Март 1346 года – декабрь 1348 года 13 page

– Элизабет согласилась, – ответил довольный аббат.

Он всегда с удовольствием докладывал ей хорошие новости.

– Хорошо. Я хочу поговорить с тобой еще кое о чем. – Старуха обернулась к Филемону: – Ты нам больше не понадобишься.

На секунду тот поджал губы, как ребенок, которого незаслуженно отшлепали. Он мог срезать кого угодно, но сам обижался мгновенно. Однако помощник аббата быстро взял себя в руки, сделал вид, что ему все равно, будто его даже слегка забавляет ее высокомерие, и с преувеличенной почтительностью поклонился:

– Разумеется, мадам.

Годвин спросил:

– Побудешь за меня на службе?

– Конечно.

Когда он ушел, Петронилла уселась за большой стол:

– Знаю, сама настаивала, чтобы ты поощрял таланты этого юноши, но, должна признать, сейчас у меня от него мурашки по коже.

– Он полезен, как никогда.

– На бессовестного человека нельзя положиться. Если предает других, может предать и тебя.

– Я запомню, – кивнул настоятель, хотя понимал: теперь он настолько повязан с Филемоном, что действовать без него трудно. Решив не говорить этого матери, спросил: – Хочешь вина?

Та покачала головой:

– И так еле держусь. Сядь и выслушай меня.

– Хорошо, мама.

Подсел ближе.

– Тебе нужно уехать из Кингсбриджа, пока чума не вспыхнула в полную силу.

– Не могу. Но можешь ты…

– При чем тут я? Я все равно скоро умру.

При мысли об этом Годвину стало дурно.

– Не говори так!

– А ты не будь идиотом. Мне шестьдесят лет. Посмотри на свою мать, я не могу даже стоять прямо. Пора, пора уходить. Но тебе всего сорок два, у тебя все впереди! Ты можешь стать епископом, архиепископом, кардиналом.

От ее непомерных амбиций, как всегда, закружилась голова. Неужели он действительно станет кардиналом? Или это просто материнская слепота? Как знать.

– Я не хочу, чтобы ты умер от чумы, не свершив своего предназначения.

– Мама, ты не умрешь.

– Забудь про меня! – рассердилась она.

– Сейчас нельзя уезжать из города. Нельзя допустить, чтобы Керис избрали настоятельницей.

– Пусть сестры поскорее проведут выборы. А если не выйдет, все равно уезжай, отпусти все на волю Божью.

Аббат очень боялся чумы, но то, что его планы могут не осуществиться, пугало не меньше.

– Если выберут Керис, я потеряю все!

Мать смягчилась:

– Годвин, послушай. Ты мой единственный сын. Если я тебя потеряю…

От такой резкой перемены в ее голосе монах растерялся и замолчал. Старуха продолжила:

– Во имя всех святых, уезжай куда‑нибудь, где чума тебя не достанет.

Никогда еще она его не просила. Только для того, чтобы успокоить ее, аббат произнес:

– Дай мне подумать.

– Эта чума как волк в лесу. Встретив его, думать нечего, нужно бежать.

Годвин читал проповедь в субботу перед Рождеством. Дождя не было, высокие бледные облака затянули морозное небо. Чтобы разобрать соборную башню, Элфрик закрыл ее лесами из веревок и перекладин, похожими на птичье гнездо. На рыночной лужайке дрожащие от холода торговцы продавали последний товар немногим растерянным покупателям. Мерзлую траву кладбища испестрили коричневые пятна – свежие могилы, сотни могил.

Но собор был полон. К рождественской службе иней, который настоятель заметил на стенах во время службы первого часа, от тепла тысяч тел растаял. Люди в тяжелых плащах и накидках землистого цвета напоминали скот в загоне. Аббат понимал, что они пришли из‑за чумы. К тысячам горожан прибавились многие сотни жителей округи – все искали у Бога защиты от болезни, уже поразившей по меньшей мере один дом на каждой улице – и в городе, и в деревнях. Годвин сочувствовал пастве. В последнее время он даже усерднее молился.

Обычно ревностные прихожане стояли только впереди. Задние же болтали с друзьями и соседями, а молодняк развлекался. Но сегодня в соборе воцарилась почти полная тишина. На священнослужителей устремились непривычно напряженные взгляды. Все старательно повторяли слова молитвы, искренне желая приобщиться благодати. Проповедник всматривался в лица и видел страх. Как и сам аббат, люди с ужасом думали, кто следующий чихнет, у кого пойдет носом кровь, кто покроется темно‑красной сыпью.

Впереди справа стоял граф Уильям с женой Филиппой, двумя взрослыми сыновьями – Роландом и Ричардом – и четырнадцатилетней дочерью Одилой. Уильям правил графством подобно отцу, наводя порядок и верша справедливость твердой, порой жесткой рукой. Граф казался встревоженным: никакие, даже самые крутые меры не могли сдержать эпидемию. Филиппа одной рукой обнимала дочь, словно пытаясь защитить.

Рядом с ними мялся Ральф, лорд Тенч. Он никогда особо не умел скрывать чувства и теперь был жутко напуган. Его жена‑ребенок держала на руках малыша. Настоятель недавно крестил его под именем Джеральд, в честь деда, который стоял тут же, рядом с бабкой Мод.

Аббат перевел глаза на брата Ральфа Мерфина. Когда Мостник вернулся из Флоренции, монах решил, что Керис тут же снимет обет и покинет монастырь, и надеялся, что от простой горожанки будет меньше неприятностей. Но этого не произошло. Зодчий держал за руку дочурку‑итальянку. Рядом стояла Бесси с постоялого двора «Колокол». Ее отец Пол уже умер от чумы.

Недалеко от них Годвин увидел семью, которую Фитцджеральд‑старший презирал: Элфрик, его дочь Гризельда, ее десятилетний сын – тоже Мерфин, Гарри Каменщик, муж Гризельды, потерявшей всякую надежду на настоящего Мерфина, и вторая жена Строителя Ачиса. Элфрик смотрел вверх. До сноса башни он положил над средокрестием временный потолок и теперь то ли восхищался своей работой, то ли искал в ней изъяны.

Бросалось в глаза отсутствие епископа Ширингского. Обычно в Рождество проповедь читал он. Но Анри Мон не приехал. От чумы умерло столько священников, что епископ разрывался между приходами, с трудом подыскивая новых людей. Уже ходили слухи о смягчении требований к рукоположению тех, кому меньше двадцати пяти, и даже тех, кто по церковному уставу священником быть не мог.

Годвин вышел вперед. Перед ним стояла сложная задача. Ему нужно вызвать страх и ненависть к всеобщей любимице города, не упоминая при этом ее имени и ничем не выказав своей враждебности. Кингсбридж должен обрушить на строптивицу свою ярость, но как бы по собственной воле.

Аббат проповедовал не на каждой службе. Только в самых торжественных случаях, когда собиралось огромное множество людей, он обращался к пастве, и то не всегда именно с проповедью, нередко просто зачитывал объявления архиепископа или короля о событиях государственной важности – военных триумфах, налогах, пополнении или утрате в королевской фамилии. Но сегодня случай особый.

– Что такое болезнь? – начал монах. В соборе и без того не было шума, а теперь наступила мертвая тишина. Аббат задал вопрос, терзавший всех. – Почему Господь насылает болезни и чуму, которые мучают и убивают нас? – Годвин перехватил взгляд матери, стоявшей позади Элфрика и Алисы, и, вспомнив ее слова о собственной смерти, на несколько секунд замер, парализованный страхом, потеряв способность говорить. Люди нетерпеливо зашевелились. Понимая, что теряет слушателей, аббат запаниковал, отчего его сковало намертво. Затем внезапно все прошло. – Болезнь – наказание за грехи. – Проповедник много лет оттачивал свой стиль. Он не козырял напыщенной болтовней, подобно монаху Мёрдоу, и старался не сотрясать воздух, а рассуждать разумно. Настоятель сомневался, что подобными рассуждениями можно разжечь необходимую ему ненависть, но Филемон заверил его, будто так убедительнее. – Чума – особая болезнь; значит, Господь особо наказывает нас. – Люди загудели, кто‑то застонал. Этого он и ждал и воспрянул духом. – Мы должны спросить себя, какие же наши грехи заслуживают особого наказания. – Тут Годвин заметил одинокую Медж Ткачиху. В прошлый раз она приходила с мужем и четырьмя детьми. Уже подумал было отметить, что она обогатилась, используя красители, полученные с помощью колдовской силы, но не стал. Медж тоже любили и уважали. – Бог наказывает нас за ересь. В мире – в этом городе, даже в этом большом соборе – есть люди, подвергающие сомнению власть святой Церкви Бога и ее священников. Они сомневаются в преосуществлении Святых Даров, отрицают поминальные службы, утверждают, что молитвы святым суть идолопоклонничество. – Так учили в Оксфорде. Мало кого в Кингсбридже волновали подобные вопросы, и аббат заметил на лицах разочарование и скуку. Снова испугавшись, что теряет слушателей, он в отчаянии добавил: – В городе есть люди, занимающиеся колдовством. – Вот это обратило на себя внимание. Многие ахнули. – Необходимо проявлять бдительность. Помните, исцеляет лишь Господь. Молитва, исповедь, причастие, покаяние – вот лекарства, освященные христианством. – Монах повысил голос: – Все остальное – кощунство! – Этого мало. Нужно конкретнее. – Ибо если Господь посылает нам наказания, а мы пытаемся их избегнуть, разве тем самым не отказываемся мы от своего креста? Мы можем просить Его о прощении, и, может быть, в своей мудрости Он исцелит наши болезни. Но от еретических лекарств будет только хуже. – Публика слушала очень внимательно, и настоятель взбодрился. – Предупреждаю вас! Магические заклинания, народные поверья, нехристианские песнопения и особенно языческие обычаи – все это колдовство, запрещенное святой Божьей Церковью.

На самом деле он обращался к тридцати двум монахиням, стоящим позади него в хоре. Пока лишь немногие выразили свое недовольство Керис и поддержку Элизабет, отказавшись от масок. Сестра‑келарь по‑прежнему имела преимущество, а выборы назначены на следующую неделю. Нужно внушить монахиням, что медицинские воззрения бывшей смотрительницы госпиталя – ересь.

– Всех, следующих этим обычаям, – Годвин ради вящего эффекта выдержал паузу, наклонился вперед и пристально посмотрел на людей, – любого человека в городе… – он развернулся и посмотрел назад, на монахов, – или даже в аббатстве… – вновь повернулся к мирянам, – всякого, говорю вам, придерживающегося таких верований, нужно остерегаться. – Аббат опять помолчал. – И да будет Господь милостив к их душам.

Пола Белла хоронили в холодный декабрьский день. Всех пришедших к его промерзшей могиле пригласили в «Колокол» на поминки. Теперь за хозяйку осталась Бесси. Она не хотела горевать в одиночестве и щедро разливала лучший эль. Ленни Музыкант на пяти струнах своего фиделя[15]выводил печальные мелодии, и скорбящие по мере опьянения начинали размазывать слезы.

Мерфин сидел в углу с Лоллой, кормил ее сладким коринфским изюмом, купленным вчера на рынке – дорогое удовольствие, – и одновременно учил считать. Отсчитал себе девять ягод, а давая дочери, стал пропускать четные числа:

– Одна, три, пять, семь, девять.

– Нет, неправильно! – Лолла рассмеялась, понимая, что отец шутит.

– Почему же, обоим по девять.

– Но у тебя больше!

– Правда? И как же так получилось?

– Ты просто неправильно посчитал, ты не умеешь.

– Ну, тогда считай сама; может, у тебя получится.

К ним подсела Бесси в своем лучшем платье, ставшем ей тесноватым.

– Можно изюма? – попросила хозяйка.

– Да, – ответила Лолла, – но только чтобы считал не папа.

– Не волнуйся, я знаю все его трюки.

– Держи, – протянул Мерфин Бесси. – Одна, три, девять, тринадцать… Ой нет, тринадцать – это слишком много. Я у тебя заберу. – Отнял три изюмины. – Двенадцать, одиннадцать, десять. Ну вот, теперь у тебя десять ягод.

Лолле было ужасно смешно.

– Но у нее только одна!

– Я что, опять неправильно посчитал?

– Ну конечно! – Девочка посмотрела на Бесси: – Мы знаем все его трюки.

– Ну, тогда считай ты.

Дверь открылась, ворвалась струя ледяного воздуха, и вошла Керис, закутанная в тяжелый плащ. Мастер улыбнулся: всякий раз, видя ее, он радовался, что живет на свете. Бесси встревожилась, но поздоровалась:

– Здравствуй, сестра. Очень любезно с твоей стороны помянуть отца.

– Мне очень жаль, – вежливо, но прохладно отозвалась монахиня. – Он был хорошим человеком.

Зодчий понял, что две женщины считают себя соперницами. Он не знал, чем это заслужил.

– Спасибо, – кивнула Бесси. – Выпьешь эля?

– Очень любезно, но нет. Мне нужно поговорить с Мерфином.

Белл посмотрела на Лоллу:

– Давай жарить орехи на огне?

– Да, здорово!

Хозяйка увела девочку.

– Они нашли общий язык, – заметила Керис.

Фитцджеральд кивнул:

– У Бесси доброе сердце и нет своих детей.

Целительница погрустнела:

– И у меня нет детей… Но может, и недоброе сердце.

Мерфин дотронулся до ее руки.

– Мне лучше знать. Твое доброе сердце болеет не только о паре детей, а о десятках людей.

– Очень мило с твоей стороны ставить вопрос так.

– Это правда. Как дела в госпитале?

– Невыносимо. Куча умирающих, а я не могу ничего для них сделать, кроме как похоронить.

Мастеру стало жаль ее. Она всегда все знала, всегда была так уверена, однако напряжение оказалось чрезмерным, и ей хотелось поделиться хотя бы с ним.

– У тебя усталый вид.

– Господи, я и в самом деле устала.

– Ты, наверное, ко всему, волнуешься из‑за выборов.

– Я пришла к тебе за помощью.

Мерфин замер. Он разрывался. С одной стороны, хотел, чтобы избранница добилась своего и стала настоятельницей. Но тогда как же его мечта жениться на ней? А с другой стороны, позорно, корыстно надеялся, что Керис проиграет выборы и снимет обет. Однако в любом случае готов помочь ей во всем, просто потому, что любит.

– Хорошо.

– Годвин вчера в своей проповеди метил в меня.

– Да неужели мы никогда не избавимся от обвинений в колдовстве? Это же такая нелепость!

– Люди глупы. Проповедь произвела большое впечатление на монахинь.

– Как и задумывалось, разумеется.

– Несомненно. Некоторые поверили Элизабет, что мои маски – язычество. Ее ближайшее окружение – Кресси, Элани, Джанни, Рози, Симона – сняли маски еще раньше. Но услышать подобное с кафедры – другое дело. Самые впечатлительные сестры тоже сняли маски. Остальные предпочитают не делать выбор открыто и вообще не заходят в госпиталь. Повязки надеваем только я и четыре мои подруги.

– Я этого боялся.

– Теперь, со смертью матери Сесилии, Старушки Юлии и Мэр, право голоса имеют тридцать две монахини. Чтобы победить, нужно набрать семнадцать. У Элизабет было пять сторонниц, проповедь прибавила одиннадцать. Считая ее собственный голос, это семнадцать. У меня всего пять. Даже если все сомневающиеся примут мою сторону, я проиграю.

Мерфин разозлился. Как же больно, когда после всех трудов на благо монастыря от тебя отказываются.

– И что ты можешь сделать?

– Моя последняя надежда – епископ. Если он твердо заявит, что не утвердит кандидатуру Элизабет, кое‑кто может переметнуться. Тогда у меня появится шанс.

– И как его убедить?

– У меня нет возможностей, но у тебя… или, скажем, у приходской гильдии…

– Пожалуй…

– Сегодня собрание. Полагаю, ты пойдешь.

– Да.

– Смотри, что получается. Годвин держит город мертвой хваткой. Он близок с Элизабет, ее родные – вилланы аббатства, настоятель всегда к ним благоволил. Став настоятельницей, Клерк будет такой же игрушкой в его руках, как Элфрик. Мой братец хочет избавиться ото всех несогласных как в стенах аббатства, так и вне их. Это смерть для Кингсбриджа.

– Все верно, но готовы ли члены гильдии обратиться к епископу…

Керис вдруг сникла.

– Просто попытайся. Если тебя не послушают, так тому и быть.

Заметив ее уныние, Мерфин пожалел, что усомнился вслух.

– Конечно, попытаюсь.

– Спасибо. – Она встала. – Ты, должно быть, не очень хочешь, чтобы я стала настоятельницей. Спасибо. Ты настоящий друг.

Фитцджеральд криво улыбнулся. Мастер хотел быть ее мужем, а не другом. Но довольствоваться нужно тем, что имеешь. Керис вышла на улицу. Зодчий подошел к Бесси и Лолле, сидевшим у огня, отведал жареных орехов, но был слишком занят своими мыслями. От Годвина всем одни неприятности, но его власть растет и растет. Почему? Может, все дело в мощном сочетании честолюбия и непорядочности?

Когда стемнело, он уложил Лоллу и заплатил соседской девочке, чтобы та за ней присмотрела. Бесси оставила в таверне прислужницу Сари. Надев толстые плащи, они пошли по главной улице к зданию гильдии на рождественское собрание.

В конце длинного зала стояла бочка свежего эля. Какое вымученное веселье в это Рождество, подумал Мерфин. Многие уже как следует выпили на поминках по Полу Беллу, и некоторые вслед за Фитцджеральдом вновь с такой жадностью набросились на эль, как будто не дотрагивались до него целую неделю. Может, выпивка отвлекает их от чумы?

Бесси и троих старших сыновей умерших купцов приняли в новые члены. Годвин как сюзерен города должен радоваться – благодаря налогу на наследство его доходы растут. После обсуждения рутинных вопросов зодчий заговорил о выборах новой настоятельницы.

– Это не наше дело, – тут же заявил Элфрик.

– Как посмотреть, – возразил Мерфин. – Их результат скажется на городской торговле на годы, если не на десятилетия. Настоятельницы весьма влиятельны, в наших интересах сделать все возможное, чтобы избрали сестру, не препятствующую развитию торговли.

– Но что мы можем сделать? У нас нет голоса.

– У нас есть влияние. Мы можем обратиться к епископу.

– Этого никто до сих пор не делал.

– Не очень убедительный аргумент.

– А кто претенденты? – спросил Билл Уоткин.

– Простите, я думал, всем известно, – ответил Мерфин. – Сестра Керис и сестра Элизабет, и я думаю, нам следует поддержать Керис.

– А как же иначе, – съязвил олдермен. – Все мы прекрасно всё понимаем.

Кто‑то захихикал. Люди знали о долгих, сложных отношениях Мерфина и Керис. Зодчий улыбнулся.

– Валяйте, смейтесь, я не против. Просто не забудьте, что она дочь Эдмунда, выросла в доме сукнодела, помогала отцу, понимает трудности, с которыми сталкиваются купцы, а ее соперница – дочь епископа и скорее станет на сторону аббата.

Элфрик сидел весь красный. Частично это эль, решил Фитцджеральд, но в основном злость.

– Мерфин, за что ты меня ненавидишь? – вдруг спросил он.

Тот удивился:

– Я считал, дело обстоит ровно наоборот.

– Ты соблазнил мою дочь, затем отказался на ней жениться. Пытался помешать мне построить мост. Я думал, что избавился от тебя, но ты возвращаешься и унижаешь меня, тыча всех носом в трещины на мосту. Едва вернувшись, пытаешься сместить меня с должности олдермена и посадить в это кресло своего друга Марка. Даже намекал, что трещины в соборе – моя вина, хотя он был построен задолго до моего рождения. Повторяю: за что ты меня так ненавидишь?

Мостник не знал, что ответить. Неужели Элфрик и впрямь не понимает, как он гадил? Но обсуждать это на заседании гильдии неприлично.

– Я не ненавижу тебя, Элфрик, мой бесчеловечный учитель. Ты плохой строитель, лизоблюд Годвина, но тем не менее я не ненавижу тебя.

Новый член гильдии Джозеф Кузнец воскликнул:

– Так вот чем вы занимаетесь на собраниях? Выясняете свои дурацкие отношения?

У Мерфина было такое ощущение, будто ему съездили по морде. Не он начал этот дурацкий разговор, но тем не менее он его продолжил. И Мостник промолчал, сообразив, что коварный олдермен, как всегда, победил.

– Джо прав, – кивнул Билл Уоткин. – Мы пришли сюда не для того, чтобы слушать, как бранятся эти двое.

Зодчему не понравилось, что Билл поставил его на одну доску с прихвостнем аббата. Вообще‑то в гильдии к нему относились хорошо и после истории с мостом недолюбливали Элфрика. Если бы Марк не умер, нынешнего олдермена действительно сместили бы. Но что‑то сдвинулось. Мостник спросил:

– Мы можем вернуться к нашему вопросу, то есть просить епископа предпочесть Керис?

– Я против, – буркнул Элфрик. – Аббат Годвин за Элизабет.

– Я согласен с Элфриком. Зачем нам ссориться с отцом‑настоятелем? – раздался голос Марсела Свечника.

Марсел имел договор с аббатством на поставку восковых свечей. Годвин являлся самым крупным его заказчиком. Фитцджеральд не удивился. Однако следующий оратор его потряс.

– Стоит ли поддерживать человека, обвиняемого в ереси? – заявил Иеремия Строитель.

Он плюнул налево, направо и перекрестился. Мерфин от удивления даже не нашелся что ответить. Иеремия всегда был страшно суеверен, но мастер не мог себе представить, что умник дойдет до предательства учителя.

– Это смехотворное обвинение, – попробовала защитить Керис Бесси.

– Однако оно так и не было опровергнуто, – возразил Иеремия.

Зодчий уставился на него, но суеверный малый отвел глаза.

– Что с тобой, Джимми?

– Я не хочу умереть от чумы, – ответил тот. – Ты слышал проповедь. Нельзя общаться с людьми, практикующими языческие обычаи. А ты хочешь просить епископа поддержать ее!

Послышался одобрительный ропот, и Мостник понял, что это общее мнение. Остальные не так суеверны, как Иеремия, но разделяют его опасения. Чума напугала всех до смерти, ослабив способность рассуждать трезво. Проповедь аббата оказала большее воздействие, чем мог предположить Мерфин. Он уже готов был сдаться, но подумал о Керис, о том, как она встревожена, подавлена, и решился попытаться еще раз:

– Я пережил чуму, во Флоренции. И предупреждаю вас: священники и монахи не в состоянии никого спасти. Вы преподнесете Годвину город на тарелочке – задаром.

– Это очень похоже на святотатство, – покачал головой Иеремия.

Зодчий осмотрелся. Напуганные члены гильдии согласны с Иеремией. Больше он ничего не мог сделать. Решив в связи с выборами настоятельницы не предпринимать никаких шагов, собрание закрылось, и мрачные члены гильдии принялись зажигать от огня лучины, чтобы осветить себе путь домой.

Фитцджеральд решил, что идти с новостями в монастырь слишком поздно: в аббатстве ложились с сумерками и вставали рано утром. Однако возле здания гильдии он увидел фигуру в толстом суконном плаще. К его удивлению, факел высветил напряженное лицо Керис.

– Ну что? – взволнованно спросила она.

– Не вышло. Мне очень жаль.

Ее словно пырнули ножом.

– Что сказали?

– Не хотят вмешиваться. Поверили в проповедь.

– Идиоты.

Пошли по главной улице. У монастырских ворот Мерфин посоветовал:

– Уходи из монастыря, Керис. Не из‑за меня, из‑за себя. Ты не сможешь работать с Элизабет. Она ненавидит тебя и будет мешать во всем.

– Клерк еще не победила.

– Но ведь победит, ты сама говорила. Сними обет, выходи за меня замуж.

– Брак – это тоже обет. Если я нарушу слово, данное Богу, неужели ты поверишь обещанию, данному тебе?

Мастер улыбнулся:

– Рискну.

– Дай мне подумать.

– Ты уже много месяцев думаешь, – обиженно заметил Мостник. – Если сейчас не уйдешь, не уйдешь никогда.

– Сейчас не могу. Я нужна людям, как никогда.

Он начал злиться:

– Я не буду просить вечно.

– Понимаю.

– Знаешь, я вообще не буду тебя больше просить.

Монахиня заплакала.

– Прости, но я не могу покинуть госпиталь, когда бушует чума.

– Госпиталь.

– И людей, жителей города.

– А ты сама?

При свете факела блестели ее слезы.

– Я им нужна.

– Они неблагодарны, все: сестры, братья, горожане. Уж поверь мне.

– Это не важно.

Мастер кивнул, смирившись с ее решением и подавив эгоистическую досаду.

– Если так, то выполняй свой долг.

– Спасибо за то, что понял.

– Я хотел бы, чтобы все кончилось иначе.

– Я тоже.

– Возьми‑ка свет.

– Спасибо.

Монахиня взяла горящий факел и развернулась. Фитцджеральд смотрел на нее и думал: неужели вот так все и кончится? Неужели это все? Возлюбленная уходила своей обычной походкой, решительной, уверенной, но с опущенной головой. Керис прошла в ворота и исчезла.

Огни в «Колоколе» приветливо светились сквозь щели ставен и дверей. Последние пьяные посетители прощались, Сари собирала кружки и вытирала столы. Лолла почти заснула. Мерфин отпустил няню и подумал было пойти спать, но знал, что не уснет. Слишком взволнован. Почему он потерял терпение именно сегодня, ведь препятствия возникали и раньше? Зодчий разозлился, но, успокоившись, понял, что злость от страха – страха, что Керис заразится чумой и умрет.

В зале он сел на лавку и снял башмаки. Глядел в огонь и думал, почему же ему не дается одна‑единственная вещь, которой он хочет больше всего. Вошла Бесси, повесила плащ. Сари ушла, и Белл, заперев двери, села напротив постояльца на большой стул, где всегда сидел ее отец.

– Мне так жаль, что собрание прошло зря. Я не знаю точно, кто прав, но знаю, что ты очень расстроен.

– В любом случае спасибо за поддержку.

– Я всегда тебя поддержу.

– Может, хватит мне вести войны с Керис?

– Согласна; могу себе представить, как это тяжело.

– Тяжело и досадно. Похоже, я половину жизни без толку ее жду.

– Любовь никогда не бывает без толку.

Мастер поднял на хозяйку удивленные глаза и после паузы заметил:

– Ты мудрая женщина.

– В доме больше никого нет, кроме Лоллы. – Бесси встала перед гостем на колени. – Я хочу тебя утешить. Как могу.

Фитцджеральд посмотрел на ее круглое доброе лицо и потеплел. Он так давно не обнимал женщину. Но покачал головой:

– Не хочу тебя использовать.

Белл улыбнулась:

– Я не прошу тебя на мне жениться. И даже любить. Я только что похоронила отца, а тебя огорчила Керис, нам обоим нужно человеческое тепло.

– Чтобы притупить боль, как кувшин вина.

Она взяла его руку и поцеловала ладонь.

– Лучше вина.

Бесси прижала его руку к груди. Мерфин вздохнул, наклонился и поцеловал трактирщицу. Это было как глоток холодной воды в жаркий день, он не мог остановиться. Скоро хозяйка оторвалась от него и стянула через голову платье. У нее были круглые бедра, круглый живот, круглая грудь. Зодчий поцеловал ее в живот и поднял взгляд на вспыхнувшее лицо.

– Пойдем наверх? – пробормотал он.

– Нет, – прошептала Белл. – Я не могу так долго ждать.

Выборы настоятельницы проходили сразу после Рождества. Утром Керис чувствовала себя такой разбитой, что еле поднялась с постели. Когда зазвонил колокол к утрени, у нее было сильное искушение засунуть голову под одеяло и сказать, что ей нездоровится. Но она не могла симулировать, когда столько людей вокруг умирает, и в конце концов превозмогла себя.

Целительница с трудом прошла по ледяным каменным плитам аркады рядом с Элизабет – они возглавляли процессию. Это было обговорено, ведь ни одна не хотела отдавать первенство, обе претендовали на должность настоятельницы. Но врачевательница уже опустила руки. Результат выборов предрешен. Пока пели псалмы и читали молитвы, она зевала, дрожала от холода и сердилась. Этим днем Клерк изберут аббатисой. Керис обижалась на монахинь, ненавидела Годвина и презирала городских купцов за то, что не вмешались. Жизнь не удалась. Не построила новый госпиталь, о котором мечтала, и теперь уже не построит.

Обижалась и на Мерфина за то, что тот делал ей предложение, которое она не могла принять. Фитцджеральд ее не понял. Ему брак приятно разнообразит работу, ей – заменит дело всей жизни. Именно поэтому она колебалась так много лет, несмотря на то что хотела быть с ним, жаждала его до головокружения.

Керис проговорила последние слова молитвы и во главе процессии вышла из церкви. Когда сестры оказались в аркаде, позади кто‑то чихнул. Целительница была так расстроена, что даже не обернулась посмотреть. Монахини поднялись по лестнице в дормиторий. Войдя в комнату, Керис услышала за собой тяжелое дыхание. Свеча высветила послушницу Симону – суровую женщину средних лет, добросовестную монахиню, она не станет притворяться. Суконщица повязала льняную маску и встала на колени возле ее матраца. Симона обливалась потом.

– Как ты себя чувствуешь?

– Ужасно, – испуганно ответила больная. – Мне снился странный сон.

Врачевательница дотронулась до ее лба. Он горел.

– Дай попить.

– Сейчас.

– Думаю, это простуда.

– Во всяком случае, у тебя жар.

– Но я ведь не заболела чумой, правда? Ведь не так все страшно?

– Все равно нужно в госпиталь, – уклончиво заметила Керис. – Ты можешь идти?

Симона с трудом поднялась, и монахиня обернула ее одеялом. Когда шли к выходу, вновь послышалось чихание. Чихала пухленькая сестра Рози, занимавшая должность помощницы ризничей. Целительница жестко посмотрела на нее и подозвала еще одну монахиню:

– Сестра Кресси, отведи Симону в госпиталь, а я посмотрю Рози.

Кресси взяла Симону за руку и повела вниз по лестнице. Врачевательница поднесла свечу к лицу Рози. Она тоже была вся мокрая от пота и напугана до смерти. Керис оттянула ворот платья больной. На плечах и груди виднелась красная сыпь.

– Нет, – взмолилась Рози. – Нет, пожалуйста.

– Может, это ерунда, – солгала Керис.

– Я не хочу умирать от чумы! – Рози осипла.

Монахиня спокойно ответила:

– Сначала успокойся и пойдем со мной.

Она крепко взяла Рози за руку. Та сопротивлялась:

– Нет, я не больна!

– Попытайся молиться. Ave Maria. Давай.