль, врезавшихся в одеревенелое мясо, напомнил частый дождь.

За снежным маревом, на другой стороне улицы, промелькнули тени; выпустив автоматную очередь, я с наслаждением услышал резкий вскрик.

– Конунг, надо сваливать! – крикнул Белка. Он подполз к окну по‑пластунски, и, упираясь головой в радиатор, смотрел на меня из‑под шлема.

Белка прав.

Расстреляв остатки обоймы, я опустился на липкий от крови пол, на четвереньках отполз от окна.

Отряд ждал в коридоре. Я не увидел лиц своих людей, стрелки точно превратились в безликие фигуры, которые я обязан сохранить. Потные тела, оружие в руках, горячее дыхание, но лиц нет.

– Конунг, что нам делать? – выдохнул Киряк.

Я увидел лицо бойца – обыкновенно красное, а в это мгновение – белее снега. Стрелки моего отряда настороженно смотрели на меня. Снаружи доносилась пальба.

Внезапно все стихло, неотвязная, липкая тишина спеленала нас, точно муху паук. Мне показалось, что я слышу биение собственного сердца и неровный хор двадцати шести сердец доверенных мне бойцов. Когда тишина стала непереносимой, когда пот, струящийся вдоль позвоночника, стал ледяным, с улицы донеслось:

– Эй, конунг, или кто там у вас главный?

Голос тонкий нетерпеливый, какой может быть лишь у нервного, упивающегося властью человека.

Я молчал. Стрелки смотрели на меня настороженными глазами.

– Ты оглох, б…, обосрался от страху, москвитская падаль?

Хохот нескольких десятков глоток.

– Конунг, не отвечай, – шепнул Белка.

Я махнул рукой: оставайтесь на месте – и шагнул обратно в кабинет. Присев неподалеку от распластанного на полу тела Самира, крикнул, стараясь перекрыть хохот снаружи:

– С кем я говорю?

За окном стихло. Через мгновение – тот же голос.

– Не тебе вопросы задавать, москвит!

Злость и отчаяние душили меня.

– Тогда пошел на хер, питерская мразь.

Мой собеседник вдруг засмеялся – противный, скользкий смех, как козявка, вынутая из носа.

– Не кипятись, воробушек, – крикнул он, – гнездо уже разворошили. Я – конунг отряда Питерской Резервации Кляйнберг. Назови себя.

– Артур, конунг отряда москвитов.

Молчание.

– Какого дьявола тебе надо, Кляйнберг? – в моей душе, непонятно почему, разгоралась надежда. – Мой отряд здесь со стандартной миссией.

Тишина.

– Зачем ты прикончил моих людей? Ваш отец Афанасий…

– Срал я на отца Афанасия, – заорал Кляйнберг. – Ты мне зубы не заговаривай, гнида!

Он умолк. Я тоже.

– Твои люди сами притащились ко мне, – первым не выдержал питер: возможно, мне почудилось, что после упоминания отца Афанасия голос Кляйнберга стал не таким уверенным. – Они готовы были рассказать почти все; мы просто слегка помогли им снять одервенение языка. Они рассказали нам все.

Снова хохот питерских глоток.

– Я не хочу крови, конунг, – уже совсем миролюбиво продолжал Кляйнберг. – Сложи оружие по‑хорошему, и, клянусь, никто не пострадает.

Я засмеялся:

– Ты за дурака меня принимаешь, конунг?

– Знал, что так ответишь, Артур, – крикнул Кляйнберг. – Ты, похоже, веселый парень. Мы могли бы с тобой стать корешами, не будь ты вонючим москвитом.

– Тамбовский волк тебе кореш!

– Какой волк? – удивился питер.

Этот вопрос я оставил без ответа. За моей спиной затаился мой отряд, я слышал напряженное дыхание бойцов: никого не обманул миролюбивый тон Кляйнберга. Ветер врывался в комнату и покачивал тело Машеньки; веревки скрипели.

– Так что будешь делать, Артур? Пожалей своих людей!

– Так же и ты, Кляйнберг!

Наждачный смех питера был уже не столь неприятен, – привычка.

– Ты мне нравишься, Артур. На твоем месте я пустил бы пулю в лоб… Интересно, как ты выглядишь? Жирный, небось, боров, мускулы, мускус, – все дела! Вы, москвиты, любите обжираться…

– Поднимись сюда и посмотри.

– Повременю, – отозвался Кляйнберг. – Скоро вы сдохнете с голоду, и мы придем полюбоваться на вас. Как, конунг, много у тебя в запасе тварки?

– Хватает, – соврал я. Подумав, добавил. – Сними блокаду, конунг, и ступай с миром. Мы не враги.

– Я рад этому, – голос Кляйнберга был вполне искренен. – Но вокруг Джунгли, а значит, мы не друзья.

– В таком случае, закончим пустой треп.

Я повернулся к дверному проему.

– Постой, конунг, – крикнул Кляйнберг. – Ты кое‑что запамятовал.

– И что же?

– Право на поединок! Или в Уставе москвитов оно не прописано?