В чем я покривил душой

Считается, что каяться никогда не поздно. Покаяние может быть принято или не принято, но оно важно не только для кающегося.

Когда в 1968 году я опубликовал тексты 13 судебно‑медицинских заключений и описал события, разыгрывавшиеся в Берлине в мае 1945 года, я сознательно допустил одно искажение этих событий. Я написал: «Медицинское следствие было закончено, поэтому трупы были окончательно сожжены, а пепел развеян по ветру, как об этом 3 июня начальник управления контрразведки „СМЕРШ“ 1‑го Белорусского фронта доложил в Москву». Это была ложь, причем умышленная.

Откуда она взялась? В 1968 году, когда я с огромным трудом добился разрешения на публикацию актов, в Москве царили иные порядки. Все подобные публикации подлежали строжайшему контролю, особенно если они были связаны с деятельностью спецслужб. Я слышал, что мой коллега из газеты «Труд» пытался получить такое разрешение. Мол, в торжественный день Победы сообщим о том, чем и как кончил Гитлер. Просьбу доложили Никите Хрущеву, и он, было, согласился, но в последний момент изменил это решение. Я понимал, что надо придумать какой‑то повод для возобновления просьбы. Как говорится, не бывать бы счастью, да несчастье помогло. В 60‑е годы советская внешнеполитическая пропаганда занималась дискредитацией порядков в ФРГ и показом роста неонацизма. В ЦК КПСС с этой целью готовились специальные меры, о чем журналистам стало известно. Тогда мне и пришла в голову мысль, что акты о смерти Гитлера можно обнародовать, включив их в ряд публикаций против неонацизма, возрождающего миф о Гитлере (уже появились публикации о том, что Гитлер якобы жив). Расчет оказался правильным, и ЦК дал указание КГБ предоставить документы, но с ограничениями: публикация подлежала строгому контролю и писать можно было только то, с чем согласны в КГБ. И наоборот: чего публиковать не захотят, того и не писать…

В пустой кабинет пресс‑бюро КГБ мне приносили папки, откуда я мог делать выписки. Затем мне дали адреса некоторых ветеранов «СМЕРШ», с которыми я мог встретиться. Среди них оказался и полковник Горбушин, к которому я поехал в Ленинград. Мы долго беседовали, причем, рассказывая о судьбе трупов Гитлера, Браун, Кребса и семьи Геббельс, Василий Горбушин вдруг сказал:

— А вот об этом писать нельзя. Это государственная тайна. Вам скажу, но вы не пишите.

— Что вы имеете в виду?

— А то, что мы трупы не уничтожили, а зарыли. Причем зарывали не раз, пока не закопали их в Магдебурге, куда штаб 3‑й ударной армии передислоцировался в конце 1945 года.

Тогда же это подтвердила мне в дружеском разговоре Елена Ржевская. Те же сотрудники пресс‑бюро КГБ, с которыми я все время консультировался, прямо указали: надо написать, что трупы сожжены, указать произвольно время, скажем, начало июня. Я так и сделал. Иначе сделать и не мог, ибо тогда вся публикация, которую я считал необходимой, не увидела бы света.

Теперь, покаявшись, я могу попытаться с максимальным приближением описать своеобразную одиссею трупов Гитлера и его присных.