Глава 26. Последний день в Сайгоне прошел как сон

Последний день в Сайгоне прошел как сон. Казалось даже странным, что после того, как Пакстон твердо решила уехать, делать ей здесь было почти нечего. После обеда она попрощалась со всеми в офисе «Ассошиэйтед Пресс», а уходя оттуда, уже едва могла говорить, потому что продолжала неотступно думать о своих потерях, о Ральфе и о Франс, об их двоих детях.

В последний раз она зашла в «Чашку чая», а потом, будто нарочно, оказалась на террасе «Континенталь‑палас». Настырные и крикливые попрошайки больше не пугали, только угнетали. Потом она поехала прощаться к Жан‑Пьеру. Больше ехать было не к кому. Люди, которых она любила, ушли – каждый по‑своему.

Пакстон села и выпила с Жан‑Пьером, но тот и так уже изрядно накачался и все время болтал с ней о Нигеле, которого тоже уже давно не было, и, глядя на Жан‑Пьера, Пакстон подумала, неужели и она сама, останься она здесь, станет такой же, как Жан‑Пьер, – изломанной, испитой, сбитой с толку, с тоской в глазах. Те, кто оставался здесь, часто становились такими, но и те, кто уезжал, никогда уже не станут такими, какими были раньше. Но кто остался, а кто ушел? Погибшие? Те, кому удалось выжить? Отсюда не ушел никто. Возможно, конец для всех одинаков. Никто не победил. И никто не победит.

– Ты еще вернешься? – Жан‑Пьер оторвался от стакана и взглянул на Пакстон почти трезво.

Она покачала головой. На этот раз она это знала точно. Да, трудно думать о возвращении домой. Но это уже не тема для размышлений. Тут нет ни вопросов, ни ответов – она должна ехать домой и пытаться строить свою жизнь там. Разумеется, она понимала, что не успокоится, пока не узнает все о Тони. Однако очень может быть, что из Штатов наводить справки окажется даже проще. Там есть люди и целые организации, занятые, поисками пропавших без вести, потерявшихся и пленных.

– Я тоже собираюсь на днях домой, – добавил Жан‑Пьер почти про себя. Но он не знал, что ему делать дома, как не знала и Пакстон. Люди, которых она любила, умерли здесь, за исключением Тони, а теперь и он ушел, может быть, навсегда. Но и в Штатах теперь все пойдет по‑другому. Ее мать умерла. И больше ничто не связывало ее с Саванной.

Пакстон попрощалась с Жан‑Пьером и пошла вниз по Тудо к отелю, в ее душе продолжалась отчаянная борьба.

Она впитывала такие знакомые звуки и запахи; она засмеялась, увидев, как на площади американский солдат учит мальчишек играть в футбол. В Тан Сон Нхат все время устраивали такие игры, и она пару раз ходила на них с Биллом, а вот Тони их не особенно любил. Он был слишком нервным, быстрым, ему хотелось говорить, думать, спорить, философствовать, а не сидеть и смотреть, как люди играют в бейсбол. Он старался, пока они вместе, передать ей как можно больше своих знаний – о жизни, о людях, о войне, о том, что все, что ты делаешь, нужно делать как можно лучше… Теперь это стало частью ее самой. Она все еще помнила то, что он говорил ей… идеи, которые они разделяли… и ночь, когда они принимали ребенка Франс. Все это теперь казалось сном.

Пакстон шла по коридору «Каравеллы» и вспоминала тот день, когда он впервые пришел сюда к ней. Ту неловкость сначала – как трудно им дались первые шаги, но как счастливы они стали потом… И как прекрасно было в Гонконге. Она все еще носила рубиновое кольцо и всегда будет носить. Точно так же, как и браслет Билла. И медальон с ошейника собаки Питера будет всегда заперт Вместе с ее бумагами. Подобно тому, как другие носят локоны, обрывки военной формы и браслеты с именами любимых. И хотя эти реликвии напоминали о каком‑то страшном ударе, от этого они становились еще дороже для тех, кто остался в живых и для кого еще все не кончилось.

Когда Пакстон паковала чемоданы и откладывала книги, которые собиралась оставить друзьям, ей казалось, что ее окружают призраки. Она забирала с собой очень мало, только кое‑что на память – то, что никто не мог у нее отобрать.

На следующее утро она взяла такси и поехала на базу Тан Сон Нхат, где ожидали отправки все отбывающие домой. Рядом стояли вьетнамские девчонки, плакавшие о своих американских друзьях, и большие здоровые мальчишки, которые едва могли дождаться самолета; тут же находились и раненые. Среди них многие отделались легко – их раны были на виду: перебинтованная рука, отсутствующая нога, пара новых костылей. Другие, отправлявшиеся домой без внешних увечий, в действительности были поражены куда более тяжело. Просто их раны, как и зияющая рана Пакстон, не были видны.

Когда самолет поднялся и они пролетали над Сайгоном, Пакстон посмотрела вниз, и у нее перехватило дыхание.

– Чао онг, – прошептала она, когда самолет взял курс на Штаты. – До свидания, Вьетнам… до свидания… Я на самом деле люблю тебя… – Закрыв глаза, она почти почувствовала, что Тони здесь, с ней рядом. Она казалась себе предательницей, ведь она бросила его. Но все старались уверить ее, что он погиб, и ей пришлось заставить себя в это поверить.

Но все равно выбора теперь не оставалось: Пакстон нужно ехать на похороны матери. И самое странное заключалось в том, что она совершенно ничего при этом не испытывала. Она вообще ничего не ощущала, кроме той окаменевшей части своего сердца, которая еще любила Тони. Пакстон знала, что все еще любит его, всегда будет любить, но он забрал с собой часть ее души, как и все они.

Самолет летел из Сайгона в Мидуэй, а оттуда в Сан‑Франциско. Но Пакстон не позвонила ни в газету, ни Вильсонам.

Они, конечно, знали, что она возвращается. Но она сразу же пересядет на другой самолет и полетит в Саванну. Она вернется в Сан‑Франциско через несколько дней, и тогда придется решать, как она дальше будет сотрудничать в газете. «Вьетнамские репортажи» уже написаны, и с этим теперь покончено навсегда.

В четыре Пакстон вышла из самолета на поле Трэвис в Саванне, взяла чемодан, вызвала такси и назвала адрес дома, в котором выросла, – в кармане по‑прежнему лежал ключ. Дома никого не оказалось. Новая служанка ушла, когда умерла мать, – что ей было делать. Войдя, Пакстон почти сразу позвонила Джорджу и только потом со вздохом присела в знакомой кухне. В холодильнике ничего не было, удивительно мало оставалось и в буфете. Но Пакстон было все равно. Возвращение оказалось более болезненным, чем она ожидала. Вернуться сюда – значило вспомнить прошлое, которого больше не было, несбывшееся, которого не было никогда.

Пакстон приняла душ, переоделась и пошла в похоронное бюро в центре города. Там она встретилась с Джорджем, а затем прошла к гробу. Она стояла и смотрела на мать, не чувствуя абсолютно ничего, кроме сожаления о несчастной женщине, прожившей жизнь, но так и не научившейся по‑настоящему любить и быть любимой. А вот отец Пакстон был другим – он жил и любил сильно. И Квинн отдал все, что должен был отдать… и Ральф жил на всю катушку… и даже Франс… и Питер… и Тони… Но эта женщина никогда ничего не делала, только ходила в клубы, а сейчас и этому пришел конец.

– Ты такая измученная, – прошептал Джордж.

Пакстон мрачно взглянула на него. Он вырос таким же, как мать. Он едва поцеловал сестру, едва обнял и даже не спросил, как она, а теперь, после всего, что ей пришлось пережить, еще и удивляется, что она кажется измученной.

– Ты даже похудела.

Она улыбнулась.

– Наверное. Во Вьетнаме вообще‑то несладко.

«Мины, снайперы, самоубийцы, парни, пропавшие без вести, совсем как у вас в центре Саванны», – подумала она. Они стояли рядом с гробом матери и спокойно разговаривали.

– Как Аллисон и дети? – Пока ее не было, у них родился второй ребенок. Каким далеким казалось сейчас все это Пакстон!

– Прекрасно. Она заходила сегодня вечером, но дети приболели.

Все казалось бессмысленным. Мать уже никогда ни о чем не узнает.

Вечером приходили люди с соболезнованиями, по большей части, дочери Гражданской войны. А на следующий день в епископальной церкви св. Иоанна прошли помпезные похороны. Края гроба поддерживали мужья ее подруг. Все прошло достойно и солидно, как и хотела мать.

Единственное, чего желала Пакстон, – покинуть Саванну.

Пребывание в пустом доме действовало на нее угнетающе. Она сказала брату, что он может распоряжаться домом как найдет нужным, ей было абсолютно все равно. Она ни на минуту не могла себе представить, что переедет в Саванну.

– Вдруг вы с Аллисон захотите сюда перебраться.

– Этот дом для нас маловат, – вежливо ответил он. – Хочешь забрать что‑нибудь из вещей?

У матери было несколько ниток жемчуга, часы с бриллиантами, которые ей подарил отец, несколько пар серег, это были воспоминания, но Пакстон стало дурно при мысли, что она сейчас начнет рыться в драгоценностях.

– Выбери что‑нибудь для Аллисон, а остальное пришли мне.

– Пожалуй, – он прокашлялся, – я бы взял меховой жакет.

Жакету было лет десять, не меньше, и он безнадежно вышел из моды. Пакстон взглянула на брата с сожалением, она хотела было сказать, что лучше бы он купил жене новый, но промолчала.

– Вот и хорошо.

Сама Пакстон была немного выше матери; да и вообще, она ни за что не стала бы носить ее одежду. Вещи не имели для Пакстон никакого значения.

– Что ты собираешься теперь делать? – спросил Джордж сестру, которая осталась для него чужим человеком. Он так и не понял, зачем она почти два года просидела во Вьетнаме, правда, его приятно удивило, как хорошо и складно она пишет – он с интересом прочитывал все ее колонки, когда их перепечатывали газеты Джорджии.

– Еще не решила.

Она взглянула на него со вздохом, пытаясь представить, что бы сказал о нем Тони. Скорее всего эти двое мгновенно возненавидели бы друг друга. Тони был слишком искренним, прямым и честным, чтобы мириться с бессмысленными речами Джорджа.

– Завтра я возвращаюсь в Сан‑Франциско, поговорю в редакции, посмотрю, что у них на уме. Наверное, первое время, как и все, буду не у дел. Как и в прошлом году.

– Но ты не поедешь туда обратно? – Он смотрел на сестру, пытаясь вспомнить, понимал ли он ее когда‑нибудь. Если бы он высказал эту мысль вслух, Пакстон сразу бы ответила, что этого никогда не было.

– Не думаю. Я собираюсь остаться в Штатах.

– Я, по правде говоря, никогда не понимал, чего тебя туда занесло… хотя… Ну да, этот погибший парень… но это же не причина, чтобы ехать в Сайгон.

– Наверное, нет.

Однако это почему‑то удерживало ее там почти два года.

Дело было не только в переживаниях, связанных с войной, она должна была рассказать обо всем так, как оно есть. Возможно, причина в этом.

– Как бы там ни было, я дам о себе Знать. – Она пожелала брату спокойной ночи, и он сухо поцеловал ее на прощание.

Утром, выйдя из дома, Пакстон заперла дверь и бросила ключ в почтовый ящик. Ей он больше не нужен. Она попросила Джорджа выслать ей вещи, когда она сможет сообщить свой адрес в Сан‑Франциско.

Уезжая из Саванны, она чувствовала себя окаменевшей, как будто ее залили гипсом. Она превратилась в существо без дома, без корней, без веры. Если бы у брата хватило ума задуматься над этим, он посчитал бы странным, что человек, проживший всю жизнь под одной с ним крышей, вдруг оказался почти бездомным. «Все, возвращаясь из Вьетнама, испытывали то же самое». Они возвращались, но не хотели ехать домой, не понимали, куда ехать, что делать и что будет, когда они снова увидят своих.

Точно такие же чувства сейчас испытывала она, прилетев в Сан‑Франциско и остановившись в маленькой гостинице. На этот раз в отеле «Вермонт» ее уже не ждал зарезервированный номер, не было и приглашения к Вильсонам на обед. Через несколько дней она решила позвонить Габби. Но никак не могла придумать, о чем будет с ней говорить. Что можно рассказать… о Франс… о Ральфе… о Билле… о Тони… Как вы объясните это тому, кто спокойно сидел дома, ходил на званые обеды и футбольные матчи? Это невозможно.

Пакстон встретила Эда Вильсона в редакции, они поговорили о перспективах работы, и лучшее, что он мог ей предложить, это колонка местных новостей. В каком‑то смысле это все же был маленький город и маленькая газета.

– Жизнь в стране теперь пошла спокойнее, люди больше не хотят слышать о войне, Пакстон. Они устали. Устали от шума, демонстраций, от жалоб. Похоже, грядут спокойные времена.

Но он оказался не прав. Эд не принял во внимание столкновение во время антивоенной демонстрации в Кентском государственном университете, штат Огайо, в результате которого были убиты четверо студентов и ранены восемь человек – членов Национальной гвардии. И значит, оказалась права Пакстон – американцам вьетнамская война вовсе не стала безразлична, напротив, она ощущалась всей страной болезненно, как открытая рана.

«Нью‑Йорк тайме» значительно облегчила Пакстон проблему с работой. В сущности, «Морнинг сан» сделала для нее очень многое. Эд Вильсон дал ей возможность поехать в Сайгон, когда она была еще совсем зеленой, как молоденькое деревце. Но теперь она переросла «Морнинг сан». Пакстон получила предложение из «Тайме» – ее командировали в Париж, где она должна следить за ходом мирных переговоров. Предполагалось, что Пакстон сама приедет в Нью‑Йорк и обговорит все детали.

И само предложение, и оплата казались очень заманчивыми.

Пакстон услышала множество комплиментов по поводу ее колонки в «Сан». Оказывается, теперь ее считали чем‑то вроде эксперта по Вьетнаму.

В такое везение было трудно поверить, и, положив трубку, она смеялась, как ребенок. Как бы она хотела рассказать обо всем Тони… Всю ночь она думала о нем, в тишине разговаривая с ним, где бы он ни был. А затем он приснился ей – он полз через кусты, продирался сквозь заросли, прятался в туннелях. И лишь проснувшись, Пакстон поняла, что это был только сон. И все же интуиция по‑прежнему подсказывала ей, что он не умер, что он жив. Иногда ей казалось, что это происходит просто потому, что мысль о смерти ей больше невыносима. Но как бы там ни было – она чувствовала это.

Эд Вильсон искренне обрадовался, когда Пакстон сообщила ему о предложении «Тайме». И одновременно испытал большое облегчение – он предчувствовал, что, останься Пакстон в Сан‑Франциско, она скоро станет для него серьезной проблемой.

Как и многие вернувшиеся парни, она не знала, ни куда себя девать, ни чего она хочет на самом деле. Как будто Вьетнам подорвал их силы, разрушил жизненные цели и позиции. Он отнял у них уверенность, рассудок и все остальное. «А вдруг это наркотики?» – подумал он. Возможно, кто знает. Но что бы это ни оказалось, он был рад, что Пакстон уезжает. Это была уже не прежняя девчонка. Она стала сильнее, горше, печальнее, и чувствовалось, что в потаенной глубине души по‑прежнему живет гнев. Эд пожелал ей удачи, и Пакстон попросила передать от нее привет миссис Вильсон и Габби. Она так и не увиделась с ними. И не переживала из‑за этого: ей было легче не притворяться, что ее интересуют те мелочи, которые составляют их жизнь. На самом деле они стали ей безразличны.

В Нью‑Йорке Пакстон встретилась с несколькими журналистами из «Тайме», ее поселили в отеле «Алгонкин». Там останавливались журналисты, писатели, драматурги, было и несколько бизнесменов – в целом очень разношерстная и интересная публика. Они приходили и уходили, но Пакетом ни с кем не знакомилась. Ее вполне удовлетворил разговор в редакции «Тайме» о том, что от нее требуется. Они хотели правдивых репортажей из Парижа, какой бы оборот ни приняли переговоры. Помимо этого, ей заказали интервью с лейтенантом Келли, кроме того, их интересовало все, что она думает о проблеме Вьетнама. От нее ждали сильных слов и захватывающих материалов вроде тех, какие она присылала после совместных выездов с Ральфом, поездок в Дананг, Лонгбинь, Кучи и в другие места, которые стали так много значить для нее за два года, проведенные там. Им все было нужно. Прошлое, настоящее и будущее, пока наконец не кончится война. Из Пакстон собирались сделать нечто вроде главного обозревателя по Вьетнаму, и она сама понимала, что о большем не может и мечтать.

– Когда я могу начать? – спросила Пакстон, и глаза ее засияли.

– Завтра, – с улыбкой ответил главный редактор. Он боялся, что она не примет их предложений. Многим эта тема уже надоела до смерти. – Я говорю серьезно. На следующей неделе возьметесь за Келли" Мы попробуем устроить с ним встречу. Как только вы с этим разделаетесь, можете лететь в Париж.

Ну как, что скажете?

– Отлично.

Если можно назвать «отличной» перспективу брать интервью у человека, обвиненного в зверствах войны. Но Пакстон обрадовалась, что у нее останется время до отъезда. В Нью‑Йорке у нее были еще кое‑какие дела, помимо интервью с лейтенантом Келли.

Целый день Пакстон ходила по Нью‑Йорку, и се чувства сейчас напоминали те, которые она испытывала, когда открывала для себя Сайгон: она внимательно смотрела по сторонам, слушала, ощущала запахи. Она рассматривала людей, машины, уличные происшествия. Пакстон купила себе кое‑что из одежды – теперь ей надо быть прилично одетой, ведь она становилась «авторитетным лицом», экспертом по проблеме Вьетнама в «Нью‑Йорк тайме».

Наконец она вернулась в отель и тогда решилась набрать его номер.

Она села на кровать и, закрыв глаза, едва переводя дыхание, прошептала короткую молитву к Тони, надеясь, что он не будет против.

Ей казалось, что он не стал бы возражать; она почему‑то была уверена, что должна это сделать. Пакстон позвонила в Бюро информации, по буквам трижды произнесла его имя, и наконец ей ответили. Томас Кампобелло. Грейт‑Нэк, Лонг‑Айленд.

Она набрала номер, раздались долгие гудки, на миг показалось, что никто не ответит, но наконец Пакстон услышала голос.

Говорила женщина.

– Попросите, пожалуйста, миссис Кампобелло. – Странно было думать, что если бы обстоятельства обернулись иначе, так могли бы звать и ее саму; но она не позволяла себе думать об этом.

– Это я, – ответил совершенно нью‑йоркский голос, он звучал молодо и очень приятно. И если это не мать Тони, значит, Барбара.

– Миссис Камнобелло? Барбара Кампобелло?

– Да. – В голосе послышалось недоумение. – Кто со мной говорит? – Вдруг это один из тех дурацких звонков, когда звонят и говорят гадости.

– Я… Я знаю, что мой звонок может показаться странным, но я… («Пожалуйста, не вешай трубку, ну, пожалуйста») Я знала вашего бывшего мужа во Вьетнаме. – Бесконечная пауза, обе женщины молчат, не зная, что сказать. – Я… мы были добрыми друзьями, и… Тони просил, чтобы я позвонила вам и Джою, если с ним что‑то случится. – Это была ложь, – но не совсем. Однажды, поздно ночью, лежа в постели, он попросил Пакстон проведать его мальчика, если с ним что‑то случится.

Правда, о матери мальчика он не упоминал. Но Пакстон решила, что у нее будет больше шансов, если она подключит сюда и миссис Кампобелло. – Я не хотела вас беспокоить в такое время, но я прилетела в Нью‑Йорк…

– Вы были друзьями с ним? – Она почти шептала, не называя его по имени, как будто само имя было под запретом.

– Мы были… – она не знала, что сказать, – близкими друзьями… он очень любил Джоя, я уверена, вы это знаете.

– Он не видел его пять лет, – горько сказала женщина.

Но Пакстон знала больше, чем та ожидала.

– Он не приезжал в Штаты, миссис Кампобелло. После того, что случилось… Мне кажется, он просто не мог. – Небольшая толика чувства вины ее не убьет. Прошло почти шесть лет, и она успела родить еще троих детей, на этот раз от брата Тони. Если она и чувствует за собой вину, то это уже не имеет никакого значения, лишь бы Пакстон смогла встретиться с Джоем. – Он считал, что Джой счастлив с вами и вашим мужем.

– Да, конечно, – поспешно ответила женщина, и Пакстон показалось, что она растерялась.

– Он знает, что случилось с его отцом во Вьетнаме?

– Только что тот пропал без вести. Он время от времени писал Джою, мы никогда не держали ничего от него в тайне. Я отдавала ему все письма. – Она как будто старалась обелить себя. – Он очень расстроился, когда ему сказали, что отец погиб. Любой ребенок бы так отреагировал. Но он такой тихий, он мало говорит.

А как еще он может себя вести, когда его мать вышла за дядю и он знает, что никогда больше не увидит отца? Пакстон задумалась. Не странно ли, что миссис Кампобелло считает, что раз Тони исчез, значит, безусловно, погиб.

– Можно мне поговорить с мальчиком? – Больше толковать было не о чем. – Вы не возражаете?

– Что вы собираетесь ему сказать?

– Что папа любил его. Что я очень ему сочувствую. Его отец был одним на самых смелых людей во Вьетнаме. Они называли себя" «туннельные крысы», потому что спускались в невероятные туннели, которые построили вьетконговцы, чтобы окружить наши войска и южновьетнамскую армию. Может быть, мальчик будет гордиться таким отцом, – спокойно сказала Пакстон.

– Да, может быть. Но все‑таки… Я должна Спросить мужа.

Как вас зовут?

– Пакстон Эндрюз.

– Вы знали его во Вьетнаме? Вы медсестра или кто?

– Нет. Я была корреспондентом газеты из Сан‑Франциско. Сейчас я работаю в «Нью‑Йорк тайме» и уезжаю в Вашингтон, потом в Джорджию, а через несколько дней в Париж. – Это Пакстон сказала, чтобы произвести на нее впечатление. И это подействовало. А вдруг она напишет о Тони, о его бывшей жене, о сыне… Пакстон не упустила момента, она лишь удивилась, какого черта Тони связался с этой пустышкой? Хотя ведь им только сравнялось по тринадцать лет, когда они полюбили друг друга, а в восемнадцать они уже поженились – это его оправдывало. – Я позвоню вам еще, – давила Пакстон.

– Мы позвоним вам сами. По какому номеру вас можно найти?

– Я остановилась в отеле «Алгонкин» на Манхэттене.

– Я позвоню вам вечером.

– Спасибо. – И затем мягче:

– Обещаю, что постараюсь его не расстраивать. Я просто хочу увидеть его… ради Тони, потому что обещала. – В каком‑то смысле так оно и было, но она хотела увидеть мальчика и ради себя самой, потому что сама была частью Тони. Мать Джоя уловила что‑то в ее голосе. Она помолчала, затем спросила:

– Вы любили его?

Пакстон молчала еще дольше.

– Да.

И она гордилась этим, однако какое дело до того этой женщине. И все же признание странным образом сблизило их.

– Я тоже любила его когда‑то давным‑давно. Он был хорошим человеком… хорошим отцом. У нас родилась еще девочка… она умерла… Может быть, Тони говорил вам…

– Да, говорил, – мягко сказала Пакстон.

– Думаю, из‑за этого у нас все и разладилось. Никто не был виноват, я говорю о том, что случилось с девочкой. Но все равно, когда я его видела, то все время вспоминала о ребенке. А он еще так убивался, это было невыносимо… А Томми… с ним мне гораздо лучше.

«Да уж, не сомневаюсь», – подумала про себя Пакетом, хотя скорее всего так оно и было. Тони и сам признавался, что так переживал смерть ребенка, а потом так отчаянно привязался к Джою, когда тот появился, что это не могло не повлиять на семейные отношения. Так что его жена имела основания жаловаться. Но уж очень неразборчива была она в поисках второго мужа. Именно недостаток такта в ней заставил Тони уехать во Вьетнам и лишил Джоя отца. Но кто она, Пакстон, чтобы судить других? Если бы Барбара Кампобелло не вышла замуж за своего деверя, Пакстон никогда бы не встретила Тони во Вьетнаме.

– Как жаль, – сказала она вслух.

– Да… Я позвоню вам.

Остаток дня Пакстон провела в музее «Метрополитен»: экспозиция «Вьетнам», отдаленный отзвук Сайгона. Вернувшись в отель, она узнала, что ей звонила мать Джоя. Пакстон перезвонила ей, и, к ее удивлению, та сообщила, что Пакстон может приехать на следующее утро. Это была суббота, и Джой оставался дома. Собиралась прийти даже мать Тони, она тоже хотела видеть Пакстон. Барбара не упомянула о том, что ее муж пришел в ярость, но заявила, что должна принять Пакстон, потому что это ее долг перед Тони и Джоем, а кроме того, Пакстон – важный корреспондент из «Нью‑Йорк тайме» и может устроить им неприятности, если они не дадут ей увидеться с Джоем. В конце концов Томми согласился, но злился страшно.

Однако Барбару это сейчас не волновало. Она сама хотела увидеть подругу Тони.

И вот на следующее утро Пакстон взяла в отделе напрокат машину и поехала в Грейт‑Нэк.

Ее уже ждали – сама миссис Кампобелло в строгом черном костюме и три маленькие девочки в хорошеньких розовых платьицах. Они выглядели как розочки с торта, и при виде их Пакстон не могла не улыбнуться. Они были очаровательными, но такими чужими, что она просто не знала, что им сказать, и чувствовала себя неловко.

Барбара, ее свекровь и девочки вышли из дома навстречу Пакстон, а на некотором расстоянии от них она заметила высокого и властного с виду мужчину, но он не подошел, и она не могла на таком расстоянии понять, похож он на Тони или нет. В любом случае он явно не был в восторге от этой встречи. Затем Барбара представила ее своей свекрови. Смотря па пожилую леди, Пакстон видела в ней Тони. Старушка внезапно заплакала, стоило Пакстон коснуться ее руки. Говорила она с сильным итальянским акцентом.

– Вы видели моего мальчика во Вьетнаме? – Ее голос дрогнул, но не столько от возраста, сколько от переполнявших ее чувств.

– Да. – Пакстон тоже едва сдерживала слезы, хорошо что Барбара с девочками отошла в сторону. – Он был прекрасным человеком. Вы можете им гордиться. – Ее голос оборвался. – Во Вьетнаме он прославился своей храбростью.

Тут была небольшая натяжка, но совсем незначительная, а ведь такие слова много значат для матери Тони. Слезы выступили на глазах Пакстон, она взяла старую леди за руку.

– Я виновата в том, что он уехал, – сказала старушка. – Я должна была помешать тому, что произошло, но не смогла.

– Вы не могли ничего изменить, – успокоила ее Пакстон, понимая, что та имеет в виду.

Они виноваты все, все до одного. Годами она твердила, что виновата в том, что погиб Питер, и Билл… а теперь Тони. Но разве она их убила? Разве их убили «чарли»?

– Он ни на кого не держал зла, – уверила старушку Пакстон. – Он был счастлив.

Миссис Кампобелло засопела и кивнула, а потом с интересом взглянула на Пакстон.

– Вы были его девушкой?

Пакстон улыбнулась такому определению и кивнула.

– Он был замечательным человеком, и я очень любила его. – Внезапно она поймала себя на том, что все время говорит в прошедшем времени. Что это, почему? Неужели просто ради их спокойствия, чтобы они по‑прежнему думали, что его нет в живых? Но почему они так в этом уверены?

– Вы хорошенькая, – сказала мать Тони. – Что вы там делали, в этом Вьетнаме? – В ее голосе прозвучало нечто среднее между любопытством и неодобрением.

– Я писала для газеты. Так мы и встретились. – Она помолчала и улыбнулась. – Сначала ругались все время.

Его мать рассмеялась.

– Он и со мной ругался. Мальчишкой просто сводил меня с ума. – «Он совсем не походил на Томми», – хотелось ей сказать, но она промолчала. Бог уже наказал ее за это, ведь Томми с ней, а Тони нет.

Тут вернулась Барбара Кампобелло и выразительно посмотрела на Пакстон.

– Джой дома, если хотите, можете с ним поговорить.

– Спасибо, – ответила Пакстон.

Барбара повела ее к двери. У нее когда‑то, по‑видимому, была хорошая фигура, лицо еще сохраняло привлекательность, но казалось огрубевшим, посуровевшим и разочарованным. Пакстон вошла вслед за ней в дом и тут увидела его.

Мальчик сидел на кушетке, на нем были хлопчатобумажные штаны, чистая рубашка и бейсболка. Он поглядел на нее с тем же выражением, какое она так любила у его отца.

– Привет, – спокойно сказала Пакстон, и, к ее удивлению, Барбара потихоньку исчезла, вернувшись к остальным. – Меня зовут Пакстон. – Он взглянул на нее, и она медленно опустилась на стул рядом. – Я знала твоего папу во Вьетнаме. Он просил меня зайти к тебе, если я буду здесь. Случилось так, что я действительно приехала сюда и подумала, что смогу зайти и повидать тебя.

Он кивнул. Пакстон заинтересовала его, и в этот миг он стал так похож на отца, что она даже испугалась.

– Ты пишешь рассказ про папу? Так мама сказала.

Но Пакстон лишь покачала головой.

– Нет, Джой. – Ей хотелось поговорить с ним начистоту, быть честной, как с Тони. – Я приехала, потому что любила его. А он очень любил тебя… правда. – Она улыбнулась сквозь слезы. – Я все еще люблю его. Две недели назад я вернулась из Вьетнама и захотела увидеться с тобой.

– Что с ним случилось? – Джой взглянул на нее почти с укором. – Как он погиб?

– Никто не знает точно. Известно только, что он пропал без вести. Это значит, было сражение и он исчез, не вернулся назад. Может быть, он жив, может быть, мертв, может быть, ранен где‑то там, возможно, даже взят в плен вьетнамцами.

Никто ничего не знает.

– Вот оно как! – Мальчик был явно взволнован. – Этого мне не говорили! – Ему было восемь лет, и Пакстон считала, что он имеет право знать, поэтому она и рассказала ему все как есть.

– Никто ничего не знает. Предполагают, что скорее всего он погиб. Но есть шанс, что это не так, никто ни в чем не может быть уверен.

Он прямо взглянул ей в глаза и задал самый трудный вопрос:

– А что вы думаете?

– Что я думаю? – повторила она вслед за ним, соображая, должна ли она ему сказать правду А потом решилась. – Я не могу объяснить, почему, наверное, я не права, но я думаю, что он все еще жив. Просто чувствую это в своем сердце. Может быть, я просто так сильно любила его, что не хочу, чтобы он умер. Может быть, поэтому мне кажется, что он жив. Но так мне кажется.

Он кивнул, обдумывая ее слова.

– У вас нет его фотографий?

Пакстон проклинала себя за то, что ничего не принесла с собой. Она совсем об этом не подумала.

– Да, есть, но там, в отеле. Я пришлю тебе копии из Парижа.

Он снова кивнул. Он был рад.

– Вы снова поедете во Вьетнам?

– Не думаю.

– Там ведь страшно, правда? – Он придвинулся ближе, зачарованный ею, тем, какая она красивая, и тем, что она знала его отца. Ему больше не с кем было поговорить о нем. Мать всегда вела себя так, как будто даже упоминать о нем – преступление. А если Джой заговаривал об отце сам, бабушка начинала плакать, и тогда папа Томми выходил из себя. А Пакстон была настоящим Посланцем отца, и Джой мог говорить с ней, о чем хотел – Да, довольно страшно. – Пакстон улыбнулась. – Но не все время. У нас были и хорошие минуты И он много говорил о тебе, – сказала она, и мальчик просиял. Ей захотелось приласкать его, погладить.

– Правда?

– Да. Все время. Он показывал мне твои фотографии. Он очень хотел приехать и повидаться с тобой. – Но у него уже нет этой возможности. Тони погиб в тридцать один, он многое не успел сделать.

– Вы приедете ко мне еще? – спросил Джой с надеждой, придвинувшись наконец настолько, что мог коснуться ее волос, таких прямых и золотых, совсем не похожих на волосы его матери.

– Я бы очень хотела, если твоя мама и отчим позволят.

Джой скорчил гримасу и прошептал:

– Он на самом деле не отчим, а дядя!

И она прошептала в свою очередь:

– Я знаю! Твой папа говорил мне.

– Он все тебе рассказал, да? – И мальчик засмеялся. У него появился новый друг, подруга, и такая замечательная. Она откинула со лба его волосы и коснулась лица. Она обнимала Джоя, когда в комнату вошла мать.

– Мы прекрасно провели время, – сказала Пакстон, она была благодарна этой женщине за то, что та позволила ей прийти – Я обещала из Парижа прислать Джою фотографии его папы.

– Да, – сказал он как бы в подтверждение. Они вышли из комнаты, держась за руки Теперь они могли общаться, не говоря друг другу ни слова. Прежде чем уйти, она обняла его и крепко прижала.

– Помни, как сильно он любил тебя.

Джой кивнул. В его глазах стояли слезы Пакстон прижала его к себе, вспоминая, что она чувствовала, когда умер ее отец, но Джою ничего этого не сказала.

– Я позвоню тебе.

– Хорошо.

Только теперь она увидела его отчима, который стоял неподалеку и пристально смотрел на нее Высокий и темноволосый, он тем не менее ничем не напоминал своего брата Он и не подумал подойти и поздороваться, а только повернулся к Пакстон спиной, вошел в гараж и занялся своими делами.

На прощание Пакстон снова поблагодарила Барбару Кампобелло, поцеловала мать Тони, и они пожелали ей удачи в Париже, как будто давно знали ее.

– Я пришлю тебе фотографии, – снова обратилась она к мальчику.

Он еще долго махал ей рукой, уже после того, как она свернула за угол, думая о Джое и о том, как печально, что он никогда не увидит своего отца.