Ключевая улика 4 page

– Мы собираемся в библиотеке, проводим редакционные заседания, рассматриваем поступившие статьи, обсуждаем дизайн и составляем макет. – Кэтлин рассказывает о своем журнале. – Что именно публиковать, решаю я, начальница Гримм дает добро, и потом каждый, чье произведение отбирается для публикации, получает номер со своей фотографией на обложке. Это большое событие, и страсти тут бушуют нешуточные.

– А что сейчас с вашим журналом? – спрашиваю я. А не может ли Лола Даггет быть знакома с Доной Кинкейд и знать, что Кэтлин – мать Доны?

– Разумеется, сейчас мне не разрешают им заниматься, – с обидой произносит Кэтлин. – Наверно, нашли кого‑то другого. Я работала тогда в библиотеке, если вы помните, а теперь вот не могу. Так я и счет в магазине открыла. Двадцать четыре доллара в месяц; покупаешь время от времени что‑нибудь вкусненькое да еще бумаги и марки – хватает ненадолго. А теперь кто станет присылать мне деньги? Кто мне поможет? Как, скажите на милость, купить хотя бы шампунь, чтобы вымыть голову?

Я не отвечаю. От меня она ничего не получит.

– В блоке «Браво» правила для всех одинаковы, и не важно, кто ты, обычный заключенный, определенный сюда для его же блага, или серийный убийца. Наверно, это и есть та цена, которую платишь за безопасность, – говорит она, а я вдруг замечаю, какое у нее грубое, неприятное, жестокое лицо, словно нечто отвратительное лезет из нее наружу. – Да только вышло наоборот. Теперь опасность у меня прямо над головой.

– Какая опасность? – спрашиваю я.

– Я не знаю, почему они так со мной поступили. Меня нужно перевести назад.

– Так какая опасность вам угрожает?

– Лола, вот кто за всем этим стоит, – говорит она, и круг замыкается.

Джейми Бергер приезжала в тюрьму, чтобы поговорить с Лолой Даггет, которая связана с Кэтлин Лоулер. А Кэтлин Лоулер связана со мной. Не подавая виду, что знаю, кто такая Лола Даггет, я прикидываю, может ли она быть как‑то связана с Доной. Не знаю, как и почему, но все мы оказались внутри одного замкнутого круга.

– Она так хотела. Хотела, чтобы я была здесь, рядом с ней, – сердито продолжает Кэтлин. – У нас здесь нет отдельного блока для смертников. Их сейчас и не осталось никого, кроме Лолы. Последней была Барри Лу Риверс, та, что убивала людей в Атланте, подмешивая мышьяк в сэндвичи с тунцом.

Барри Лу Риверс, прозванная Чертовой Поварихой. Я знакома с этим делом, но вида не показываю.

– Одни и те же люди каждый день покупали одни и те же сэндвичи с тунцом, и она радушно им улыбалась, а им день ото дня становилось все хуже и хуже, – продолжает Кэтлин. – И вот как раз перед смертельным уколом, в самый день казни, она подавилась сэндвичем с тунцом у себя в камере. Я называю это черным юмором жизни.

– Камера смертников этажом выше?

– Это обычная камера с максимальной изоляцией, как и любая другая, ничем не отличается от моей. – Кэтлин говорит все громче, все раздраженнее. – Лола наверху, а я здесь, внизу, как раз под ней. Докричаться до меня она не может, подбросить «кайт» тоже. Но мне же передают…

– Что вам передают?

– Угрозы. Я знаю, что она мне угрожает.

Я не указываю на тот очевидный факт, что Лола Даггет заперта в своей камере, где проводит двадцать три часа в сутки, как и сама Кэтлин, и что возможность какого‑либо физического контакта между ними исключена. Навредить кому бы то ни было Лола не в состоянии.

– Она знала, что, если настроит людей против меня, если мне начнут угрожать, начальство наверняка переведет меня в этот чертов корпус, поближе к ней. Так оно и вышло, – саркастически добавляет Кэтлин. – Лоле нужно, чтобы я была рядом.

Лола устроила перевод Кэтлин в блок «Браво»? В это верится с трудом.

Это сделала Тара Гримм.

– А раньше подобного рода проблемы с другими заключенными у вас случались? – спрашиваю я. – Такие, чтобы возникла необходимость перевода?

– Вы про перевод в блок «Браво»? – Кэтлин повышает голос. – Да ничего подобного! Меня никогда не изолировали. С чего бы это? Они должны выпустить меня отсюда. Мне необходимо вернуться к прежней жизни.

За окнами комнаты свиданий прохаживается надзиратель Мейкон. Я чувствую, что он поглядывает на нас, но сама на него не смотрю. Думаю о том стихотворении, которое Кэтлин прислала мне, о литературном журнале, который она выпускала до последнего времени, всего несколько недель назад. Интересно, часто ли она сама печаталась в нем, обходя других. Бросаю взгляд на часы. Наши шестьдесят минут практически истекли.

– Мило с вашей стороны, что принесли для меня это. – Кэтлин держит фотографию на расстоянии вытянутой руки и щурит глаза. – Надеюсь, ваш суд пройдет хорошо.

Тон, каким это сказано, привлекает мое внимание, но я не реагирую.

– Суд – это вам не пикник. Конечно, я сразу же признаю себя виновной, чтобы получить минимально возможное наказание. Берегу средства налогоплательщиков. Несколько раз получала условное наказание, потому что мне всегда хватало честности признаться, сказать «да, я это делала»… Если у вас нет репутации, которую стоит защищать, то проще всего сразу признать свою вину. Лучше, чем отдаться на волю присяжных, – фыркает она, – которые только того и хотят, чтобы учить других на твоем примере.

Она не думает о Доне Кинкейд, которая ни за что и никогда не признает свою вину в чем бы то ни было. У меня в животе неприятное ощущение пустоты.

– У вас‑то, доктор Кей Скарпетта, репутация есть. Такая, что в этих стенах и не поместится, да? Так что для вас не все так просто, верно? – Кэтлин холодно улыбается, но глаза у нее безжизненные. – Я, конечно, рада, что мы наконец познакомились. Интересно будет посмотреть, из‑за чего такой переполох.

– Не понимаю, какой переполох вы имеете в виду.

– Мне, признаться, до смерти надоело про вас слушать. Вы, наверно, писем не читали.

Я не отвечаю, понимая, что речь идет о письмах, которыми, предположительно, обменивались они с Джеком. Я этих писем не видела.

– Вижу, не читали. – Кэтлин кивает и ухмыляется, и я вижу зияющие провалы на месте отсутствующих зубов. – Вы и в самом деле ничего не знаете, да? Это даже хорошо. А то ведь, может, и не пожелали бы разговаривать, если бы знали. Или, может, и пожелали, но нос бы так не задирали. Может, спеси бы поубавилось.

Я сижу спокойно. Абсолютно собранная. Никакой реакции. Ни любопытства. Ни злости, хотя внутри все кипит.

– Мы еще до электронки писали друг другу настоящие письма, на бумаге. Джек всегда писал свои на линованной бумаге из тетрадки, как школьник. Было это, наверно, в начале девяностых, Джек тогда работал на вас в Ричмонде, и как же ему было хреново. Он часто писал мне, что вас бы стоило оттрахать для вашего же блага. Что вы неудовлетворенная психованная сучка, что если бы нашелся кто‑то, кто отымел бы вас по полной, то, может, у вас и нрав бы смягчился. Они часто шутили по этому поводу с тем детективом из отдела убийств, что работал с вами тогда. Посмеивались, что вы, мол, проводите многовато времени в холодильнике, в компании мертвецов, и кому‑то стоило бы чуточку вас отогреть. Показать, что значит быть с мужчиной, у которого не игрушка в штанах болтается.

Когда я работала в Ричмонде, Пит Марино как раз служил детективом в отделе убийств. Теперь понятно, почему я не видела тех писем. Их забрало ФБР. Бентон – аналитик криминальной разведки и судебный психолог, помогающий бостонскому отделению, и я знаю наверняка, что он читал электронную переписку Кэтлин и Джека. Их содержание Бентон изложил мне в общих чертах, и я не сомневаюсь, что он прочитал и обычные письма, те, что были написаны на бумаге. Он не хотел, чтобы я прочла то, о чем сейчас поведала мне Кэтлин. Он не хотел, чтобы я узнала, какие гадости позволял себе Марино, как за моей спиной высмеивал меня. Бентон защищал меня от всего, что могло меня ранить, отговариваясь, что в письмах нет ничего заслуживающего внимания. Я тверда и спокойна. Я не реагирую. Я не дам Кэтлин Лоулер повода для злорадства.

– Так что вот мы и встретились. Наконец‑то я смотрю на вас. Большой босс. Шеф. Легендарная доктор Скарпетта.

– Положим, вы для меня тоже в некотором смысле легенда, – бесстрастно произношу я.

– Он любил меня больше, чем вас.

– Ничуть в этом не сомневаюсь.

– Я была любовью всей его жизни.

– В этом я тоже не сомневаюсь.

– А вас он ненавидел. – Чем я спокойнее, тем сильнее распаляется Кэтлин. – Говорил, что вы понятия не имеете, как с вами тяжело, как вы суровы к людям и что если бы вы повнимательнее посмотрели на себя в зеркало, то, может быть, поняли бы, почему у вас совсем нет друзей. Он называл вас «доктор Так», а себя – «доктор Не так». А копы у вас были – «детектив Не так» и «офицер Не так». Все делали что‑то не так, кроме вас. «Не так, Джек. Делать надо вот так. Опять не так, Джек!» – Кэтлин завелась и уже не в силах была скрыть свое злорадство. – Вечные наставления, что делать и как это делать так. «Будто весь этот гребаный мир – место преступления или судебное разбирательство» – так он, бывало, жаловался.

– Временами Джек действительно обижался и сердился на меня. Никакого секрета здесь нет, – отвечаю я спокойно.

– Это уж точно.

– Никто и никогда не говорил мне, что со мной легко работать.

– Такие, как вы, не поднялись бы высоко, если бы с ними было легко. Они шагают по головам, отталкивают и пинают других, унижают людей без всякой причины, забавы ради.

– Вот уж это неправда. Досадно, если он так говорил.

– Он всегда винил вас, если что‑то шло не должным образом.

– Такое случалось нередко.

– А вот меня ни разу не упрекнул.

– Вы обвиняли его в том, что стало с вами? – интересуюсь я.

– Ему, может, и было двенадцать, но мальчиком он уж точно не был. И это он тогда все начал. Таскался за мной повсюду. Выискивал предлоги, чтобы заговорить, дотронуться, говорил о своих чувствах, что он от меня без ума. В жизни всякое случается.

Да, в жизни всякое случается, думаю я. Даже если это и неправильно.

– У него сердце разрывалось на части, когда меня уводили в наручниках, и потом, когда ему пришлось смотреть на меня в зале суда, его это просто доканывало, – продолжает Кэтлин, и вся ее враждебность испаряется столь же внезапно, как и появилась. – Нас разделили, оторвали друг от друга. Нас, но не наши души. У нас еще оставались наши души. Да, Джек восхищался вами. Как ни противно было это слушать, он отзывался о вас с уважением. Я знаю. Но у Джека была такая черта, он ни к кому не относился однозначно. Кого любил, того и ненавидел. Кого уважал, того и презирал. С кем хотел быть, от того бежал. Находя, тут же терял. А теперь вот его нет.

Кэтлин опускает глаза, смотрит вниз на свои сложенные на коленях руки, и ножные кандалы скребут по полу и звякают. Губы ее дрожат, лицо краснеет, она вот‑вот расплачется.

– Мне нужно было выговориться. Знаю, получилось некрасиво. – На меня она не смотрит.

– Понимаю.

– Надеюсь, что вы не отвернетесь от меня из‑за этого. Мне бы хотелось поддерживать с вами связь.

– Все в порядке, людям порой бывает необходимо выговориться.

– Я не знала, что буду чувствовать через какое‑то время, как относиться к тому, что его больше нет, – говорит Кэтлин, не поднимая головы. – Принять это почти невозможно. Не то чтобы он был частью моей нынешней жизни, но он был моим прошлым. Он был причиной того, почему я здесь нахожусь. И вот теперь причины больше нет, а я по‑прежнему в этих стенах.

– Мне очень жаль.

– Без него так пусто. Это слово постоянно вертится у меня в голове. Пусто. Как большое пустое поле, голое, продуваемое ветром.

– Знаю, это больно.

– Если бы только нас оставили в покое… – Она поднимает глаза, покрасневшие, полные слез. – Мы не делали друг другу ничего плохого. Если бы только нас оставили в покое, ничего этого не случилось бы. Кому мы мешали? Кому делали что‑то плохое? Это на нас все набросились.

Я молчу. Что тут скажешь?

– Ладно, надеюсь, остальное время в Саванне вы проведете с пользой.

Очень странное пожелание.

Надзиратель Мейкон снова проходит за окнами, разделенными стальной дверью, проверяет, все ли в порядке, и, хотя Кэтлин не смотрит на него, я могу поклясться, что она держит его в поле зрения.

– Я рада, что вы приехали и нам представился случай поговорить. Рада, что адвокаты, ваш и все остальные, предоставили нам такую возможность. И спасибо за фотографии и все остальное. Весьма любезно с вашей стороны, – добавляет она, и это тоже звучит странно, как будто она имеет в виду что‑то другое, не то, о чем говорит, что‑то, чего я не знаю. Кэтлин как будто ждет, когда надзиратель Мейкон снова исчезнет из виду.

Она сует руку за ворот белой форменной рубашки и достает что‑то из лифчика.

И бросает через стол плотно сложенный бумажный квадратик.

С листьев дубов и пальметто в конце парковочной площадки капает вода. Я чувствую запах дождя и сладкий аромат цветущих кустов, лепестки разбросаны по земле, как яркие конфетти. Воздух густой и жаркий, солнце то прячется за бегущие к западу всклокоченные темные тучки, то выглядывает из‑за них сердитым горящим глазом. Садясь в машину, я удивляюсь, что меня никто не остановил.

Надзиратель Мейкон, в сопровождении которого я вышла из блока «Браво» и прошествовала по еще мокрой после промчавшейся бури дорожке, не подал и виду, что заметил что‑то необычное, что‑то вышедшее за рамки установленного порядка, но я ему не поверила. Не может быть, чтобы он или кто‑то еще, может быть, сама начальница, не знал, что Кэтлин Лоулер передала мне сообщение, получать которое я не имела права. На пропускном пункте, где мою ладонь просканировали под ультрафиолетом, выявив проштампованный пароль «снег», никто не произнес ни слова, и только надзиратель Мейкон поблагодарил за визит, словно мое посещение женской тюрьмы штата Джорджия воспринималось здесь как некая любезность. Я сказала ему, что Кэтлин опасается за свою жизнь, и он с улыбкой ответил, что заключенные любят рассказывать «небылицы» и что в блок «Браво» ее перевели именно ради ее же безопасности. Я попрощалась и вышла.

Я уже готова заключить, что мои первоначальные подозрения подтвердились. Наш с Кэтлин разговор, может быть, и записали, но видеосъемка точно не велась. В противном случае, когда она молча перебросила через стол «кайт», его непременно бы кто‑то заметил. И тогда меня препроводили бы в заросший плющом кабинет и заставили сдать сложенный клочок бумажки, который лежит сейчас в моем заднем кармане и который как будто жжет мое тело. Скорее всего, и Кэтлин не передала бы мне ничего, если бы опасалась, что нас поймают. Чем дальше, тем больше крепнет во мне подозрение, что ею манипулируют, что она – участница некой игры, еще более коварной, чем я могла себе представить. Признать, что она меня перехитрила, я пока не готова, но такую возможность все‑таки не исключаю.

Я поворачиваю ключ зажигания и, пройдясь взглядом по парковочной площадке и убедившись, что поблизости никого нет и за мной никто не наблюдает, достаю записку Кэтлин. Вокруг никого нет, но в поле зрения – накрытые металлической сеткой узкие окна корпусов под синими железными крышами и административное здание из красного кирпича с колоннами, из которого я только что вышла. Они по‑прежнему здесь, и они не дают о себе забыть. От мокрой дорожки поднимается пар, и теплый ветерок, проходя через открытые окна, уносит его прочь. В дальнем углу стоянки замечаю черный, напоминающий катафалк «мерседес»‑универсал. Мотор выключен, и сидящая в машине женщина разговаривает по сотовому телефону. Без включенного кондиционера в салоне, наверное, жарко и душно, но окна «мерседеса» закрыты. На меня женщина внимания вроде бы не обращает. Мне становится не по себе, и на это есть причина.

С той самой минуты, как рано утром Бентон высадил меня у аэропорта Логан, я не могу избавиться от ощущения, что за мной следят, что меня неким образом направляют, но никаких реальных доказательств предъявить не могу. Тем не менее ощущение это только крепло из‑за разного рода странностей. Например, вот этого убогого фургона, грязного и вонючего, с бардачком, забитым салфетками и брошюрами с рекламой речных чартеров. Я несколько раз безуспешно звонила своему администратору, Брайсу, и даже оставила на автоответчике язвительный комментарий насчет высокопрофессиональной консьерж‑компании, имеющей в своем парке такую рухлядь, как мой фургон. Брайс так и не перезвонил. Связи с ним нет до сих пор, как будто мой администратор упорно меня избегает. Потом та странная информация от Кэтлин. И вот теперь странный автомобиль.

Я разворачиваю и разглаживаю сложенный ромбиком белый листочек, размером не больше пастилки от кашля. Сообщение написано шариковой ручкой и синими чернилами – телефонный номер, кажущийся поначалу смутно знакомым, а потом… Я даже вздрагиваю. Крошечные печатные буквы складываются в слова: звонить по платному телефону. И ничего больше. Только короткое указание и номер сотового Джейми Бергер. День клонится к вечеру, стемнело, по металлической крыше снова стучит дождь, и я включаю «дворники», которые неспешно со скрипом ползают по стеклу, оставляя за собой грязноватые арки. Я подбираю ремень безопасности. Черный «мерседес» выезжает со стоянки. Замечаю на заднем бампере стикер – «Военный ныряльщик» – и ощущаю смутное волнение. Потом понимаю, в чем дело.

Кто‑то залезал в мою сумку. Может, я ошибаюсь? Думаю, что нет. Да, точно залезали, решаю я, восстанавливая шаг за шагом все свои действия за несколько последних часов. Отправив Бентону эсэмэску, я положила сотовый в кармашек сумки, где обычно держу бумажник, документы, ключи и другие ценные вещи. А теперь мой телефон лежит в боковом отделении. Обыскать машину не составляло труда. У них были ключи, а я сама сидела под замком в блоке «Браво» и разговаривала с Кэтлин Лоулер. Но что такого важного они могли найти? Айфон и айпад защищены паролем, так что заглянуть в них никто бы не смог, а больше ничего интересного в сумке и нет. Что они могли там искать? Может быть, файлы по делу? Или, скорее, некие доказательства того, что я прибыла сюда по иным причинам, чем те, которые назвала Таре Гримм.

Я беру в руки телефон.

Первый импульс – позвонить племяннице, Люси, и спросить в лоб, общалась ли она в последнее время с Джейми Бергер. Не исключено, у Люси есть какая‑то информация, которая поможет понять, что же все‑таки происходит и во что я вляпалась. Вот только заставить себя позвонить ей я не могу. Люси не говорит о Джейми с той самой поры, когда мы шесть месяцев назад вместе проводили праздники. Она до сих пор не призналась мне, что они порвали, но я знаю – это так. Моя племянница не переехала бы из Нью‑Йорка в Бостон, не будь на то причины личного характера.

Дело не в деньгах. В них Люси не нуждается. И не в желании применить свой опыт и необыкновенные способности в области компьютерных технологий на службе Кембриджского центра судебной экспертизы, начавшему практическую работу в прошлом году. Ей нет нужды работать на меня или на ЦСЭ. Решение переменить место жительства было, по всей видимости, продиктовано страхом потери, которую она считала неизбежной, и, приняв его, Люси сделала то, что всегда получалось у нее лучше всего. Она уклонилась от боли и не стала ждать, пока ее отвергнут. Скорее всего, Люси порвала отношения раньше, чем у Джейми появилась для этого подходящая возможность, и к тому времени, когда это случилось, моя племянница уже обосновалась в Бостоне. Такая у нее привычка – сообщать, что уходит, когда уже ушла.

Я уезжаю из тюрьмы той же дорогой, которой и приехала, – мимо питомника и автомобильной свалки. Где же найти платный телефон? Теперь‑то их на каждом углу не встретишь. И вообще, так ли уж мне нужно звонить Джейми или кому‑либо еще? Бентон беспокоится, считает, что меня подставляют, и я готова признать его правоту. Но кто и зачем? Может быть, те, кто взялись защищать Дону Кинкейд? А может быть, за этим стоит нечто куда более серьезное? Дона Кинкейд пыталась убить меня. Тогда попытка сорвалась, и теперь она хочет закончить это грязное дело. Эта мысль проносится у меня в голове дыханием арктической стужи, и в затылке начинает стучать словно с похмелья.

Убирайся отсюда, и чем дальше, тем лучше. Улететь из Саванны уже не получится, но можно доехать до Атланты, откуда наверняка есть вечерние рейсы в Бостон. Ехать в такой колымаге? Я представляю, как она ломается где‑нибудь на середине пути, у болота, и решаю, что самое разумное – переночевать, как и планировалось, в Саванне. Не поддавайся порывам, не делай ничего второпях. Будь расчетливой и руководствуйся логикой, говорю я себе. Шумит дождь, фургон пыхтит и постреливает, то почти останавливаясь, то набирая ход, и стертые щетки «дворников» елозят по стеклу с резиновым скрипом. Голова болит, как дырявый зуб, а последнюю таблетку адвила я проглотила раньше, еще по пути сюда.

Я с ревом проношусь мимо автосалона и ремонтной мастерской. Попадающиеся по пути заведения выглядят неприступными и зловещими, как камеры в тюрьме. Мне уже давно не попадались машины, и на душе неспокойно, как бывает всегда перед каким‑то плохим событием. Реальность словно смещается и застывает, заполняясь ощущением близкой беды – какой‑нибудь трагической новости, особенно тяжелого случая, ужаса… Мысли сами собой возвращаются к Лоле Даггет.

Я не очень хорошо помню те убийства в Саванне, помню лишь, что они отличались особой жестокостью и что некоторые вопросы не закрыты и по сей день: действовал ли преступник один или у него был сообщник и существовала ли между убийцей и жертвами какая‑либо связь. О том, что целая семья убита «во сне», как говорили тогда в новостях, я узнала, находясь в Гринвиче, штат Коннектикут, 6 января 2002 года. Я тогда была на распутье. Вся моя жизнь была на распутье: карьера, отношения, место жительства. Сам мир оказался на распутье после 11 сентября. Более тяжелого периода, с неопределенностью и затяжной депрессией, в моей жизни, наверное, и не было. Я сидела в номере отеля, что‑то жевала и смотрела телевизор, когда в новостях сообщили об убийствах в Саванне, совершенных, предположительно, девушкой‑подростком. Я помню ее лицо – оно часто появлялось потом на экране телевизора, – помню кирпичный особняк в федеральном стиле и украшенный желтой полицейской лентой портик.

Лола Даггет.

Помню, как она улыбалась в телекамеры, как махала людям в зале суда, словно не понимала, что происходит. Мне запомнились серебряные брекеты на ее зубах и прыщики на пухлых щеках. Она казалась безобидным ребенком, смущенным окружавшим ее вниманием, растерянным, но получающим удовольствие от всего происходящего. Я тогда еще напомнила себе, что внешность редко соответствует деяниям людей. И сколь часто ни сталкивалась бы я с фактами, подтверждавшими эту простую истину, меня до сих пор удивляет и пугает то, с какой легкостью мы выносим суждения на основании одних лишь внешних данных. В большинстве случаев суждения ошибочные.

Я сбрасываю газ и сворачиваю на парковку первого попавшегося торгового центра с аптекой, магазином товаров для дома и сада «Тру вэлью» и оружейным. Здесь уже стоят несколько внедорожников и пикапов. Рядом с банкоматом – платный телефон. Да и как не быть телефону и банкомату возле заведения, на входе в которое висит табличка с изображением человека в перечеркнутом кружке и девизом: Не будь жертвой. Купи оружие. За витринным стеклом видны стеллажи с винтовками и дробовиками и выставочный стенд, возле которого собрались несколько мужчин. Слева от входной двери – черный телефон‑автомат под стальным колпаком.

Дождь все идет, барабанит по крыше фургона. Я подтягиваю сумку, достаю айпад, останавливаю монотонно ползающие «дворники» и гашу фары, но не выключаю двигатель и оставляю чуть приоткрытыми окна. Открываю браузер, вхожу в интернет, набираю в строке поиска имя Лолы Даггет и пробегаю глазами статью из прошлогоднего ноябрьского номера «Атланта джорнал‑конститьюшн».

Date: 2015-09-18; view: 217; Нарушение авторских прав