Академия Генерального штаба во времена Николая II была противоположностью Академии генерального штаба советско-сталинского периода

Противоположность ее заключалась в том, что в Академию принимали отнюдь не подхалимов.

Если по порядкам, установленным еще Сталиным — и до сих пор не измененным, — чтобы попасть в Академию Генштаба, необходимо одно: желание вышестоящего начальника, зафиксированное в рекомендации, — иными словами, этой авторитарной скотине нужно было показаться хорошим, перед ним выслужиться и, в конечном счете, вылизать ему … в той мере и с той страстностью, с которой требуется, — то во времена графа Игнатьева в Академию Генерального штаба мог поступать любой офицер — хоть корнет, — и зачислялся он по результатам честной интеллектуальной борьбы — на многочисленных экзаменах, включавших такие экзотичные предметы, как астрономия и геология. Набравший наивысший балл получал право несколько лет работать над собой с помощью книг.

Таким образом, если в сталинской армии попавший в Академию Генштаба был, как правило, законченным карьеристом (скажем, прославленный маршал Жуков написал три варианта воспоминаний, содержание которых было скандально разным и определялось тем, какой в то время был у власти правитель — Сталин, Хрущев или Брежнев), то попавший в царскую Академию (за исключением периода Николая I) был, напротив, — искателем познания.

Как следствие, генштабист советского образца не вызывал никакой неприязни у нижестоящих офицеров-пропойц и комиссаров-предателей, — он был свой, хотя и вызывал некоторую зависть; а вот генштабистам времен Николая II, несмотря на часто очень незначительные звания (по окончании Академии Генштаба присваивалось всего только одно внеочередное звание), завидовали люто, но главное, — многие из них офицерам-солдафонам были чужие.

Действительно, тип офицера-помещика, с наслаждением получившего домашнее образование по всем сохранившимся шедеврам античной книжной науки, к концу XIX века давно канул в Лету. Разночинный же по происхождению офицерский корпус, во главе которого сплошной стеной стояли немцы, — они же его и пронизывали, — по своей психологии был прост. Когда в период Первой мировой войны граф Игнатьев во Франции вел расследование инцидента в русском экспедиционном полку, в котором солдаты убили офицеров, укравших их жалование и пропивших его по публичным домам Марселя, в этом происшествии не было ничего удивительного — нажраться до поросячьего визга в онемеченном (“внешническом”, гитлеровском, сталинском) офицерском корпусе времен династии Романовых тоже считалось доблестью.

Итак, почитавшее за верх прекрасного пребывание в собственной блевотине офицерство психологически противоположных ему генштабистов-интеллектуалов, по нескольку лет готовившихся самостоятельно (!) по книгам (во!), чтобы поступить в Академию и учиться, — ненавидело.

Граф Игнатьев, который по академическим результатам закончил Академию Генштаба первым, “внешническому” офицерскому корпусу отчетливо предпочитал рядовых.

Но не всяких. А только тех из них, которых, как утверждает граф Игнатьев в своей книге, невозможно найти более нигде на свете.

Поясним.

На графа Игнатьева, в ту пору штабс-капитана, сильно повлияла русско-японская война в Манчжурии 1904–1905 гг. — проигранная.

Сражения происходили по большей части в горах или так называемых сопках, по которым русским артиллеристам практически невозможно было перемещать тяжелые полевые неразборные орудия-трехдюймовки. У японцев же на вооружении были разборные горные орудия, которые перевозились ими во вьюках. Неравенство очевидное, лишавшее русских солдат огневой поддержки.

Пулеметов у российских войск на несколько сот тысяч пехотинцев и кавалеристов приходилось с полсотни, не более, а вот у японцев их было, похоже, несчетное число.

У русских были одни только шрапнельные снаряды, при разрыве дававшие множество маленьких пулек, и достаточно было японцу спрятаться в дрянной рассыпающейся глинобитной фанзе, как он становился на поле боя для артиллерии практически неуязвимым. В отличие от русского солдата, которого обстреливали бризантными снарядами.

Кто виноват во всем этом, как не высшее — известной национальности — руководство?

Да, действительно, высшее руководство состояло из генералов-немцев — не только педантичных, но и очень спокойных. Спокойствие их заметнее всего было во время убийства русских пехотинцев в соседней части — генералы-немцы на помощь, поперек азам военной науки, не приходили. После разгрома соседей начинали убивать и их подчиненных тоже — и тоже при полном спокойствии генералитета. Немцы в штабах оставались живы-здоровы, ежемесячно получали положенное им жалование, услаждались наградами от своего единоплеменника-царя, обильно ели и педантично посещали отхожее место.

Явное предательство немцев замечали все, но когда главнокомандующий Куропаткин послал телеграмму императору Николаю II с просьбой (!!) заменить навязанных двором немцев, обычно бесхарактерный Колька-Миколька (так помазанника православной церкви звали в Москве уже в 1904 году) проявил твердость, ему обычно не свойственную, — и распорядился немцев при командных должностях оставить. (И все это еще до появления при дворе германофила Гришки Распутина! Что может русский главнокомандующий, профессор Академии, против немца или конокрада-германофила? “Внутренничество” охватило Кольку-Микольку позднее — видимо, тактическое — в противовес сладкой парочке Гришки и Александры Федоровны.)

Штабс-капитан граф Алексей Игнатьев, русский, с горечью наблюдал, как с позиций в панике бежали целыми полками, — такого в истории русской армии со времен Аустерлица не было! — и тоже объяснял происходящее только “странным” командованием.

Но граф Игнатьев, оскорблявшийся бегством русских полков (кроме сибиряков), — бегство само по себе приводило к излишним потерям в живой силе, — не учел, что и рядовой солдат был не тот, что прежде.

Дело в том, что перед русско-японской войной был изменен порядок набора в армию! Была введена всеобщая воинская повинность! Впервые в истории России.

Вместо неугодников под ружьем оказалась толпа. Кроме того, помимо толпы русских в армии оказалась еще и толпа инородцев.

Для Игнатьева, как и для всех логически не осмысливающих сущность происходящего на планете, — по бумагам русский он и есть русский — следовательно, как и в 1812 году, способный проявлять геройскую стойкость.

Но русские разные.

Есть исполнители, а есть неугодники.

Только неугодники способны действовать так, что Наполеон погружался в трудности с мочеиспусканием, а у враз поседевшего Гитлера начинали трястись руки и ноги. А вот исполнители, отцы будущих комсомольцев, полками бегали с позиций с воплями о наступлении японской кавалерии — хотя у японцев кавалерийских частей вообще не было.

Однако граф Игнатьев в теории стаи недоразобрался: для него существовал только русский солдат его первой молодости — времен рекрутских наборов. Только такого русского солдата Игнатьев знал досконально, его застал до поступления в Академию, о нем же он читал у Толстого в “Войне и мире” и в “Севастопольских рассказах”, и его, солдата-рекрута (и, видимо, Льва Толстого), любил.

Естественно, раз он не мог не любить их общества, то, следовательно, не мог не любить и территории, их притягивающей.

Что это именно так, показали дальнейшие события жизни графа Игнатьева. Выбирая между обществом неугодников и обществом ужирающегося водкой на ворованные деньги, а впоследствии ушедшего в эмиграцию офицерья и немецкого генералитета, граф Игнатьев предпочел Россию.

Date: 2015-09-18; view: 510; Нарушение авторских прав