Глава тридцать шестая. Интересны не столько те рассказанные отцом эпизоды о войне, которые я смог воспринять сразу, сколько то

ОТЕЦ:

,ПРАВДА О ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ,

В КОТОРУЮ Я МАЛЬЧИШКОЙ ПОВЕРИТЬ НЕ МОГ

Интересны не столько те рассказанные отцом эпизоды о войне, которые я смог воспринять сразу, сколько то, что некоторые из них я смог воспринять лишь много лет спустя. А мальчишкой — не мог.

Например, отец мне рассказывал, что во время налетов фашистской авиации он не зарывался, подобно другим, лицом в дно окопа, но ложился на спину, брал винтовку — а он говорил, что у него была трофейная немецкая винтовка и аж целый ящик патронов к ней — и начинал стрелять по самолетам.

— Знаю, что не попаду, а если попаду, то не собью, — говорил мне он, — может быть и бесполезно, но все лучше, чем ничего вокруг не видеть.

И вот что удивительно: хотя я не считал, что стрельба по бронированным штурмовикам бесполезна, я ему не мог поверить, что у него могла быть трофейная немецкая винтовка!

Мне, когда он рассказывал про войну, не могло быть больше двенадцати лет, скорее вообще было лет десять или восемь, но я твердо знал, что все немцы уже в 41-м были вооружены автоматами “шмайсер”. Откуда, в таком случае, у немцев могут быть винтовки — тем более в 1942 году?

Можно предположить, что знание о вооружении гитлеровцев я почерпнул из фильмов про войну, которые в детстве любил смотреть, — в них немцы, действительно, переходили границу Советского Союза, все поголовно вооруженные “шмайсерами”, и нещадно поливали свинцом наших солдат. В советский период всем вокруг было понятно, что мы проиграли кампанию 1941 года из-за того, что гитлеровцы были лучше вооружены, да к тому же напали они на нашу страну неожиданно. У немцев нескончаемые потоки танков, а у нас что? Кавалерийские части (помню учительницу истории, ее презрительно искривленный рот, когда она говорила о кавалерии только у нас)… Разве можно сопротивляться танкам и непрерывно строчащим “шмайсерам”, если вооружены красноармейцы были старыми винтовками образца 1898 года, да и кавалерия на добродушных конях… Вот и гнали немцы нас неделю за неделей, месяц за месяцем — все не могли, оказывается, мы опомниться от неожиданности …

В арифметически превосходящие силы немцев веровали все (единственно, отец говорил про драп — но не объяснял, или сам не знал, почему), верил ребенком и я, пока не стало вдруг выясняться, что про 41-й год все — тотальное вранье. И у немцев, оказывается тоже были кавалерийские части: в определенных ситуациях — когда сумятица, позиции перепутаны, бездорожье — тогда кавалерия предпочтительнее танков, всадники пройдут по грязи там, где ни один механизм не справится. Потом оказалось, что танков у немцев было лишь менее 4 тысяч, причем часть из них была вооружена только пулеметами, и из пулеметов же (крупнокалиберных) наши их и подбивали; а вот советских танков с пушечным вооружением было более 20 тысяч, и это не считая 1800 таких танков, как средний Т-34 и тяжелый КВ, равных которым у немцев не было.

А потом выяснилось, что и про автоматы “шмайсер” — тоже вранье.

" Шмайсеров” у немцев в 1941 году почти не было.

Врали все киношники вместе со своими золотопогонными генералами-консультантами.

В 41-м “шмайсеры” были редкостью, гитлеровцы были вооружены винтовочками, такими же, как и у красноармейцев. И так немцы с винтовками до конца и провоевали, до самого разгрома в 45-м. Да и очереди из “шмайсеров” беспрерывными быть не могли — всего двадцать патронов в магазине…

Беспрерывно стреляющие “шмайсеры” в фильмах понадобились для того, чтобы создать совместимые с суверенитизмом объяснения событий 41-го — странных событий, — когда немцы, наступая, к началу 1942-го убитыми и ранеными потеряли всего лишь 1 миллион человек (а у наступающих потери обычно больше, чем у обороняющихся, если те не побежали), но советские потеряли отнюдь не миллион, но 3 миллиона одной только регулярной армии, бесчисленное число мобилизованных, целые дивизии энкавэдэшников, милиционеров, ополченцев, курсантов…

Но интересно не то, что такое громадное число писателей, историков, кинорежиссеров, военных, учителей врали слаженно в унисон — подхалимы вообще прекрасно справляются с хоровым пением; интересно то, что я, ребенок, в “шмайсеры” верил, а в винтовку — нет. То есть руководим был чувством, внушением, а не словами — притом родного отца!

Есть, правда, и другое объяснение появления у меня веры в “шмайсеры”, кроме “телевизионного”: невозможность винтовок у немцев в 42-м я воспринимал психоэнергетически — просто считал, как все. Все веровали, что дело в “шмайсерах”, — и я тоже. Как все.

Приоритету у меня именно такого способа восприятия есть косвенное подтверждение.

Отец у меня не пил и не курил. А на фронте курево и 100 граммов водки (это в наступлении — 200) выдавали всем. Отец мой махорку подчиненным отдавал, а водку — выливал.

Меня, десятилетнего, возмущало: как это так — водку — и выливать! Откуда у меня, родившегося и воспитанного в семье, в которой не пил вообще никто, такое отношение к водке? Если в случае со “шмайсерами” я мог быть жертвой телевидения, то водку пить с экранов тогда еще не учили. Но я веровал в ее ценность!

Дело, как видно из случая с водкой, вовсе не в телевиденьи. Хотя и оно вносит свой вклад в дело унификации толпы.

Все просто: я не воспринимал слов отца, потому что был тогда элементом стада!

Отсюда — водка.

И неверие в существование немецких винтовок.

Но трофейная немецкая винтовка у отца все-таки была, и он из нее по самолетам стрелял, и это я запомнил — оставалось только понять.

Еще одним проявлением моего пребывания в стаде было то, что геройским мне казалось только наступление — но не оборона. И мне ребенком казалось почти естественным, что за тот бой, когда от батальона осталось четырнадцать человек, отцу ордена не дали, а за освобождение неоправданно дорогой ценой деревеньки, во время которого у деревянного сруба колодца отец получил тяжелое ранение, — дали: ведь было наступление!

Но вот идет время, прибавляются седины, считать привыкаю не на годы, а на написанные книги, главным событием становится встреча с неугодником, а молитва превращается в ясную потребность — и вот я уже начинаю понимать, что атака та, в 42-м, может и не нужна была вовсе, а вот бой в обороне, когда от тысячного батальона осталось четырнадцать человек, — был высшим героизмом, спасением чего-то большего, чем своих близких и земли предков. Разумеется, это дар — дать возможность сыну гордиться отцом, но тот бой был чем-то еще большим. Отец защищал Родину — и притом, как теперь стало ясно, Родину вселенскую …

Это очевидно.

Прежде мне казалось странным, — а интонации отца я помню, — что самым тяжелым ему казался вовсе не штурм деревеньки и даже не тот запредельный для человеческого сознания бой, спасенный подошедшей в сумерках тридцатьчетверкой… Тяжело было тогда, когда они — отец тогда еще был в артиллерии — по раскисшей грунтовой дороге, ночью, может быть, под дождем, волоком на себе тащили орудие.

Дело не в том, что орудие то, верно, было разбито при бомбежке или погибло при артобстреле — а иначе почему отец оказался в пехоте? — но самым трудным была та ночь. Отца тогда угораздило попасть ногой под колесо орудия, ему отдавило пятку, и как он то орудие потом тащил, можно только представить, — но тяжело было, похоже, не из-за физической боли.

Может быть, разгадка — в той стрельбе по самолету, грозившей вызвать ярость летчика пикирующего штурмовика и — побудить его расправиться именно со стреляющим — подобно тому как охотник непроизвольно поднявшуюся медведицу бьет меж устремленных на него глаз. Что ему, фашисту, жаждущему покорности русских неугодников, до тех, кто, обхватив руками голову, вдавливался лицом в грунт?..

Отец же хотел видеть, знать, понимать; ничего не могло быть хуже тьмы — потому он и стрелял, глядя на отблески очередей скорострельных пулеметов и пушек штурмовика, потому и ученым стал, потому и та ночь с отдавленной под орудием пяткой — в темноте — была одним из самых тяжелых моментов на войне.

Тем мой отец и отличался от многих.

И потому даже с редкой по тем временам степенью доктора наук в иерархию не вписался.

И для меня, своего сына, тьмы не хотел: потому и поперек всеобщего хорового пения рассказывал про трофейную винтовку и твердо произнес слово “драп”, потому тогда, в каменном карьере, указывая рукой на отвесные обрывы скальных пород, сказал мне, что вся эта эволюционная теория, в которую стадо тогда поголовно верило, — чушь.

Спасибо за правду, отец.

Date: 2015-09-18; view: 316; Нарушение авторских прав