Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Часть вторая. Обмотав руку липкой тряпкой, я снял вскипевший чайник, поставил на стол, изрезанный ножомКОНУНГ АРТУР
КОКАИН
– Конунг Артур, здесь Шрам. Обмотав руку липкой тряпкой, я снял вскипевший чайник, поставил на стол, изрезанный ножом. Стрелок по имени Николай терпеливо ждал. – Зови. Николай отодвинул заскрежетавшую дверь – из вагона устремился густой пар. Стрелок спрыгнул на скрипнувший снег. Поезд остановился на ночь посреди Джунглей. Я требовал от машиниста продолжать путь, но тот не поддался ни уговорам, ни угрозам. – Как хочешь, конунг, – сказал он, глядя мне в глаза. – Ночью не могу – не ровен час, угодим в яму. Пришлось отступиться, чтоб не терять время.
– Конунг? Я обернулся. – Присядь, Шрам. Он, конечно, остался стоять, здоровенный игрок, продавшийся стрелкам за то единственное, что так необходимо ему, и что невозможно достать в Джунглях, – за кокаин. – Хочешь чайку? – спросил я. Шрам что‑то промычал, мотнув башкой. Широкое лицо делил надвое шрам, отчего казалось, что у игрока два носа и четыре губы. Я отпил из алюминиевой кружки. – Что имеешь сказать? Шрам взмок: непривычно находиться в помещении, тем более – в жарко натопленном. – Неподалеку поляна, конунг. Там игроки, – сообщил он, косясь на потолок. – Кажется, они думают, что твой поезд – Последний. – Это всё? – Все. Я откинулся на спинку стула, несильно ударившись затылком о стенку вагона, и засмеялся. – За такой пустяк ты надеешься получить дурь? Прищуренные глаза Шрама вспыхнули. Почему я в одиночку принимаю это чудовище? Рано или поздно он бросится на меня, чтобы задушить, – и я могу не успеть выхватить пистолет… – Ну? Шрам потоптался на месте, нехотя промычал: – Там, куда ты направляешься, – питеры. Я локтем задел кружку, которая тут же опрокинулась. Кипяток пролился на стол, закапал на пол. – Что? – Питеры, конунг, – Шрам сыто ухмыльнулся. – Похоже, они собираются организовать в Твери базу. Я встал со стула, прошел в угол к ведру. Помочился. Шрам терпеливо ждал. – Сколько их? – Больше тебя, конунг. – Насколько? – Самое малое – вдвое, – Шрам, прищурившись, смотрел на меня. Нет, этот игрок только с виду – громадный дурак… – Техника? – Три вертушки и поезд. Я подошел к сейфу, набрал код замка. За железной дверцей – горка белых пакетиков. Мое плечо обожгло горячим дыханьем, я обернулся – глаза склонившегося Шрама жадно засверкали. – Неплохой у тебя запасец, конунг. – Убери рыло. Он отстранился. Я запер сейф, протянул игроку пакетик. Шрам схватил дурь дрожащими руками, тут же надорвал целлофан, всыпал порошок в огромные ноздри. Шумно втянул воздух. – Убирайся, – поморщился я. – Прости, конунг, – пробормотал Шрам, облизывая пустой пакетик синим языком. Как только он притворил за собой дверь вагона, я прилег на накрытую шкурой твари кровать. Информация Шрама была неожиданной. Мой отряд направлялся в Тверь для проведения зачистки, а не для битвы с питерами. Да и не слышал я, чтобы когда‑нибудь стрелки – москвиты нос к носу сталкивались с питерами… Кажется, Христо упоминал, что когда‑то к Отцу Никодиму приезжал из Питера Отец Афанасий. Но откуда Христо мог знать наверняка? Он возрожденец, а не стрелок. Операция в Ярославле основательно пощипала отряд: тамошние игроки здорово метали заточки. Я не готов к столкновению с питерами. И УАМР ничего не говорит на этот счет… Так что, поворачивать обратно? «Шанс обязательно выпадет – главное, не упустить его», – женский голос. На мгновение я будто наяву увидел ее, вспомнил запах волос, наивные, неосуществимые мечты, которые я начертал на флаге своей души и тайно понес через Русские Джунгли. Серебристая Рыбка, плыви… – Значит, шанс, – прошептал я, глядя, как в печи мечется огонь. Решение было принято. Чтобы не терзаться понапрасну новыми сомнениями, я поднялся с постели, снял с гвоздя зеленую куртку с нашивкой на рукаве в виде серпика луны. Серпик луны сверкал и на холодном небе, но смотрел он в другую сторону. Джунгли шумели, где‑то выла тварь. Там же бродит Шрам, а может, забрался на дерево и уснул, – улетел в лживо‑прекрасный сон. Интересно, что он видит под дурью? Что прекрасно для Шрама? Зеленая долина, пересеченная голубой речушкой, вытекающей, кажется, из самого неба? Едва ли. Красивая женщина? Это уж точно – нет. Скорее всего, он видит себя не Шрамом, а кем‑то другим. Может быть, конунгом. Я пошел вдоль поезда. За приоткрытыми дверями вагонов храпели, стонали, ругались вполголоса; из печных труб летели искры – некоторые поднимались выше деревьев и только там, в вышине, гасли. В хвосте поезда, на платформе, – вертолет, лопасти свисают чуть не до земли. Единственная вертушка, доверенная моему отряду. Да я особо и не настаивал на большем, полагаясь на пехоту и мощь станкового пулемета. Посмотрев на блестящий под луной снег, повернул обратно. Из продвагона доносились приглушенные стоны, звуки ударов: эта сволочь, Машенька, опять избивал Николая. Я остановился у двери, едва сдерживаясь, чтоб не вмешаться. – Гад, – тонким голосом крикнул Николай и тут же захрипел: должно быть, Машенька схватил его за горло. Быстрым шагом я направился к своему вагону: помочь Николаю я не в силах, даром что конунг. В отряде, как и в Джунглях, – каждый сам за себя. Отворив дверь, я замер: в мое краткое отсутствие кто‑то побывал в вагоне. Сердце гадко заныло: на месте сейфа раскуроченные доски с хищно торчащими гвоздями – похоже, сейф отодрали от пола одним рывком. – Шрам! Е…ть его душу, это Шрам!
Поднимать общую тревогу я не решился, хотя соблазн был. Переоценить потерю невозможно: без кокаина отряд неуправляем. Каждое удачное действие, каждое попадание в цель должно оплачиваться дозой – таков неписаный закон. Кокаин – бог и демон отряда, мерило всего и вся…
Несколько темных фигур маячили передо мной в поднимаемой ветром снежной свистопляске. Стрелки, вырванные приказом из жарко натопленных вагонов, свирепо матерились, то и дело посылая в «молоко» очереди из автоматов. – Хер мы его найдем, – грубый голос справа от меня, кажется, Осама. – Вспорхнул, гнида, на дерево. – Смотри, а то сядет на шею – простужено отозвался кто‑то. – Прекратить трёп, – крикнул я, отгораживаясь от слепящего снега воротником куртки. Черт подери, какой ветрище, даже здесь, в лесу, продувает. Шрам, будь он неладен. Впрочем, и сам молодец – угораздило же не запереть вагон с кокаином… – Конунг! Я побежал на голос, придерживая автомат у бедра. Ноги утопали в снегу, деревья, баюкая, раскачивали черноту ночи. – Сюда, конунг, – облепленный снегом силуэт возник передо мной. – Ты, Николай? – я узнал слабосильного, нерасторопного работника продвагона. Узнав, удивился: на зов положено явиться Машеньке. – Конунг? – Да? – Посмотри. В голосе Николая звенело торжество. И было отчего. На дне кустистой ложбинки, распластав руки и ноги, навзничь лежал Шрам. Неподалеку от его головы чернел сейф. Я бросился со склона по сугробам, проваливаясь по колено. На сейфе вмятины от яростных ударов, но дверца цела. Этому ублюдку не удалось добраться до моего кокаина. Я выругался, пнув лохматую голову Шрама. Кожица на виске лопнула, закапала кровь. Игрок застонал, но не очнулся, и глаза его остались все такими же застывшими. – Молодчага, Николай. Дурь заработал. Я вытер лоб комком снега. – Где запропастились эти долб…бы? Ну‑ка, свистни. Николай не торопился снять с шеи алюминиевый свисток и созвать группу. – Слышишь ты? Он вдруг заговорил – прерывающимся зябким голосом. – Конунг, мне не нужна дурь. Я, это самое, хотел бы… Ну… уволиться из продвагона. Я посмотрел в лицо Николая – ни синяка, ни кровоподтека. Машенька умеет бить так, что следы побоев видны лишь жертве. – Хорошо, я подумаю, – выдавил я. – Свисти! Николай поднес к губам свисток. Спустя какое‑то время шесть облепленных снегом фигур – Осама, Надим, Джон, Киряк, Сергей, Якши – спустились с разных сторон в ложбинку. – Где вы шляетесь, мать вашу? – Заплутали, конунг, – равнодушным голосом ответил за всех Киряк, растирая снегом красную рожу и с интересом косясь на Шрама. – Пока вы плутали, Николай заработал дурь. – Кастрат? – недоверчиво хмыкнул Осама. – Охуеть. Стрелки, включая и Николая, заржали. Горло Шрама выплеснуло сдавленный крик, игрок засучил вдруг руками‑ногами, словно младенец. – Возвращается, конунг, – доложил Якши. – Вижу. Шрам возвращался, поскуливая и клацая зубами, – за мгновения неземного блаженства расплачивался мучением. Мало‑помалу глаза игрока обрели подобие мысли. Шрам сел. – Мудак, – не выдержал Осама. Приклад врезался Шраму в подбородок – тот словно не почувствовал, и вдруг рассмеялся, вызвав ярость у Осамы. Приклад замелькал в морозном воздухе, описывая равные полукружья. Шрам и не думал защищаться. Осама утомился и отступил, кивнув Джону: «Теперь ты». Шрам смотрел на меня. Стрелки по очереди избивали его, соревнуясь в силе, а Шрам все смотрел на меня. Удар Осамы опрокинул игрока навзничь. – Ну‑ка, – Осама ленивым жестом уткнул дуло автомата в шею Шрама. – Стой! Осама уставился на меня. – Он вор. – Сказано – стой, – отчеканил я, ленивым жестом сбивая наледь с серпика луны на рукаве. – Убери автомат и бери сейф. Вы все, помогите ему! Стрелки поволокли сейф к заносимому снегом поезду. Чувствуя себя разбитым, я побрел следом. Шрам остался лежать на дне ложбинки.
Над поездом клубился пар. Стрелки, переругиваясь и кряхтя, покидали натопленные вагоны. – Ну и морозище, – проговорил Белка, стрелок‑альбинос, которого командование навязало мне в адъютанты. Отбежав в сторону, он стал мочиться, выжигая в сугробе желтую пещеру. – Белка, хрен не отморозь, – крикнули из толпы, тут же грохнувшей смехом. – А ты че так за мой хрен беспокоишься, Джон? – Белка, лыбясь, натянул штаны. – Довольно ржать, – морщась от гуда в висках, сказал я. – Белка, давай построение. – Слушаюсь, конунг. Стро‑о‑йсь! Луженая глотка. Лесное эхо многократно повторило приказ. Стрелки вытянулись в неровный ряд. Двадцать девять человек, двадцать девять комплектов хаки, двадцать девять АКМ, двадцать девять пар глаз, горящих предвкушением бойни. Нет, только двадцать восемь горящих пар глаз. Я остановился напротив Николая, глаза которого просто смотрели на меня, в них таилась тусклая мольба. – Два шага вперед. Николай повиновался. – Конунг? – Ты переводишься из продвагона в первый. – Так точно, – голос Николая едва заметно дрогнул. Он вернулся в строй, в котором зашумело: «Кастрата – в первый». Опасаясь, что шум увеличится, я кивнул Белке: «Раздавай!». Жестяная коробка заставила отряд на время позабыть обо всем. Драгоценные пакетики с белоснежным порошком замелькали в заскорузлых пальцах. – Слава конунгу! – громыхнуло над лесом. Я повернулся и побрел к локомотиву, обходя желтые ледники, выросшие за одну ночевку поезда. Слава конунгу. Чтобы бы вы орали, если б ночью Николай не нашел в Джунглях Шрама? – Спасибо, конунг. За моей спиной – дыхание сбивчивое. Тебе спасибо, Николай.
Я вскочил на ступеньку локомотива. В кабине машиниста – запах концентрата, тварки, поджаренных при сушке валенок. – Олегыч? – Кого там? – заспанный, недовольный голос. Щелкнув, включился генератор, под потолком вспыхнула красная спираль лампочки. Машинист лежал на кровати, втиснутой в узкую щель между двигателем и печкой. Увидев меня, он откинул в сторону рваную телогрейку, обнажив ноги с желтыми ступнями и грязными толстыми ногтями. – Конунг? Чтой‑то рано. – Где там рано, Олегыч, – уже построение прошло. Охнув, Олегыч сел, суетливо натянул валенки и бросился к печке. Погремев заслонкой, достал закопченный котелок. – Олегыч, время! – Минуту, конунг, – стуча ложкой, отозвался машинист, – на пустой желудок жизнь не мила. Счас, поем, тронемся. Я сделал строгое лицо и покинул кабину.
Поезд протяжно взвыл. В форточку под самым потолком ворвался снежный вихрь. Печка загудела, выплюнув на пол несколько угольков. Сгорбленная спина сидящего у печки человека пришла в движение, рука потянулась к щипцам. Жарковато – я привык к прохладе, но одергивать Николая не хотелось. Пусть старается. Я отхлебнул кипятка, надкусил сухарь. Николай заскрежетал заслонкой. – Протопил? – Да, конунг. – Не угорим? – Обижаешь, конунг, – лицо Николая порозовело. Чудно встретить в Джунглях человека, способного смутиться от пустяка. – Присядь, – я кивнул на стоящее у стола полено. – Конунг? – Садись. Николай неловко примостился за столом. – Держи тварки, Николай. Стрелок отшатнулся от протянутой руки. – Слушай, – поморщился я. – Ты сам просил перевести тебя из продвагона, разве нет? Или желаешь обратно к Машеньке? Николай взял тварку тонкой рукой. – Спасибо, конунг. Ну, то‑то же.
Что сверкает в головах игроков, которых холод и ожидание терзают на Поляне сильнее стаи свирепых тварей, когда, завидев в снежном мареве набыченную голову локомотива, вдруг понимают, что это не спасительный Последний Поезд, а транспорт стрелков? Скорее всего, ими просто завладевает страх. Страх за Теплую Птицу. Ни голод, ни холод, ни ядовитая вода, ни твари не отняли у игроков любви к Теплой Птице; и страх за то, что отличает живую тварь от камня, заставляет их метаться по Поляне. Продираться через хищный кустарник в Джунгли – прочь! Вы‑жить!
Олегыч, как и положено, начал сбрасывать скорость заблаговременно, так, чтобы поезд остановился как можно ближе к Поляне. Командир зачгруппы Самир, крупный стрелок с клокастой бородой и блестящими злыми глазами, поприветствовал меня кивком головы. Я закрыл за собой дверь, связывающую первый вагон с вагоном группы зачистки. Здесь удушливо воняло портянками (вон, развешены у печки); на стене – большая перепачканная фотография голой девки, в углу – бак для мочи. Бойцы – Осама, Богдан, Сергей, Джон – нестройно протянули: – Слава конунгу. Никто не удивился моему приходу, совсем не обязательному. Зачгруппа – стрелки матерые, не нуждающиеся в напутствии конунга. Самир сел на кровать и принялся зашнуровывать ботинок. Сергей вертел в руках автомат, Джон подкреплялся тваркой. Богдан, белобрысый стрелок с оторванным ухом, сжимал и разжимал кулаки. – Что, Ухо, не терпится диким глотки порвать? – обнажив черные зубы, спросил Осама. – Не терпится, – хохотнул Богдан. – Знаю я, отчего ему не терпится, – вставил Сергей, отрываясь от оружия. – Надеется, что на Поляне найдется что‑нибудь получше этого. Он кивнул на фотографию голой самки на стене. – А то тебе не надоело дрочить, – ухмыльнулся Богдан. Стрелки засмеялись, кто громче, кто тише. – Заткнитесь. Самир поднялся. Мощный торс закован в куртку цвета хаки, взгляд из‑под шлема цепок и суров, автомат висит так, что ясно: когда надо, мгновенно соскользнет с плеча. – Зачгруппа готова, конунг. Сейчас я скажу это. Иначе, зачем я пришел сюда? Самир смотрел на меня. Скрежет колес вызвал неприятный холодок в деснах. Если я отдам приказ не убивать диких на Поляне, в отряде начнется брожение, которое не вытравить кокаином… Убийство для стрелков – тот же кокаин. – Поезд стоит, конунг, – сообщил Самир. – На выход.
Я смотрел, как стрелки выпрыгивают на рыхлый снег, как мечутся в лесу смутные тени: прочь! Жить! Когда послышались первые автоматные очереди, я повернулся к двери. Скоро должен придти с докладом Самир…
КОСТЕР
В вагон постучались. Николай, даром что храпел на соломенном тюфяке в углу, мигом вскочил, откинул задвижку. Самир. Лицо красное от мороза, на плечах – снег; дышит тяжело, в глазах – огоньки непрошедшего возбуждения. Того особого возбуждения, что испытывает лишь охотник за человеком. – Конунг, зачистка прошла успешно. Кто бы сомневался? – Сколько, Самир? – Двенадцать диких. Двенадцать! Многовато… – Спасибо, Самир, – я отвернулся, давая понять, что доклад окончен. Но стрелок не торопился покинуть вагон. – Конунг, бойцы… – Самир? – я взглянул на стрелка. – Конунг, бойцы просят… – Что? – подчиняясь неведомому порыву, я вскочил, глядя в темные, с желтыми точками глаза. – Что просят бойцы? Самир отвел взгляд, проговорил: – Удвоить дозу. Злость овладела мной. – Удвоить дозу, ядри твою душу? За что? За то, что ты выполнил свою работу? – Но конунг… – Вон! Пятясь, Самир покинул вагон. Я опустился на стул. Рука нащупала нож и с силой вогнала в столешницу. – Сволочь. Я тщетно пытался вытащить нож, застрявший в плотной доске. Подняв глаза, увидел окаменевшее от страха лицо Николая. – Привыкай жить с конунгом. Истопник вздрогнул, теребя в руках кусок бересты.
Поглазеть на костер собралось немного бойцов, большинство предпочло теплые вагоны и горячий концентрат. Над дюжиной человеческих тел, сложенных в неаккуратную горку – ущербная луна. «Трупы во избежание увеличения популяции тварей, надлежит сжигать вместе с одеждой». Приказ за номером 18 инструктивного приложения «Конунг» к Уставу Армии Московской Резервации (УАМР) строго обязателен для исполнения. – Старуха пыталась на дерево взлезть, – неторопливая речь Богдана, рассказывающего стрелкам о зачистке, оттеняла мои мысли. – Только тощими крюками за кору хер удержишься. Я ее пригвоздил к дереву, целую обойму в спину всадил. А она, прикиньте, лежит на снегу и на меня так смотрит, и шевелит, б…дь, руками. Сука! Я ей – в башку… – Осама или кто там, – крикнул я. – Начинайте. Темная фигура с канистрой направилась к горке. Выплеснулась жидкость, запахло бензином. Потом кто‑то чиркнул спичкой. Взметнувшееся к небу пламя озарило Поляну, стрелков, поезд. Бойцы торжествующе завопили. Огонь плясал на трупах; отчетливо виднелись головы, ноги, руки, туловища, трещали волосы, плавился снег. Точно завороженный, я внезапно шагнул вперед, к костру. Из огненного чрева на меня глядело лицо старухи, оно показалось мне знакомым. Черные от копоти губы изгибаются и зовут: «Иди ко мне, и мне станет легче, раздели со мной мою боль». И я сделал еще один шаг. Сильные руки сжали мои плечи; рывок назад. Я увидел перед собой перекошенное лицо командира зачгруппы. – Что ты, ядри твою мать, делаешь, конунг? Поджариться захотел?
В вагоне я прилег на кровать. В груди – пустота. В ноздрях – запах костра. Меня вырвало. Мало‑помалу боль в голове отступила. Я увидел старательную спину Николая, вытирающего с пола блевотину. – Я сам. – Это моя работа, конунг, – во взгляде Николая любопытство вперемешку с тревогой: не ожидал, что конунг может проявить слабость? Преодолевая ломоту в теле, я поднялся. – Зачем ты, конунг? – К черту. Я подошел к сейфу. Скрипнув, металлическая дверца явила горку белых пакетиков. Я просунул руку в щель между горкой и крышкой сейфа и выудил зеленую бутылку с удлиненным горлом, заткнутую огрызком свечи. Присел к столу. Я знал, что по крышам вагонов, перебегая с одного на другой, змеятся снежные вихри, что многие стрелки спят, а те, кто не спит, играют в потрепанные грязные карты либо дерутся за место у печки. Кто‑то грызет тварку, кто‑то в сотый раз перебирает и смазывает АКМ, кто‑то дрочит, кто‑то скрипит зубами; кого‑то мучает болезнь, кого‑то ломка. Мне нет до них дела, даром, что я несу за отряд ответственность перед Лорд‑мэром… – Николай! Брось тряпку и садись. Не говоря ни слова, Николай подошел и опустился на полено напротив меня. Я наполнил две жестяные кружки зеленкой. Одну протянул Николаю, из другой, не поднимая головы, отхлебнул. В носу сразу засвербело, и чтобы не закашляться раньше времени, я закинул подбородок и вылил в рот пойло. Глаза едва не выпрыгнули из глазниц прямо на стол; я нащупал дрожащей рукой кусок тварки, и принялся работать челюстями. Убийственная горечь зеленки сменилось теплотой, разливающейся по телу, точно река по весне. – Хорошо, – крякнул я, с удовольствием отметив пустую кружку в руке Николая, его покрасневшее лицо и заблестевшие глаза. Не давая рассеяться теплу, я наполнил кружки по новой. Зеленка уже не так жгла горло, в животе и груди становилось все теплее. – Вещь, – слегка заикаясь, проговорил Николай, кивнув на опустевшую бутылку. – Где достал, конунг? – Украл, – я засмеялся. Размахнулся и метнул бутылку, метя в приоткрытое окно. Ударившись о стену, бутылка разбилась, забрызгав пол мелкими зелеными осколками. – П‑подберу, к‑конунг, – Николай потянулся к тряпке, но я успел перехватить его руку. – Оставь, Коля. И называй меня Артуром. – Хорошо, Артур. – Так‑то лучше. Ну, рассказывай. – Что рассказывать, конунг… э, Артур? – Как тебе у меня?… Хотя нет, п‑погоди. Давай, что ли, песню… Николай неловко улыбнулся. – Что, не знаешь песен? – Не знаю, конунг. – А эту… Что‑то бье – о‑тся живое и в ка‑амне… – Не знаю. Николай смутился так, словно петь песни должен каждый стрелок. – Ну лады, слушай…
Что‑то бьется живое и в камне, Перестаньте его дробить! Может быть, это чье‑то сердце, И оно умеет любить. Может быть, непорочная дева, Здесь, рыдая, упала в жнивье, От предательства окаменело, Но не умерло сердце ее.
Я с сожалением перевернул кружку вверх дном, несколько прозрачных капель упали на стол. Что за дела? С каких пор зеленка стала прозрачной? Подняв голову, я понял, что это вовсе не зеленка. По впалым, сероватым щекам Николая бежали слезы, задерживаясь в складках кожи, срываясь с подбородка. – Ты чего, Николай? Он пробормотал что‑то. Отвернулся. – Николай? – Это все твоя песня, конунг, – бесцветным голосом откликнулся истопник и тут его, как недавно в лесу, над телом Шрама, понесло. Он говорил, задыхаясь, коверкая слова, говорил сбивчиво, стремясь скорее, как можно скорее вытеснить из груди ту муку, что терзала его. Я слушал, плохо соображая поначалу, о чем говорит этот тонкошеий стрелок. Медленно, но верно, через хмель и толстокожесть, – смысл его слов дошел до меня, заставив содрогнуться. В отряде, под самым моим носом Машенька пользовался Николаем, как женщиной.
Метель. В воздухе – удушливый запах горелого мяса; на месте костра – куча пепла, в центре которой время от времени возникают красноватые язычки. Поезд притих, из печных труб не сыплются искры, а поднимается ровными столбиками сизый дымок. – Что ты задумал, конунг? – голос Николая послышался из‑за спины. – Заткнись. Этот сопляк уже, похоже, наложил в штаны. Если бы не зеленка, я, возможно, так и не узнал бы о происходящем в моем отряде. Мне захотелось повернуться и разбить Николаю нос, но я лишь ускорил шаг. Продвагон темен и тих, как преисподняя. Я стукнул по дощатой двери кулаком. – Кто? – голос Машеньки сонный и злой. Не отвечая, я постучал снова. – Я сейчас тебе по башке постучу. Начальник продвагона появился в дверном проеме, тускло освещенный огнем печки. Я ударил по заспанной роже кулаком, вложив в удар всю силу, на которую способен. Машенька спиной упал в вагон, что‑то загремело, должно быть, опрокинулись коробки с пайками. Я вошел, пропустил Николая, закрыл дверь. – Конунг? – прохрипел Машенька, держась за разбитый рот. Между пальцами показались темные струйки. Он осоловело таращился, еще не понимая, что происходит. Мало‑помалу его взгляд очистился, изумление сменила звериная настороженность. – Ты ох…ел, конунг? – Мразь. Ярость прорвала плотину. Не видя ничего вокруг, я сшиб Машеньку с ног и принялся избивать, не давая отчета, куда именно попадают носы кованых ботинок. – Конунг, прекрати, – крик Николая донесся до меня из‑за границы моей ярости. Машенька лежал на полу лицом в потолок, в окружении коробок с пайками, рот его пузырился красным. На черепе кожа рассечена, показалась кость, спутанные черные волосы запеклись кровью. – Возьми, – я достал из‑за пояса и протянул Николаю нож. Он отшатнулся. – Чего же ты, Николай? Прикончи его, ведь он мучил тебя. – Спрячь нож, конунг, – пробормотал Николай. – Уверен? – Спрячь. Я сунул нож за пояс. – Тогда пойдем отсюда. Однако прежде чем мы покинули вагон, Николай задержался над своим мучителем, плюнул ему в лицо. – Сволочь, – процедил сквозь зубы.
|