Павла Ивановича Дивочкина 7 page

— Какой имплицитный императив! Какой карнавальный сарказм! — взвизгнул Лобасов. — Какой плевок в лицо политкорректности, этому симулякру Прометеева огня! Как тонко, как звонко! Но вернемся к судьбе нашей героини. Вот она, окрыленная первым розничным успехом, идет по городу и вдруг видит афишу: сегодня в Гуманитарной библиотеке МГУ открыта «Свободная трибуна поэта». То есть любой сочиняющий может зайти и прочесть на публике свои стихи. Глянув на часы, Ангелина решила рискнуть. Когда, запыхавшись, Грешко бежала по ступенькам, словно восходя к алтарю поэзии, она думала лишь о том, как бы не опоздать на автобус, отъезжающий вечером в Вязники от метро «Новые Черемушки». Войдя в зал, наша учительница увидела там множество народу, смутилась, спряталась в дальний уголок и, затаив дыхание, стала внимать. Вел стихотворный марафон знаменитый концептуалист Кибир Тимуров, который смотрел на собравшихся поэтов с улыбкой усталого энтомолога. К микрофону, повинуясь мановению его мизинца, выходили юноши и старики, школьники и пенсионеры, девчушки и почтенные матроны, военные и гражданские. Грешко внимательно слушала, и ей казалось, что все стихи одинаковые.— Об этом, Ангелина, вы очень точно сказали в одном из ваших первых интервью. Давайте послушаем…Раздался щелчок, и в эфире возник разговор, записанный в каком-то шумном месте.— Как вы относитесь к современной поэзии? — спросил влажный мужской голос.— Ой, даже и не знаю как сказать… Ну, вот у нас в школе, в Вязниках, когда детишки подхватят кишечную палочку, то все бегают и бегают… не знаю как это сказать…— Вы считаете, современная русская поэзия подхватила палочку Бродского?— А кто это?— …Гениально! Какой удар по амбициям нонселекции! — засмеялся Дэн Лобасов. — Но продолжим. И вот наша вязниковская Ахматова сидела, слушала, недоумевала. Наконец все желавшие выступили. Великий модератор Кибир Тимуров обвел внимательным взглядом зал и спросил с облегчением:— Это все?«Теперь или никогда!» — отважилась Грешко и шагнула к микрофону, попросив кого-то постеречь купленные детям игрушки и отрез ситца. Первые же прозвучавшие строки потрясли собравшихся, в том числе и вашего покорного слугу, тихо скучавшего в зале. Ангелиночка, прочтите эти стихи, ставшие классикой и вошедшие во все мировые антологии!И Грешко прочла:Я увидела негра, входившего в двери трамвая,
На эбеновый профиль смотрела, едва не дыша!
И до пункта конечного, в стыдных мечтах изнывая,
Я кончала, кончала, пока не вспотела душа!

— Да, это был культурный шок! — вскричал Дэн Лобасов. — Казалось, любителей поэзии уже ничем не удивишь — ни обсценной лексикой, ни амбивалентным эротизмом, ни провокативной перцепцией. Но это было потрясение! Вот так, честно, открыто и, я бы сказал, фрактально в зале прозвучал живой стон женской плоти, облеченный, как писал Ходасевич, в «отчетливую оду»! Семантическая емкость вкупе с постконцептуальной открытостью, смелый нарратив, декодированный с редчайшей откровенностью… Такого дискурса современная русская поэзия еще не знала! Зал взорвался аплодисментами. Кибир Тимуров (вы же знаете, как завидуют поэты чужому успеху!) пытался закрыть трибуну, но его с криками «Иди отсюда!» — согнали с председательского места.«Грешко, еще, Грешко, еще!» — скандировал зал.— Ангелиночка, вспомните, что вы прочитали на бис?— «Чресла».— Да, да, да! «Чресла!» Умоляю, озвучьте и для нас этот шедевр постконцептуальной поэзии!Она озвучила:О мои, о мои, о мои ненасытные чресла!
Скольких вы посрамили надменных и потных самцов!
Ночью шлюхой подохла — наутро весталкой воскресла.
И восход за окном, как натруженный фаллос, пунцов!

— Какая мощная синестезия метафоры! Какая теснота стихового ряда! Какая кумулятивная витальность! Чудо! Что тут началось! Шум, крики, аплодисменты. Всем стало ясно: в литературу пришел большой поэт, окончательно, навсегда преодолевший насильственную советскую бесполость, сохранив при этом протоформу женского целомудрия, противопоставленного фаллической агрессии мужской цивилизации! Кстати, бинарная оппозиция духовного верха и животного низа, восходящая к гностическим моделям Вселенной, ярко прослеживается во всем творчестве Грешко. С гордостью могу сказать, я первым обратил внимание на манихейский оксюморон, зашифрованный в самом имени поэтессы. Ангелина — Ангел. Грешко — Грех. Не случайно наша вязниковская Ахматова легко перешагнула ту черту, у которой остановились ее предшественницы, она буквально взорвала актуальную эпистему. Ее лукаво деконструированная гендерность поражает воображение феерической сменой карнавальных масок и дискурсивных практик. Прочтите «Крестоносца», не откажите, голубушка!И голубушка не отказала:Готический камин огнем ярится.
Доспехи наспех сброшены в углу,
Голубоглазый странствующий рыцарь
В мой замок постучал и зван к столу.
Перепелов анжуйским запивая,
Расскажет он, желанием томим,
Как позвала его Земля Святая,
Как тяжек крестный путь в Ирусалим,
Как сарацины саранче подобны,
Как хитроумен вождь их Саладин,
Как на песке легли костьми безгробно
Все те, кто не дошел до палестин…
А на рассвете, замок мой покинув,
Он в сердце верном унесет с собой
Мою гостеприимную вагину
И робкий, терпеливый анус мой!

— Ах, какая тонкая аллюзия, какое целомудренное бесстыдство! Совершенно новое слово в поэзии отрицательных аффектов, свежий взгляд на сакральность телесных практик. А какая, господа, изысканная интертекстуальность! Мир прерафаэлитов, увиденный глазами де Сада или Генри Миллера, мир, осложненный двойным, нет, тройным кодированием! Конечно, шокирующий эротизм Грешко, могучий трагизм ее бесстыдства, перерастающий в манифест «желающей машины», — все это уходит корнями в семейную драму, пережитую автором. Я говорю о разрыве с мужем, нашедшим в сенях стихи своей откровенной жены. Вспомним Софью Андреевну, отыскавшую за обивкой кресла рукопись «Дьявола», что в конечном счете и заставило Толстого бежать из Ясной Поляны! Но в нашем случае бежал от жены и двух детей оператор машинного доения Николай. Знаю, Ангелина, вы закончили недавно новый цикл, навеянный этой трагедией. Как он называется?— «Беспостелье».— Ах, как точно, как вкусно: «Беспостелье»… «Бес постелья». Ах, какая лукавая инвариантность! Как тонко, как звонко! Пожалуйста, что-нибудь из «Беспостелья»! Порадуйте!И Грешко порадовала:Десятый класс. И я хмельная в стельку.
Ночной спортзал. И шепот твой: «Ложись!»
Я думала, ты мне сломаешь целку.
А ты сломал мне жизнь!

— Вы вместе учились? — участливо поинтересовался Лобасов.— С первого класса… — всхлипнула поэтесса.— Ай-ай-ай! Ну, что ж, дорогие радиослушатели, на этой щемящей ноте мы закончим нашу встречу с самой яркой и загадочной русской поэтессой из маленького города Вязники. А вы, Николай, если слышите нас, будьте мужчиной, вернитесь в семью! Разве можно из-за либидиозных манифестаций социального тела бросать жену и детей! В эфире была передача «Из какого сора…», и я, ее бессменный ведущий, Дэн Лобасов. Через неделю мы снова встретимся и поговорим в этой студии с Великим магистром «Ордена манерных куртуазов» Виктуаром Бабенчиковым. Услышимся!Снова зазвучала классика. На сей раз «Карнавал зверей».— Вы знаете эту Ангелину Грешко? — спросил Жарынин.— Знаю…— Она действительно огурцами торговала?— Никакими огурцами она никогда не торговала, — рассердился писодей. — Она старший научный сотрудник Музея восточных культур. А стихи за нее пишет муж…— Оператор машинного доения Николай?! — усмехнулся игровод.— Какой, к черту, оператор Николай! Нет никакого Николая! Витька Бабенчиков за нее и пишет. А Данька Лобасов пиарит. Это он придумал про Вязники…— Зачем?— Он живет с бывшей Витькиной женой — Лизой, а у той двое детей от Бабенчикова. Надо кормить. Вот они и сочиняют…— Ловко! — благосклонно кивнул игровод. — Ну, выскочит на сцену мужик и прочтет какую-нибудь рифмованную похабщину, и что? Ничего. А вот если выйдет милая вязниковская училка в очечках и голоском стеснительной отличницы отчердачит… Совсем другое дело! Помните что-нибудь из Грешко?— Да так… — Кокотов плохо запоминал стихи, но одно все-таки знал наизусть, так как именно оно подсказало ему название нового романа Аннабель Ли «Любовь на бильярде».— Прочтите!— Ну… если вам так интересно… — пожал плечами писодей и, привывая, как положено поэту, продекламировал:Мы с тобою коллеги. Столы наши в офисе рядом,
Вместе ходим на ланч, вместе курим: короче, друзья.
Но я жажду отдаться тебе на столе на бильярдном,
Полированный кий от нездешних оргазмов грызя!

— М-мда… Звонко! — Задумчиво согласился Жарынин.— Так себе, — с брюзгливостью бывшего поэта заметил Кокотов. — А знаете, сколько эта Ангелина Грешко, которую на самом деле зовут Катькой Потаповой, берет за выступление на корпоративной вечеринке, допустим, в банке?— Ну и сколько?— Тысячу евро! А после этой передачи, уверен, будет брать еще больше!— Неплохо! Но я сразу почуял подвох, хотя про огурцы придумано талантливо. Учитесь, соавтор! Как говорил Сен-Жон Перс, люди верят только в выдуманную правду. Знаете, что меня насторожило?— Что?— Уж слишком много у нее в стихах филологии! В Вязниках столько не наскребешь!— Еще бы! Витька Бабенчиков филфак заканчивал. Я его давно знаю, мы вместе ходили в литобъединение «Исток». Кандидатская диссертация у него называлась «Образ комсомольского вожака в поэзии 20-х годов». Ну, как полагается: Багрицкий, Уткин, Алтаузен, Безыменский… Вам эти имена что-нибудь говорят?— Конечно, — академично кивнул Жарынин. — Особенно Безыменский. Дружок нашего Бездынько.— А вот докторская диссертация у Витьки называлась совсем по-другому, — наябедничал Кокотов.— Как же?— «Космогонические практики в поэме Ивана Баркова „Лука Мудищев“».— Да-а, растут люди… — кивнул игровод.…На въезде в Москву соавторы все-таки попали в пробку. У длинномера, тащившего в столицу арбузы, отвалился задний борт, и зеленые полосатые ягоды величиной с футбольные мячи гурьбой вынесло из кузова. Разбиваясь и трескаясь, они далеко раскатились по асфальту — и Ярославское шоссе стало похоже на разоренную бахчу. Водители тормозили, вылезали из машин, бродили, по-журавлиному поднимая ноги, чтобы не вляпаться в алую мякоть, испещренную черными косточками, и выбирали себе арбузы покрупней и поцелей. На дармовщину, кстати, останавливались не только старенькие «Жигули» с гнилыми отваливающимися порогами, но и вполне приличные иномарки. Шофер длинномера, молодой парень в джинсах, смотрел на все это с мрачным удовлетворением, смеялся и даже указывал искателям на неразбившиеся арбузы.— Возьмем? — полусерьезно предложил писодей.— Почему бы и нет! Но попытайтесь, мой друг, подняться над мелким утилитарным интересом и взглянуть на эту аварию шире!— Что вы имеете в виду?— Только одно: не верьте, когда говорят — Россия исчерпала лимит на революции! Не исчерпала!С этими словами он съехал на обочину и остановился.18. ЛОГОВО СИНЕМОПЫ

Через несколько минут Дмитрий Антонович вернулся, улыбаясь и держа в руках по арбузу, точно счастливый отец — двух близнецов. Он убрал добычу в багажник, хлопнул крышкой и самодовольно уселся на водительское место:— Спелые! Побалую Маргариту Ефимовну.— И мистера Шмакса… — ядовито добавил Кокотов.— Он арбузов не ест. Второй, между прочим, для вас взял.— Спасибо!До Третьего кольца ехали в молчаливом раздражении, наконец игровод прервал молчание и спросил, искоса глянув на соавтора:— Ну, что, заедем в логово Синемопы?— Куда?— На «Мосфильм». Не волнуйтесь, я потом лично отвезу вас в вашу труполечебницу.— Я бы попросил!— Ладно, извините. Все обойдется. Вы бывали на «Мосфильме»?— Не помню.— Хотите?— Не знаю.— С таким характером вам надо было родиться женщиной. Аннабель Ли, например. Впрочем, еще не поздно поменять пол. Сейчас это делают легко: чик-чик — и вы в дамках.Автор «Русалок в бикини» надулся и, отвернувшись к окну, стал смотреть на торопливую утреннюю Москву, тронутую сусальным осенним солнцем. Возле стеклянных остановок толпились, ожидая автобуса, горожане и глядели на проезжающие мимо автомобили с сонной обидой. Кокотов тоже обиделся и злился на толстокожего игровода: «Чудовище! Нагрубить человеку, которого везут в больницу, где ему могут поставить какой-нибудь гадкий диагноз!» (Он уже и сам забыл о том, что обманул соавтора и едет в Москву за камасутрином — природным закрепителем желаний.)В мнительном порыве Андрей Львович пощупал горошину в носу и нашел ее слегка припухшей, но, тщательно обтрогав «бяку», пришел к утешительному выводу: болячка не увеличилась, разве что затвердела. Затем Кокотов вообразил, как в самом деле переменит пол и явится в «Железный век», одетым наподобие Дастина Хоффмана в фильме «Тутси». Федька Мреев свалится от хохота на ковер, а в «Вандерфогеле» писодею наверняка посоветуют обнародовать свое дамское воплощение на обложке нового романа из серии «Лабиринты страсти». И читатель наконец узнает таинственную Аннабель Ли в лицо. Еще он сфантазировал растерянное изумление Вероники, увидевшей бывшего мужа в транссексуальном исполнении, — и даже хмыкнул от удовольствия. Затем он довольно долго размышлял о том, как в этом случае развернулись бы отношения с Обояровой, и пришел к неожиданному выводу: учитывая ее увлечения Клер и Алсу, у него могли бы появиться дополнительные шансы. И тут писодею вломилось в голову совсем уж странное соображение: разнузданно склонный к слабому полу Жарынин, без сомненья, стал бы домогаться соавтора, и, возможно, добился бы своего… Бр-р-р! Андрей Львович опасливо отодвинулся от игровода, упершись плечом в дверцу.— Кокотов, не будьте злюкой! — заметив это неприязненное движение, бросил Дмитрий Антонович.Режиссер тем временем свернул на улицу Косыгина, и некоторое время они ехали вдоль высокого желтого забора, затем нырнули под арку, украшенную державной лепниной, оплывшей от многократной побелки, и остановились перед шлагбаумом. Охранник, выйдя из будки, двинулся к «Вольво» негостеприимным шагом, однако, заметив сначала номер на бампере, а потом узнав сквозь стекло водителя, всплеснул руками и заулыбался:— Дми-итрий Анто-оныч, верну-улись!Радостно отдав честь, он поднял шлагбаум, а игровод, проезжая мимо, опустил стекло и кивнул стражу как добрый барин, встретивший справного мужика на подъезде к родовой усадьбе. Он припарковался на стоянке, там, где большими белыми буквами на асфальте было начертано: «Не занимать!», вышел из машины и размял с удовольствием ноги, точно моряк, ступивший на родную землю. Через несколько минут соавторы уже шли мимо съемочных павильонов с воротами, в которые можно закатить самолет. Одна огромная створка была приоткрыта, и Кокотов увидел площадь старинного города с грубо сколоченным эшафотом. На пути им как раз попался палач в красном капюшоне и кожаном окровавленном фартуке. Он стоял возле автомата «Чибо» и, морщась от отвращения, пил из пластмассового стаканчика кофе. Рядом на скамеечке сидела приговоренная — до синевы избитая женщина в исторических лохмотьях и пляжных тапочках. По мобильному телефону она терпеливо объясняла кому-то правила деления дроби на дробь. Завидев Жарынина, несчастная помахала ему исполосованной рукой, а тот послал ей страстный воздушный поцелуй.Поднявшись и спустившись по нескольким запутанным лестничным переходам, соавторы оказались в длинном коридоре с множеством одинаковых дверей, рядом с которыми были прикреплены застекленные таблички:«Кровавый позор Полтавы» С. Гарабурда-мл.

Date: 2015-09-18; view: 307; Нарушение авторских прав