Глава 5. В последнее время Минди часто думала о сексе

В последнее время Минди часто думала о сексе. Они с Джеймсом слишком редко занимались любовью, вернее, вообще не спали друг с другом. По самым оптимистическим подсчетам, они делали это раз или два в год. Это было чудовищно, неправильно и заставляло Минди чувствовать себя плохой женой, не выполняющей своих обязанностей, но в то же время приносило огромное облегчение — как гора с плеч.

Дело в том, что с возрастом во время секса Минди начала ощущать сильную боль. Она слышала, что подобная проблема возникает иногда у зрелых женщин, но думала — чаще это бывает после климакса. Вначале, когда они с Джеймсом только начали встречаться, и даже на четвертый-пятый год брака, Минди откровенно гордилась своей сексуальностью и навыками в постели. Несколько лет после рождения Сэма они с Джеймсом занимались сексом раз в неделю, устраивая настоящую ночь любви и давая волю своим желаниям и фантазиям. Минди любила лежать связанной, а иногда связывала мужа (у них для этого были специальные путы — старые галстуки от Brooks Brothers, которые Джеймс носил в колледже). Привязав супруга к кровати, она прыгала наездницей на его пенисе, как неистовая баньши. Спустя какое-то время сексуальная жизнь начала затихать, что нормально для давно женатых пар, но они все еще спали друг с другом раз или два в месяц. А два года назад начались боли. Минди пошла к гинекологу, но та не обнаружила ничего тревожного, заверила, что это не начало климакса, и выписала крем. В кремах и смазках Минди разбиралась не хуже врача, но они ей не помогали. Тогда она купила вибратор. Никаких излишеств, простая тонкая трубка из бледно-голубой пластмассы (Минди не могла бы вразумительно объяснить, почему выбрала именно этот цвет, — просто он показался ей пристойнее розовых и красных). Как-то раз в воскресенье, когда Джеймс ушел гулять с Сэмом, она попыталась ввести себе вибратор, однако продвинулась не больше чем на дюйм и ей сразу стало очень больно. С тех пор Минди вообще избегала секса. Джеймс никогда не заговаривал об этом, но отсутствие интимной жизни еще больше отдалило супругов друг от друга. Минди сгорала от стыда и ощущала свою вину, хотя и уговаривала себя, что раздувает проблему из ничего.

Теперь, когда все шло к тому, что Джеймс вновь станет известным и состоятельным, проблема секса вновь выдвинулась на первый план. Минди не была дурой и знала: вокруг успешных мужчин всегда вьется рой поклонниц; в отсутствие секса с женой Джеймс сможет легко найти его на стороне. Вернувшись домой во вторник, Минди была твердо настроена заняться с мужем любовью. Любой ценой. Однако жизнь, как известно, вносит в планы свои коррективы.

— Вы пойдете на церемонию? — спросил Роберто, едва Минди вошла в холл внизу.

— На какую церемонию? — спросила она, занятая своими мыслями.

— Служба по миссис Хотон. Завтра в церкви Святого Амброзия, — засмеялся вечно улыбавшийся Роберто. — Говорят, церемония будет закрытой.

— Поминальные службы не бывают закрытыми, это не судебные слушания.

— Точно вам говорю, пускать будут только по приглашениям.

— Где вы это слышали? — нахмурилась Минди.

— Не помню, говорил кто-то, — рассмеялся Роберто.

Минди затрясло. Не заходя к себе, она поднялась к Инид Мерль.

— Что там с похоронами миссис Хотон? — спросила она.

— С поминальной службой, милая. Миссис Хотон уже упокоилась с миром.

— Вы пойдете?

— Конечно.

— Почему меня не пригласили? Я же глава домового комитета!

— О, у Луизы было столько знакомых… Это же Нью-Йорк, нельзя пригласить всех.

— Можете достать мне приглашение? — попросила Минди.

— Не понимаю, с какой стати вам туда рваться, — отрезала Инид и закрыла дверь. Ей совершенно не хотелось общаться с Минди, не поддержавшей ее план продать триплекс поэтажно.

Минди увидела Джеймса за письменным столом.

— Мне нанесли огромное оскорбление, — заявила она, плюхнувшись в старое кожаное кресло. — Все в этом доме приглашены на поминальную службу по миссис Хотон, кроме меня.

— Наплюй на это, — ответил муж тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

Это было неожиданно и очень не похоже на Джеймса. Минди поинтересовалась, что случилось.

— Почему ты не сказала мне, что пишешь блог? — спросил он.

— Я говорила.

— Нет, не говорила.

— Говорила, ты забыл.

— Ну, поздравляю, ты попала в Snarker.

— Это хорошо или плохо?

— Сама-то как думаешь?

Минди встала и, подойдя к столу, замерла, уставившись на монитор из-за плеча мужа. В глаза бросился заголовок: «Интернет-царица («Не-е-ет!») и корпоративная медиашлюха Минди Гуч насилует мир своими химерами», а ниже помещалась отвратительная цветная фотография, сделанная в момент, когда она выходила с работы. На снимке Минди выглядела неухоженной, растрепанной и чуть ли не оборванкой в своем старом черном тренчкоте с практичной коричневой сумкой на плече. Рот был некрасиво приоткрыт, а нос и подбородок из-за выбранного фотографом ракурса казались карикатурно заостренными. У Минди промелькнула мысль, что снимок уничтожает ее полностью, он хуже любой статьи. Большую часть жизни она всячески избегала греха тщеславия, презирая тех, кто слишком трясется над своей внешностью, и считала ухоженность признаком ограниченности. Но эта фотография перевернула все ее представления. Невозможно продолжать считать себя хорошенькой и надеяться, что выглядишь не старше двадцати пяти, когда убедительное доказательство обратного красуется на мониторе каждого любопытного. Причем оно доступно всем и каждому двадцать четыре часа в сутки, отныне, ежедневно и навсегда — в лучшем случае пока не истощатся мировые запасы нефти, не растают полярные льды и/или мир не погибнет в ядерной войне, от столкновения с метеоритом или его смоет мегацунами.

— Кто это написал? — с трудом произнесла она, вглядываясь в две короткие строчки текста под снимком. — Тайер Кор. Кто это такой, черт побери?

— Даже не начинай, — сказал Джеймс.

— С какой стати я должна ему спускать? Как он смеет?!

— Да какая разница? — повысил голос Джеймс.

— Большая, — заявила Минди. — На карту поставлена моя репутация и имидж. Я не такая, как ты, Джеймс. Когда меня оскорбляют, я не отсиживаюсь в уголке, а что-нибудь делаю!

— Что тут можно сделать? — посмотрел на супругу он.

— Я добьюсь, чтобы этого типа уволили.

Джеймс лишь презрительно хмыкнул в ответ.

— Ты просто не в курсе, что все сайты принадлежат каким-то корпорациям, — горячилась Минди. — Или скоро будут принадлежать. А у меня есть связи в этом мире. Я не позволю называть меня «корпоративной медиашлюхой». Нет, я должна включить Моцарта.

С недавних пор Минди находила музыку Моцарта успокаивающей — еще один признак приближающейся старости, считала она.

Удалившись в свой кабинет — в соседнюю комнату, из груды дисков Минди выбрала «Волшебную флейту». При звуках увертюры — рокот огромных барабанов и пение гобоев, а потом нежные звуки струнных — ей на секунду стало легче. Но тут же она невольно взглянула на свой монитор — на рабочем столе фотография Сэма, наряженного динозавром на Хэллоуин, — сыну тогда было три года, и он обожал динозавров. Минди отвернулась, но компьютер будто притягивал ее. Snarker бросил ей вызов. Она открыла веб-сайт и перечитала статью.

— Минди, — укоризненно произнес Джеймс, входя в комнату. — Чем ты занимаешься?

— Работаю.

— Неправда. Ты сидишь и читаешь о себе. — И он разразился тирадой: — Настоящий невроз третьего тысячелетия! Это уже не просто эгоцентризм, это какая-то зависимость от собственной особы! Вот поэтому, — он сбился на скороговорку, — вот поэтому я написал книгу о Дэвиде Бушнелле.

— Да? — рассеянно отозвалась Минди.

— Дэвид Бушнелл думал не только о себе, — говорил Джеймс, присаживаясь на диван. О своих романах он мог распространяться часами. — В отличие от подонков, заполонивших мир, всех этих публицистов, брокеров, адвокатов, которые так и пытаются заработать лишний доллар за счет других…

Минди смотрела на мужа, не понимая, к чему он ведет, и решила сменить тему, вновь переключив разговор на себя.

— Я не могу это так оставить, — перебила она. — Как они посмели?! Почему я? Почему именно меня надо было выставить на посмешище?

И снова Джеймс отметил, что Минди не хочет говорить о его книге. Обычно он не настаивал, но сегодня ему не хотелось щадить чувства супруги. Поднявшись, он небрежной рукой развалил груду компакт-дисков.

— А почему над тобой нельзя смеяться? — спросил он, рассматривая «Лучшие хиты “Роллинг стоунз”», где значился неизвестный ему «Маленький мамин помощник». Взять послушать, что ли…

— Что?!

— Потому что ты особенная и лучше других? — небрежно спросил Джеймс.

— Но меня чудовищно унизили, меня это задевает, — повысила голос Минди, испепеляя мужа взглядом.

— Неужели за двадцать лет работы журналистом ты не задела чьих-то чувств?

— По-твоему, это мне такое воздаяние? — уточнила Минди.

— А что, вполне может быть. Законы кармы.

Минди насмешливо фыркнула:

— Скорее, нынешняя молодежь испорченна, завистлива и никого не уважает! Что я им сделала?

— Тебя можно отнести к разряду людей, чего-то достигших в жизни. По крайней мере многим так кажется, — ответил Джеймс. — Ты что, до сих пор не поняла, Минди? Мы давно стали частью истеблишмента. — Сделав паузу, он направил на супругу указательный палец и добавил: — Мы. Ты и я. Так называемые взрослые люди. Те, кого молодежи положено ниспровергать. В двадцать лет мы были точно такими же.

— Ничего подобного!

— Помнишь очерки, которые ты писала о том миллиардере? Ты еще издевалась над его руками? «Короткопалый парвеню» — так ты его пригвоздила?

— Это не одно и то же!

— Да то же, Минди, то же. Тебе кажется, что другое, поскольку те статьи писала ты. Всякий раз, припечатывая очередную жертву, ты говорила: «Так им и надо, они разбогатели, значит, они козлы и негодяи». Все считали тебя очень умной, ты грелась в лучах всеобщего внимания. Это же самый простой способ засветиться, Минди, — высмеивать лучших. Облей грязью известных людей — и попадешь в фокус их славы. Так просто, даже примитивно.

По мнению Джеймса, любой нормальный человек был бы уничтожен подобной тирадой. Но только не Минди.

— А ты, значит, в белом фраке?

— Ну, такого, как ты, я никогда не делал.

— Нет, Джеймс, — возразила Минди, — тебе просто не приходилось этого делать. Ты мужчина. Ты писал нескончаемые длинные статьи о… гольфе. На создание одной уходил целый год, кажется? А я работала, Джеймс. Приносила в семью деньги. Это было моей работой!

— Правильно, — согласился он. — А теперь такая же работа у этих сосунков.

— Браво, Джеймс! — сказала Минди. — Я просила тебя о поддержке, а ты на меня ополчился. На свою родную жену! И ты, Джеймс!

— Я хочу, чтобы ты увидела ситуацию в целом, — возразил Гуч. — Как ты не понимаешь, сегодняшняя молодежь — это мы два десятка лет назад! Они еще не знают, что через двадцать лет проснутся и поймут: они стали нами, хотя никак этого не ожидали! О, сейчас они запротестуют, будут кричать, что с ними этого никогда не случится, что они пробьются, не изменив себе, не превратятся в уставших посредственностей, апатичных пессимистов. Но жизнь их не спросит. И тогда они поймут, что превратились в таких, как мы. И это будет их наказанием.

Минди вытянула вперед длинную прядь и принялась внимательно ее рассматривать.

— К чему ты все-таки клонишь? Тебе кажется, с нами что-то не так?

Но Джеймс уже выдохся. Он тяжело опустился на диван.

— Не знаю, — буркнул он.

— Что случилось? — раздался мальчишеский голос. Минди и Джеймс обернулись. В дверях стоял Сэм. Ни отец, ни мать не слышали, как он вошел в квартиру.

— Мы разговариваем, — ответила Минди.

— О чем?

— Про твою маму написали в Snarker, — сказал Джеймс.

— Я в курсе, — пожал плечами Сэм.

— Сядь, — сказал Джеймс. — Что ты чувствуешь в связи с этим?

— Ничего, — ответил мальчик.

— Ты не чувствуешь себя… травмированным?

— Нет.

— Твоя мама оскорблена в лучших чувствах.

— Таковы все взрослые. Дети не думают об оскорблении чувств. Это же просто шум, спецэффекты. Каждый ведет свое реалити-шоу. Чем больше шума, тем больше зрителей, вот и все.

Джеймс и Минди Гуч переглянулись, думая об одном: их сын гений! Откуда у тринадцатилетнего мальчика столь глубокое знание человеческой натуры?

— Инид Мерль просит помочь ей с компьютером, — сказал Сэм.

— Нет, — ответила Минди.

— Почему?

— Я сердита на нее.

— Не впутывай в это Сэма, — велел Джеймс.

— Так я пойду? — спросил мальчик.

— Да, — позволил Джеймс. Когда сын вышел, он продолжил: — Реалити-шоу, блоги, комментарии — вся эта паразитирующая субкультура… — Джеймс осекся, задумавшись, отчего у него нет желания приветствовать все новое, «младое и незнакомое» — хомо сапиенса с ярко выраженными чертами эгоцентриста и оголтелого потребителя.

Сэм Гуч воплощал в себе брутальные приметы созревающей юности и невидимые шрамы от жизни в мегаполисе. Он не был наивным, растеряв цветную пыльцу с крылышек в возрасте от двух до четырех лет, когда его не по годам умные замечания встречались дружными аплодисментами. Минди часто повторяла сыновние афоризмы коллегам по работе, всякий раз завершая их одной и той же репликой с подобающим случаю придыханием: «Откуда он все это знает? Ему всего лишь…» Далее следовало указание на возраст Сэма.

Теперь, в тринадцать лет, Сэму начинало казаться, что он действительно знает слишком много. Порой он ощущал какую-то усталость и часто задумывался о будущем. Разумеется, в его жизни будут важные этапы, потому что в Нью-Йорке у детей без судьбоносных этапов не обходится, но вместе с тем он отлично понимал, что лишен многого из того, что есть у его друзей-сверстников. Сэм жил в Виллидже в одном из лучших домов, но в самой худшей квартире; его никогда не забирали из школы, чтобы всей семьей съездить на три недели в Кению; его день рождения не отмечали на Челси-Пирсе; он никогда не видел, как его отец солирует на гитаре на рок-концерте в «Мэдисон-сквер-гарден». Когда Сэму случалось выбраться отдохнуть, он всегда жил в загородных домах более богатых товарищей. Джеймс Гуч настаивал, чтобы сын набирался жизненного опыта, верный старомодным представлениям о том, что писательская профессия требует знаний во всех сферах (самому Гучу-старшему в основном удалось счастливо избежать приобретения подобного «опыта»). И Сэм действительно получил кое-какой опыт, которого лучше бы не было, в основном насчет девчонок. Они хотели чего-то, что он не умел им дать. А хотели они, как казалось Сэму, постоянного внимания. Когда он уезжал на выходные в чей-нибудь коттедж, вся компания, как правило, была предоставлена сама себе — родители считали деток вполне самостоятельными. И начинался форменный бедлам — мальчишки корчили из себя невесть что, девчонки тоже не отставали, и в какой-то момент начинались слезы. Домой Сэм возвращался совершенно вымотанным, словно отсутствовал два года, а не два дня.

Дома его встречала мать, которая через час или два обязательно спрашивала:

— Сэм, ты написал открытку с благодарностью?

— Мам, это как-то неудобно.

— Нет ничего неудобного в том, чтобы поблагодарить хозяев в письменной форме.

— Ну, мне неловко.

— Почему?

— Потому что больше никто не пишет письма с благодарностями.

— Остальные не так хорошо воспитаны, как ты, Сэм. Вот подожди, однажды кто-нибудь вспомнит тебя как мальчика, не поленившегося поблагодарить за гостеприимство, и даст тебе работу.

— Я не собираюсь быть у кого-то на побегушках.

Тут мать всегда обнимала его и сюсюкала:

— Ты у меня такой умница, Сэмми! Когда-нибудь ты будешь править миром!

Сэмми действительно подавал большие надежды и уже стал крутым компьютерщиком, чем заслужил глубокое уважение родителей и других жителей Земли, появившихся на свет до 1985 года.

— Сэм разбирался в Интернете, когда еще говорить не умел! — хвасталась Минди.

Поступив в шесть лет в одну из самых престижных нью-йоркских школ — бонус, обеспеченный твердой и нередко бесцеремонной материнской решимостью направить сына на верный путь (про таких, как Минди Гуч, говорят: «Легче убить, чем отказать»), Сэм понял, что ему придется самому заботиться о карманных деньгах, чтобы выжить и соответствовать своему новому, искусственно завышенному статусу, и в десять лет открыл собственный компьютерный бизнес — в доме, где жил.

Дело Сэм поставил жестко, но справедливо. С жильцов вроде Филиппа Окленда, солидных врачей, юристов и менеджера рок-группы он брал по сто долларов в час, а швейцарам и носильщикам помогал бесплатно, как бы извиняясь за свою мать. Швейцары недолюбливали тех, кто скупился на чаевые в Рождество, а уж Минди была настоящей миссис Скрудж. Когда перед праздником она отрывала от сердца двадцати- и пятидесятидолларовые банкноты, уголки ее губ опускались, придавая лицу несчастное выражение. Она проверяла и перепроверяла конверты с двадцатью пятью долларами по списку швейцаров и носильщиков и, если выясняла, что ошиблась и сняла в банкомате лишнюю двадцатку или полтинник, прилюдно выхватывала банкноту из конверта и прятала в бумажник. Усилия Сэма не пропали даром: в доме его любили, и к Минди тоже начали относиться сносно, сойдясь во мнении, что она не так плоха, как кажется.

— В конце концов, у нее прекрасный сын, а это многое говорит о женщине, — твердили швейцары.

Сейчас Сэму предстояло выступить в роли буфера между Минди и Инид Мерль.

В холле он увидел девушку — она стояла у лифтов, уткнувшись в свой айфон. Сэм знал всех жильцов и разглядывал незнакомку, соображая, кто это может быть, к кому и зачем она пришла. Девушка, одетая в зеленый топ на бретельках, темные джинсы и босоножки на шпильках, отличалась своеобразной красотой. В его школе были красивые девочки, и на улицах Манхэттена Сэм тоже встречал моделей, актрис и просто хорошеньких студенток, но эта девушка с чувственными, почти до неприличия, губами, словно готовыми к поцелую, выделялась из общей массы. Дорого и модно одетая, незнакомка выглядела, пожалуй, даже слишком лощеной. Взглянув на Сэма, она сразу опустила глаза.

Это была Лола Фэбрикан, явившаяся на собеседование к Филиппу Окленду. Сэму довелось наблюдать редкое явление — присмиревшую Лолу. Дорога по Пятой авеню к дому номер один уязвила мисс Фэбрикан до глубины души. Обладая скальпельно острым чувством статуса, она с одного взгляда улавливала как очевидные, так и тончайшие различия между домами, продуктами и провайдерами услуг и не могла не заметить вопиющий контраст между Пятой авеню и своей Одиннадцатой улицей. От прежнего ощущения привилегированности и собственной крутизны не осталось и следа. Пятая авеню гораздо лучше Одиннадцатой улицы. Ну почему она живет не здесь? Приблизившись к благородно-серой величественной громаде дома номер один с двумя парадными входами, обшитым настоящим деревом холлом (как в мужском клубе) и тремя швейцарами в форме и белых перчатках (словно форейторы из сказки), Лола вновь подумала с обидой: «Ну почему я живу не в этом доме?»

Стоя у лифта, она твердо решила придумать способ перебраться сюда. Она заслуживает этого, как никто другой!

Слева Лола вдруг заметила мальчишку, разглядывающего ее во все глаза. Неужели в этом доме и дети есть? Отчего-то Нью-Йорк казался ей местом, где живут только взрослые.

Мальчик вошел в лифт вместе с ней. Нажав на кнопку тринадцатого этажа, он спросил:

— Вам какой?

— Тринадцатый, — ответила она.

Сэм кивнул. Значит, девица едет к Филиппу Окленду. Так он и думал. Его мать всегда говорила, что Окленду удача сама плывет в руки и что в жизни нет справедливости.

Незадолго до того как Лола пришла на собеседование, Филиппу позвонил его агент:

— Ох, ну что за люди… — начал он.

— В чем дело? — спросил Филипп. Несмотря на трудности со сценарием, накануне он все-таки добил «Подружек невесты».

— Никто не знает, какого черта им нужно, — сказал агент. — Звоню предупредить — сегодня на студии срочное совещание.

— Чтоб их черт побрал! — буркнул Филипп. — Это похоже на демонстрацию силы.

— Так и есть. Если бы в наши дни умели снимать хорошее кино, мы бы сейчас не вели этот разговор.

Агент нажал «отбой», и тут же позвонила помощница начальницы киностудии. Филиппу пришлось битых десять минут слушать музыку, ожидая, пока освободится ее величество бизнес-леди. У главы киностудии было два образования — бизнес и юриспруденция, которые, по идее, мало чем могли помочь в постижении законов творческого процесса, однако при нынешней расстановке сил ее дипломы автоматически приравнивались к Пулитцеровской премии за художественную прозу.

— Филипп, — начала начальница, не извинившись за то, что заставила себя ждать. — Последний вариант сценария сильно отличается от предыдущего.

— Это называется переработка, — просветил ее Филипп.

— Мы что-то потеряли в главной героине. Она перестала вызывать симпатию.

— Правда? — удивился он.

— Исчезла ее индивидуальность, — заявила начальница студии.

— Это потому, что вы настояли, чтобы я убрал все, придающее героине хоть какую-то индивидуальность, — пояснил Филипп.

— Мы должны думать о зрительской аудитории. Женщины очень субъективны в оценках и беспощадны к представительницам своего пола.

— Как жаль! — прицокнул языком Филипп. — Иначе они правили бы миром.

— Мне нужен новый вариант через две недели. Просто поправьте по тексту, Филипп, — сказала начальница и повесила трубку.

Филипп набрал номер своего агента.

— Слушай, а могу я отказаться от этого проекта? — спросил он.

— Лучше забудь о самомнении и сделай то, что просят. А там — хоть потоп.

Филипп повесил трубку, меланхолически размышляя о том, куда исчезла его былая смелость.

В этот момент зазвонил интерком.

— К вам мисс Лола Фэбрикан, — сообщил швейцар Фриц. — Пропустить?

Филипп мысленно чертыхнулся. За разборками с киностудией он совершенно забыл, что назначил встречу кандидатке, приславшей е-мейл с просьбой о собеседовании. Он просмотрел уже десять соискательниц, но все его разочаровали. Это собеседование наверняка обернется очередной потерей времени, но она уже пришла… Ладно, он уделит ей десять минут, чтобы не показаться грубияном.

— Пропустите, — сказал он швейцару.

Через несколько минут Лола паинькой сидела на диване Филиппа. Знаменитый сценарист был уже не так молод, как на фотографии с обложки ее зачитанного до дыр «Летнего утра», но и не стар — значительно моложе ее отца, который не носил вылинявшей черной футболки, кроссовок Adidas и не заправлял за уши пряди волос. Положив ноги на письменный стол, Филипп постукивал ручкой по стопке бумаг, то и дело поправляя волосы. Девушка, давшая Лоле электронный адрес, не обманула: Окленд действительно был еще хоть куда.

— Расскажите о себе, — попросил Филипп. — Я хочу знать все.

Он уже не спешил избавиться от мисс Фэбрикан, которая, к счастью, оказалась долгожданным утешением в конце на редкость паршивого дня, почти ответом на его молитвы.

— А вы видели мою страницу в Facebook? — спросила Лола.

— Не доводилось.

— Я пыталась вас найти, — сказала Лола, — но у вас нет контакта.

— А что, нужно завести?

Она озабоченно посмотрела на него, словно обеспокоенная его благополучием.

— Сейчас у каждого есть страница в Facebook. Как иначе с друзьями общаться? — Она проворно набрала что-то на айфоне и протянула его Филиппу: — Это я на Майами.

Филипп уставился на фотографию Лолы в бикини на маленькой яхте. Интересно, это намеренная или неосознанная попытка соблазнить его? Впрочем, разве это важно?

— А вот моя анкета, — сказала она, встав сзади и что-то нажимая через его плечо на маленьком экране. — Видите? Любимый цвет — желтый, любимое выражение — «По-моему или никак», медовый месяц мечтаю провести в круизе вокруг греческих островов на собственной яхте… — Лола откинула свесившиеся вперед длинные волосы. Одна прядь задела Филиппа Окленда по лицу. — Ой, извините, — хихикнула Лола.

— Очень интересно. — Он передал гостье айпод.

— Да, — подтвердила она. — Все мои подруги считают, что мне суждено высоко взлететь.

— Насколько высоко? — поинтересовался Филипп, исподтишка разглядывая ее гладкую, безупречную кожу. «Присутствие этой девицы превращает меня в идиота», — констатировал он мысленно.

— Не знаю, — пожала плечами Лола, думая, как не похож Филипп Окленд на всех, кого она знала. Он казался обычным человеком, но был лучше других, потому что знаменитость. Лола снова села на диван. — Я понимаю, что пора это знать, ведь мне уже двадцать два, но я не знаю.

— Вы еще ребенок, — улыбнулся Филипп. — У вас целая жизнь впереди.

Она скептически усмехнулась:

— Так многие говорят, но это неправда. В наши дни нужно все решать сразу, иначе ничего не успеешь.

— Да что вы? — проявил интерес Филипп.

— Да-да, — сказала она, кивая прелестной головкой. — Жизнь изменилась. Если ты чего-то хочешь, этого же хотят миллионы других людей. — Она замолчала, вытянула ногу в босоножке и наклонила голову, любуясь безукоризненным черным лаком на ногтях. — Но это меня не пугает. Я не боюсь конкуренции. Люблю побеждать и побеждаю всегда.

Филиппа, как говорится, захлестнула волна вдохновения: вот чего не хватает его героине из «Подружек невесты» — необузданной самоуверенности молодости!

— А что входит в обязанности референта? — спросила Лола. — Чем нужно заниматься? Мне хоть не придется носить грязную одежду в химчистку?

— Хуже, — усмехнулся Филипп. — Я буду просить вас подбирать для меня кое-какую информацию. Мне нужна помощница. Когда я на телефонной конференции, вы будете слушать по второй линии и делать записи. Когда я правлю рукопись, вы будете вносить в файл правку. Еще я попрошу вас читать каждый сценарий перед сдачей, искать опечатки и отслеживать последовательность событий. А иногда я буду использовать вас как звуковой экран.

— Это как? — удивилась Лола, склонив голову набок.

— Ну, например, — начал Филипп, — я работаю над сценарием под рабочим названием «Подружки невесты встречаются вновь», и мне интересно, на что пойдет двадцатидвухлетняя девушка ради замужества…

— Вы что, «Брайдзиллы»^[11] не смотрите? — изумилась Лола.

— А что это?

— Боже мой! — вырвалось у Лолы, почуявшей возможность поговорить на свою любимую тему. — Это реалити-шоу о женщинах, которые так хотят замуж, что у них буквально едет крыша.

Филипп побарабанил ручкой по бумагам.

— Но почему? — спросил он. — Что их так сильно привлекает в замужестве?

— Сейчас все девушки хотят замуж, и чтобы свадьбу устроили как можно скорее.

— А мне казалось, они в первую очередь думают о карьере и к тридцати годам мечтают завоевать мир.

— Так это другое поколение, те, кто немного старше, — снисходительно пояснила Лола. — А все мои подруги мечтают выйти замуж и сразу нарожать детей. Они не хотят повторить судьбу своих матерей.

— Но что не так с их матерями?

— Они несчастливы, — сказала Лола. — Девушки моего возраста не хотят мириться с отсутствием счастья.

Филипп ощущал рабочий зуд в кончиках пальцев. Ему не терпелось сесть за компьютер. Он снял ноги со стола и встал.

— Мы закончили? — спросила Лола.

— Пока да, — кивнул он.

Она подхватила сумку из светло-серой змеиной кожи, настолько большую, что, по мнению Филиппа, на нее пошла кожа целого боа-констриктора, и спросила:

— Ну так что, вы меня берете?

— Давайте все обдумаем и поговорим завтра, — предложил Филипп.

Лола заметно расстроилась.

— Я вам не нравлюсь? — огорченно спросила она.

Филипп уже открывал дверь.

— Нравитесь, — сказал он. — Очень нравитесь. В этом-то и проблема.

Проводив Лолу, Окленд вышел на террасу. Окна его квартиры выходили на юг, открывая глазу рельефный облагороженный пейзаж в средневековом стиле всех оттенков серо-синего и терракотового. Прямо у дома начинался Вашингтон-сквер-парк — зеленый островок, наводненный крошечными людьми, спешившими по делам.

«Не смей этого делать, — предостерег он себя. — Не смей ее нанимать. Если примешь ее на работу, не удержишься и переспишь с ней, а это будет катастрофа».

Но Филипп наконец-то понял, каким будет его сценарий. Быстро собравшись, он ушел в маленькую библиотеку на Шестой авеню, чтобы поработать без помех.

* * *

Съемки закончились в семь вечера. По пути в город Шиффер Даймонд читала записи из блога Минди, присланные гримершей ей на блэкберри: «Я не достигла всего, о чем мечтала, и начинаю понимать, что скорее всего моим планам не суждено осуществиться… Видимо, значительно больше я боюсь того, что когда-нибудь придется отказаться от погони за счастьем».

Нет, человек не должен сдаваться, подумала Шиффер и вышла у своего дома с твердой решимостью подняться на тринадцатый этаж и позвонить в дверь Окленда. Она так и сделала, но его в квартире не оказалось. Когда Шиффер вернулась к себе, трезвонил телефон. Поднимая трубку, она надеялась, что это Филипп — ее нью-йоркский номер мало кто знал, но звонил Билли Личфилд.

— Птичка на хвосте принесла, что ты в городе, — проворчал он. — Почему мне не звонишь?

— Я хотела, но работаю с утра до вечера и…

— Если ты уже освободилась, приходи в «Да Сильвано». Вечер изумительный.

Вечер и вправду выдался прекрасный. «Действительно, почему я должна сидеть дома? — пожала плечами Шиффер. — Встречусь с Билли, а к Филиппу загляну позже. Может, он уже вернется».

Приехав в «Да Сильвано» первой, она заказала бокал вина. Шиффер очень любила Билли — впрочем, его все любили, — но она считала, что их связывают особые отношения. Билли был одним из первых ньюйоркцев, с кем она познакомилась.

Если бы не Билли, не было бы и Шиффер Даймонд.

В Колумбийском университете Шиффер изучала французскую литературу и фотодело и после второго курса поступила на летнюю стажировку к знаменитому фотографу, работавшему с моделями. Знакомство с Билли, в ту пору независимым редактором Vogue, состоялось в фотостудии сомнительного толка, размещавшейся в лофте. Шампанское и кокаин в те дни считались чуть ли не основными продуктами питания, а опоздавшая на три часа модель средь бела дня уединилась с фотографом в спальне, сделав погромче записи группы Talk Talk.

— Знаешь, а ведь ты красивее этой модели, — сказал Билли, когда они с Шиффер ждали, пока фотограф закончит съемку.

— Знаю, — пожала плечами Шиффер.

— А ты от скромности не умрешь.

— Почему я должна врать насчет своей внешности? Я ее не выбирала, такая родилась.

— Ты должна быть перед объективом, — сказал Билли.

— Я слишком стеснительная.

Тем не менее, когда Билли настоял, чтобы Шиффер встретилась с его приятелем, режиссером по кастингу, она преодолела стеснительность. На пробах она вела себя совершенно раскованно, и когда ей предложили роль, не отказалась. Шиффер играла испорченную богатую девчонку из пригорода и на экране была неотразимой красавицей. Затем она появилась на обложке Vogue, стала лицом новой косметической линии и порвала с бойфрендом, симпатичным парнем из Чикаго, собиравшимся на медицинский, подписала контракт с самым авторитетным агентом ICM^[12] и по его настоянию переехала в Лос-Анджелес, сняв маленький домик неподалеку от бульвара Сансет. Именно тогда Шиффер получила культовую роль трагической инженю в фильме «Летнее утро».

И встретила Филиппа, напомнила она себе.

А теперь Билли Личфилд, ее милый старый Билли в полосатом костюме, спешил к ней между столиками. Шиффер встала, чтобы обнять его.

— Даже не верится, что ты приехала и решила остаться в Нью-Йорке, — говорил Билли, усаживаясь и жестом подзывая официанта. — Труженики Голливуда обещают поселиться в Нью-Йорке, но не выполняют обещаний.

— Я никогда не считала Голливуд своим домом, — возразила Шиффер. — Всегда знала, что живу и буду жить в Нью-Йорке. Только это помогло мне так долго выдержать в Лос-Анджелесе.

— Нью-Йорк изменился, — сказал Билли траурным тоном.

— Мне очень жаль бедную миссис Хотон, — сказала Шиффер. — Я знаю, вы дружили.

— Луиза была очень старой. Кажется, я смогу найти хороших покупателей — молодую пару — на ее квартиру.

— Прекрасно, — кивнула Шиффер, не желая, впрочем, углубляться в квартирный вопрос. — Билли, — начала она, подавшись вперед, — ты общаешься с Филиппом Оклендом?

— Вот это я и имел в виду, говоря, что Нью-Йорк изменился, — ответил Личфилд. — Сейчас я его практически не вижу. С Инид встречаюсь иногда на пати, а с Филиппом сто лет не пересекался. Говорят, у него сейчас не лучшие времена и полная неразбериха в личной жизни.

— Ну, это же Филипп Окленд, — усмехнулась Шиффер.

— Рано или поздно все налаживается. Даже Редмон Ричардли женился. — Билли смахнул пылинку с полосатых брюк. — Вот чего я не понимаю, так это почему вы расстались.

— Я тоже задаю себе этот вопрос.

— Тебе он был не нужен, — предположил Билли. — А мужчины вроде Филиппа такого не терпят. Ты талантливая актриса…

— Я никогда не отличалась особым талантом, — возразила Шиффер. — Пересмотрела недавно «Летнее утро» — ну и чушь!

— Ты сыграла изумительно, — сказал Билли.

— И не напоминай мне! — воскликнула Шиффер. — Знаешь, что Филипп Окленд однажды мне сказал? Что мне никогда не стать великой актрисой, поскольку я слишком толстокожая.

— Ну, это он завидовал, дураку ясно, — отозвался Билли.

— Неужели лауреат Пулитцеровской премии и «Оскара» может кому-то завидовать?

— Конечно. Зависть, ревность, самомнение — вот три слагаемых успеха. Я постоянно вижу эти качества в молодых людях, приезжающих покорять Нью-Йорк. В этом отношении город не меняется. — Билли отпил вина. — Тем хуже для Окленда, потому что он действительно талантлив.

— Мне даже как-то грустно стало, — усмехнулась Шиффер.

— Дорогая, — проникновенно произнес Билли, — не трать ты время, волнуясь за Филиппа Окленда. Через пять лет ему стукнет пятьдесят, и он пополнит ряды мышиных жеребчиков, которые клеят молоденьких девушек, причем чем дальше, тем девушки глупее и качеством пониже. А ты скорее всего получишь три «Эмми» и забудешь Окленда как сон.

— Но я люблю его.

Билли пожал плечами:

— Все мы любим Филиппа, но я бы не взялся его перевоспитывать.

По дороге домой из «Да Сильвано» Шиффер собиралась еще раз подняться к Окленду, но, помня разговор в ресторане, поняла, что это бесполезно. Кого она обманывает? Билли прав: Филипп уже не изменится. Решительно направившись к своей двери, Шиффер мысленно поздравила себя с тем, что в кои-то веки поступает разумно.