III. Людоедство и человеческие жертвоприношения 4 page

Указавши главным образом на несостоятельность мнений, противоречащих нашим выводам, мы можем заключить теперь наше обозрение греческих сожигательных жертвоприношений словами Германна: «Исключая те случаи, в которых какой‑либо особенный характер культа придавал и жертвоприношению особое назначение, эти обычаи, которые кажутся общими не только всем временам, но и всем племенам и народам классической древности, имели, в сущности, значение трапезы, которою человек угощал божество, и которую он разделял с ним вместе, не забывая при этом святости побуждения; эта последняя оправдывала в их глазах также и сверхобыкновенное употребление пищи». [405]

§ 20. Человеческие жертвоприношения у греков. Вопрос о происхождении оных

Представив в предыдущих параграфах хоть краткое обозрение жертвоприношений в древности, в особенности жертвоприношений кровавых, сожигательных, мы тем самым отчасти уже определили, какое значение следует признать за распространённым в древности обычаем приносить в жертву людей. [406]

Так как нас интересует преимущественно только Греция, то относительно человеческих жертвоприношений у других народов мы, конечно, можем вполне довольствоваться указаниями только на те обстоятельства, которые могут служить нам уяснением вопроса о значении этого обычая у греков. Но и относительно этих последних нет возможности, – но вместе с тем, к счастью, нет и необходимости, – представить здесь подробное изложение и исследование всех фактов, относящихся в эту категорию. Нельзя, правда, не признаться, что, несмотря на неоднократное исследование вопроса о человеческих жертвоприношениях у греков, до сих пор ещё не существует труда, хоть приблизительно удовлетворяющего требованиям науки и рассматривающего этот вопрос с той тщательностью и осмотрительностью, которую заслуживает столь замечательное явление, долженствующее пролить немало света на самые тёмные зачатки культурного развития народов. [407] Но заняться с такой подробностью исследованием человеческих жертвоприношений у греков нет здесь никакой возможности, потому что такой труд требует слишком обширных размеров, несравненно более обширных, чем обыкновенно думают. Этим вопросом затрагивается самая существенная часть проявлений религиозного и нравственного состояния народов. Ступень, на которой народ тогда находился, оказывается столь неразвитой, что представляет ещё множество сходства с первобытнейшим состоянием других народов, даже таких, которые впоследствии кажутся идущими в своём развитии совершенно различными путями. Поэтому пришлось бы иметь в виду не только все народы древности, но и теперешние народы, которые по какой бы то ни было причине остались – в рассматриваемом отношении – на низкой ступени развития. Таким образом, история человеческих жертвоприношений у греков превратилась бы в историю древнейших фазисов и чуть ли не самых зачатков религиозного развития всех народов вообще. Именно изложение греческих человеческих жертвоприношений должно было бы принять такой универсальный характер, потому что у греков мы находим и самый богатый материал, не столько во множестве известных нам фактических примеров таких жертвоприношений, как преимущественно в богатом запасе относящихся сюда мифов. Для нас, т. е. для цели, которую преследует настоящий труд, особенно интересно было бы обратить внимание на связь и соотношение между греческими мифами и исторически достоверными примерами человеческих жертвоприношений у греков. В этом отношении, впрочем, будут, при удобном случае, сделаны некоторые указания в следующей главе. Но здесь мы можем заняться только более существенными для нас вопросами.

Что у греков действительно существовали человеческие жертвоприношения, в этом, как уже замечено, не существует сомнения. Все учёные насчёт этого согласны. Ваксмут считает вполне несомненным существование человеческих жертвоприношений в следующих культах: Зевса Ликейского в Аркадии, Артемиды Трикларийской в Ахее, Артемиды Орфии на острове Лимне, Артемиды Таврической в Фокии, Деметры у города Потний в Беотии, Диониса в Ахее, Зевса «Пожирателя» в Фессалии, Зевса на острове Крит, Амфитриты у Лесвийцев, Диониса «Пожирателя сырого мяса» у хиосцев, Палэмона и Диониса на острове Тенед и, наконец, Аполлона Левката на острове Левкад. [408] Заметим только, что даже этот перечень не может иметь притязаний на полноту. Не подлежит сомнению, что некоторые из этих культов удержались в первоначальной грубости до поздних исторических времён. Приношение детей в жертву Зевсу Ликейскому (т. е. «Волчьему»?) удержалось до христианских времён, и даже Шёманн, прилагающий столько старания, чтобы сгладить всё неблаговидное из жизни древних греков, признает, что этот обычай существовал ещё во ΙΙ столетии после Р. Х. [409] Для нас особенно важно, что во всех этих культах жертвой являются почти исключительно только дети или девицы. Взрослые, и то только молодые, встречаются редко, и тогда это бывают военнопленные, как, напр., в рассказе о Фемистокле, принёсшем трёх пленных молодых персов в жертву Дионису – «Пожирателю сырого мяса». [410] Те же случаи, в которых жертвой являются преступники, носят на себе, как уже замечено выше, слишком явный отпечаток позднейшего смягчающего влияния. [411]

Здесь, не вдаваясь в подробности человеческих жертвоприношений у греков, мы ограничиваемся только указанием их значения как следов каннибализма. Для этого мы уже выше убедились, что жертвоприношения вообще имели у греков значение пищи, подносимой богам. Спрашивается теперь только: вправе ли мы относить человеческие жертвоприношения у греков в ту же категорию с прочими жертвоприношениями этого народа? Этот вопрос мы можем разложить на два следующих:

1. На самом ли деле у греков человеческие жертвоприношения не отличались ничем существенным по своей форме от прочих жертвоприношений?

2. Если нет такого различия, то можем ли мы утверждать, что они ничем существенным не отличались от прочих и по своему внутреннему значению?

На первый вопрос мы должны ответить, что в обрядах, сопровождавших у греков человеческие жертвоприношения, мы не знаем никаких частностей, которые указывали бы на различие их от прочих жертвоприношений. Напротив, всё, что мы знаем о сожигательных человеческих жертвоприношениях, вполне подтверждается аналогичными примерами животных сожигательных жертвоприношений. Эта аналогия простирается даже на несожигательные жертвы, успевшие уже давно принять символический характер, затемняющий их первоначальный смысл. Можно сомневаться разве только относительно одного, для нас, впрочем, совершенно неважного обстоятельства. У некоторых других народов древности, мы знаем, были делаемы предсказания по разрезаемым во время жертвоприношения внутренностям детей, девиц, а иногда и беременных женщин, точно так же, как это часто делалось и с животными. Можно спрашивать, существовал ли подобный обычай у греков, которые, при животных жертвоприношениях, как известно, тоже обращали в большей части случаев своё внимание на положение внутренностей животного. В этом отношении у нас прямых указаний нет. Но можно зато указать на мифы, в которых говорится о вынимании детей из утробы матери во время принесения её в жертву. [412] Ещё лучше это явствует из передаваемого Павсанием сказания об Аристодиме, принёсшем во время первой Мессинской войны в жертву свою дочь. Оракул, вследствие предсказания которого было совершено это жертвоприношение, требовал, чтобы жертвой была чистая девица (χόρη άχραντος). Аристодим предложил свою собственную дочь. Но жених её, желая спасти жизнь своей возлюбленной, утверждал, что она уже беременна от него и, следовательно, для принесения в жертву не годится. Тогда прогневанный отец «сам убил свою дочь, разрезал её желудок и показал, что она не беременна». [413] На мой взгляд, представляется очень вероятным, что за этим нелепым рассказом скрывается предание о гадании по внутренностям принесённой в жертву девицы.

Обратимся теперь к другому, более затруднительному вопросу: возможно ли из внешнего сходства человеческих сожигательных жертвоприношений с такими же приношениями других животных делать заключение и о существенной тождественности их назначения?

Так как человеческие жертвоприношения существовали в Греции, очевидно, уже в очень древние времена, то есть в те времена, когда ещё всякое жертвоприношение должно было считаться просто кормлением божества, то явствует, что только в одном случае они могли существенно отличаться от прочих, именно если они были не продуктом национального развития, а заимствованием, хотя бы и очень ранним, от другого народа. Таким образом вопрос наш сводится к следующему: нельзя ли обычай человеческих жертвоприношений у греков объяснить заимствованием?

По моему убеждению, лучший ответ на это дают, конечно, греческие мифы. Но так так нам не вполне удобно ссылаться здесь на мифы, потому что главная цель сего труда состоит преимущественно в том, чтобы доказать именно значение мифов как источников для исторических выводов, то нам придётся при решении этого вопроса воспользоваться иными средствами. Между ними самым простым и вместе с тем самым убедительным я считаю следующий способ. В опровержение предполагаемого заимствования можно возразить, что мы не знаем ни одного народа в древности, о котором было бы известно, что у него не было обычая жертвовать людей, и наоборот, что относительно всех, хоть мало‑мальски известных народов древности нам известно, что у них приносились человеческие жертвы. Если этот обычай, действительно, окажется общим всей древности, то предположение заимствования одним народом у другого должно будет лишиться в наших глазах всякого значения, напротив, придётся тогда признать, что рассматриваемое явление, должно быть, одно из существенных условий в развитии каждого народа; словом, что оно есть явление никак не случайное, а общечеловеческое. [414] Это не мешает, впрочем, предположению, что в некоторых культах эти жертвоприношения были заимствованы греками от соседних народов, так как и вообще, при сходстве первобытных культов, разные заимствования могли совершаться очень легко. Не следует только полагать, что этими заимствованиями вводилось нечто совершенно новое. [415]

В следующих параграфах, надеюсь, мне удастся убедить, что у всех народов древности были человеческие жертвоприношения, и что происхождение этого обычая в Греции неуместно объяснять одним заимствованием. Тогда на наш вопрос о происхождении человеческих жертвоприношений представится единственно возможным только тот ответ, что настоящим источником этого явления был у греков, так же, как и у других народов, каннибализм.

В моих глазах существование людоедства у греков становится, таким образом, фактом несомненным.

Вот на каком основании я и утверждаю, что некоторые грубые предания, в особенности же рассказы о диком состоянии прежних людей, живших в пещерах и питавшихся человеческим мясом, основаны отчасти на действительно исторических воспоминаниях и никак не должны считаться исключительно «преувеличенным выражением фантастической философии поэтов». [416]

В заключение замечу здесь ещё, что мы имеем даже исторически довольно достоверное известие, если не о прямом людоедстве греков, то по крайней мере о том, что в некоторых случаях они пили человеческую кровь ещё в конце VI стол. до Р. Х. Это известие мы находим у грека, именно – у Геродота, который бы не передал нам его без оговорки, если бы оно казалось ему невероятным. В описании похода Камбиса против Псамминита в 525 г. мы читаем:

«Когда персы, перешедши пустыню, расположились вблизи египтян, чтобы войти с ними в сражение, тогда наёмные солдаты египетского царя, эллины и карийцы, в отмщение Фанесу [из Галикарнасса, соотечественнику Геродота], за то, что он привёл в Египет чужое войско, придумали следующее. Были у Фанеса дети, оставленные им в Египте; их‑то они привели в лагерь, пред глазами их отца, и поставили в середине между обоими войсками кувшин. Затем, подводя одного сына за другим, они их зарезали над кувшином. Покончив со всеми сыновьями, они в него влили вина и воды. Затем, когда все наёмники напились крови, они вступили в сражение». [417]

§ 21. Человеческие жертвоприношения у древних народов вообще

At inter gentes nihil crebrius fuit immolatione hominum.

Fabricius, Bibl. Ant.

В древности мы часто встречаем человеческие жертвоприношения [418]: в Африке у египтян [419] и карфагенян [420]; в Азии у индийцев [421], персов [422], у всех семитских народов, финикийцев, евреев [423], жителей Аравии [424], у скифов [425], массагетов и других народов; в Европе, кроме греков, у римлян [426], галлов [427], британцев [428], у норманнов, готов, саксонцев, хорусков, кимвров и других германских народов [429], у литовцев, пруссаков, у славян [430], руссов [431], эстонцев и у других жителей теперешней России.

Важно для нас, что почти у всех этих народов, кроме военнопленных, приносилось, как и у греков, в жертву преимущественно дети и молодые женщины, большей частью девицы. Этим подтверждается наше предположение, что каннибализм взял своё начало с пожирания детей. [432] Особенно интересны ещё и некоторые обстоятельства в этих культах, самым убедительным образом доказывающие, что жертвуемый человек приносился божеству в виде пищи. Так, напр., по Диодору, «медное или бронзовое изображение Сатурна (Молоха) в Карфагене было так устроено, что для принятия жертвуемого ребёнка руки идола опускались вниз и затем подымались вверх, вследствие чего ребёнок скатывался в помещённую внутри идола раскалённую печь, где он и сгорал». [433] Подобным образом галлы сжигали громадные деревянные изображения богов вместе с помещёнными внутри их людьми и животными. [434] Можно ли яснее указать на значение сжигаемой жертвы? Наконец, важны те сведения, по которым жертвуемый человек был пожираем приносителями жертвы. Особенно во время падения язычества, когда, в виде реакции, в сильно распространившихся по всей Римской империи мистических культах, появилась тенденция возобновить старинные обряды во всей их строгости, мы знаем, что приносители человеческой жертвы вкушали её мясо. Плиний, говоря о «магии» и её обрядах, сопровождаемых человеческими жертвоприношениями, и удивляясь её распространённости по всему свету, несмотря на то, что народы не знакомы между собою или даже враждуют, восклицает: «Трудно даже оценить, как многим свет обязан римлянам за то, что они устранили эти чудовищные обряды, в которых считалось самым священным действием убить человека, а самым спасительным – есть его мясо!». [435] Заметим мимоходом, что эти таинственные обряды совершались в пещерах и вообще носили отпечаток примитивности, должно быть, на основании действительно исторических преданий. Ещё более прямые свидетельства подобного каннибализма мы имеем относительно некоторых азиатских народов, например, дербикков [436], массагетов [437], исседонов [438], падэйцев [439]. Странным образом об этих народах мы только знаем, что они пожирали состарившихся родственников. Но эти известия напоминают нам существовавший в Европе обычай у вендов и велетабов или вильцов, о которых мы тоже знаем, что они умерщвляли, варили и пожирали состарившихся родственников, утверждая, что они имеют на это большее право чем черви, которые неминуемо бы съели погребённое тело [440].

Из приведения подобного мотива мы ясно видим, что они были каннибалы в строгом смысле слова, и что они, следовательно, не ограничивались мясом одних только состарившихся. Подобное мы смело можем заключить и о вышеприведённых народах: без сомнения, они пожирали пленных врагов, а может быть, и детей. Отсутствие указаний на факт, казавшийся ничтожным в сравнении с передаваемым, не позволяет заключать, что ничего подобного не существовало на самом деле. Напротив того, мы должны признать, что многое могло подразумеваться как нечто, само собой понятное.

Для примера укажу на место Геродота, где он описывает, каким образом скифы варят мясо, несмотря на отсутствие в их стране дров. «Когда сдерут кожи с жертв [с жертвенных животных], они отделяют мясо от костей. Потом они кладут его в котлы… и варят, зажегши под ними кости жертв. Если у них нет котла, то они кладут всё мясо в желудки жертв, наливают туда же воды и зажигают кости [под этими жертвами]… Таким образом, бык варится в самом себе, так же точно и всякое другое жертвенное животное. Когда мясо сварится, то человек, жертвовавший [животное], кидает часть мяса и внутренностей пред себя. Жертвуют же они и других животных, но преимущественно лошадей». [441] Очевидно, что тут не может существовать ни малейшего сомнения, что скифы, по Геродоту, ели лошадиное мясо; а между тем прямо этого не сказано. Вообще, у древних, в особенности же у греков, употребление всякой жертвы в пищу было дело столь обыкновенное, что понятия: «жертвовать» и «употреблять в пищу», «жертвоприношение» и «пиршество», считались как бы тождественными и беспрерывно смешивались. [442]

Что это смешение значений происходило даже тогда, когда речь шла о человеке, можно, кажется, заключить и из того обстоятельства, что почти все настоящие людоеды древности считались приносящими человеческие жертвы [443], и наоборот, что народы, приносившие своим богам в жертву людей, считались людоедами. Поэтому Геродот, говоря о человеческих жертвоприношениях тех же скифов, считает необходимым заметить, что они отличались от прочих животных жертвоприношений, и что божеству жертвовали только кровь военнопленных [444], – ибо и они сами, как известно тоже из Геродота, пили только кровь убитых ими в сражении [445]. Можно даже полагать, что позднейшее мнение греков, что скифы были каннибалы, основано просто на известии, что они приносили своему богу человеческие жертвы. [446]

В числе народов, у которых были в употреблении человеческие жертвоприношения, приведены выше и египтяне. Относительно существования у них этого обычая иногда высказываются, однако, сомнения, не имеющие, как нам кажется, достаточного основания.

Плутарх передаёт по Манефону, что египтяне сжигали в городе Илифия живых людей, посвящённых Тифону (или похожих на него), и рассыпали их прах. [447] У Порфирия же мы читаем, что существовавший в Илиополе обычай приносить в жертву ежедневно трёх человек, снабжаемых в знак годности для жертвоприношения такими же метками, как назначенные для той же цели телята, был устранён, по Манефону, Амосисом, который заменил людей восковыми изображениями. [448]

Единственное свидетельство, на которое ссылаются в опровержение этих известий, находится у Геродота: «Но и множество других вещей, – говорит он, – эллины рассказывают без всякого основания. Нелеп также и рассказ их о Геракле: будто египтяне, когда тот прибыл в Египет, надели на него венки и повели его торжественно на заклание в жертву для Зевса; что сначала он был смирен, но когда они стали приступать к самому исполнению жертвенных обрядов, то он начал защищаться и убил их всех. Мне кажется, что эллины, утверждая подобные вещи, обнаруживают только своё полнейшее незнание природы и обычаев египтян. Ибо каким же образом могли они приносить в жертву людей, когда у них не позволяется приносить в жертву даже животных, за исключением только овец [или свиней], быков и телят, и то только чистых между ними, да ещё гусей!» [449] Но это место не только не может служить опровержением вышеприведённых свидетельств, а напротив, доказывая, в сопоставлении с ними, что греки знали о человеческих жертвоприношениях египтян, оно доказывает вместе с тем, что этот обычай существовал, хотя, быть может, только в исключительных случаях, но всё‑таки существовал дольше, чем бы мы могли подозревать без этого места Геродота; ибо позднейшие рассказы греков могли бы в таком случае объясняться позднейшим заимствованием египтянами этого обычая от других народов.

По Причару, существование человеческих жертвоприношений в древности у египтян вполне подтверждается открытыми в египетских храмах изображениями человека, привязанного к дереву, с воткнутыми в тело ножами; позади него стоят пять жрецов, а пред ним изображено божество, в честь которого, по‑видимому, всё это совершается. [450] Кроме того, он указывает на встречающиеся в катакомбах изображения обряда, в которых жрецы убивают людей. Относительно последних Вилькинсон находит вероятным, что в них изображается посвящение в таинства неофитов, «идущих под нож жреца, чтобы вступить в новую жизнь». [451] Насколько это объяснение «вероятно», я, конечно, судить не могу. Но то, что он говорит в опровержение заключения Причара относительно упомянутых изображений в храмах, мне кажется неосновательным. Он довольствуется замечанием, что один из этих храмов относится ко временам поздним – к римской эпохе, и что изображённый обряд мог бы считаться человеческим жертвоприношением только, если можно было бы доказать, что изображённые в них люди, действительно, жили в то время. [452] Но, во‑первых, он забывает, что мы вправе отыскивать и в произведениях позднейшего времени следы глубочайшей старины, во‑вторых, подобное изображение находится не в одном только храме, о котором говорит Вилькинсон. Вообще, он считает допущение человеческих жертвоприношений несогласным с гуманным характером «цивилизованного» египетского народа. [453] Напротив, мне кажется, что если бы мы даже не имели никаких свидетельств о человеческих жертвоприношениях в Египте, то и тогда не имели бы никакого основания отрицать существование у них в древнейшие времена этого обычая, который мы встречаем в истории всех других народов.

Несравненно более интереса представляет для нас вопрос о человеческих жертвоприношениях у древних индийцев. Мнение о небывалости у них подобного обычая, основанное на совершенно ложных, ненаучных соображениях, играло, естественным образом, замечательную роль и в вопросе о человеческих жертвоприношениях у греков. Поэтому нам придётся заняться индийцами с большей обстоятельностью.

§ 22. Человеческие жертвоприношения у индийцев

Лассен в первом издании своих «Индийских древностей» утверждал, что индийцы ведических времён вообще не знали кровавых жертвоприношений, и старался отрицать древность и значение тех примеров, на которые указывал Кун. [454] Этим мнением Лассена воспользовался Дункер в своей истории Греции и, благодаря, вероятно, высокому значению, которое приписывается индийцам в семье индогерманцев, он счёл необходимым объяснять существование приношений людей в жертву у греков заимствованием от финикийцев. [455] Руководясь этим взглядом, он объясняет в этом смысле единственный упоминаемый им пример такого жертвоприношения, именно в культе Зевса Лафистия. [456] При этом он, по‑видимому, вовсе не обратил внимания на существование этого обычая у всех других индогерманских народов или забыл, что, наприм., относительно германцев Яков Грим уже гораздо раньше доказал существование его. [457] На несостоятельность мнения Дункера о заимствовании указал уже Велькер, причём он сам опирался на недоказанном предположении, что фанатизм жреческого сословия мог вызвать подобное явление у различных народов и без чужого влияния. [458]

Если мы обратимся к мнению Лассена о небывалости кровавых жертв в древнейшие времена Индии, то увидим, что оно вытекает из предположения, будто бы древнейшим предметом жертвоприношений служили растительные жертвы: у индийцев напиток, приготовляемый из известного растения сома (Soma). [459] Этого убеждения придерживаются учёные и до сих пор, и основывают на нём свои выводы [460]. Посмотрим, на каком основании делает Лассен своё заключение, важность которого для нас не подлежит сомнению. Во втором издании первого тома своих «Индийских древностей» (так же, как и в первом издании) он говорит: «У арийских индийцев и у ближайших родственников их, восточных иранцев, самым древнейшим жертвоприношением следует, без сомнения, считать приношение сомы (Soma‑Opfer). У индийцев в ведическое время оно является самым сильным (das wirksamste) и самым священным, будучи посвящаемо преимущественно божеству Индре… Этому напитку [приготовленному из сока растения] приписываются многие свойства: оно питает, даёт здоровье, защиту и бессмертие и ведёт в небо. Сами боги наслаждаются и упиваются им…». [461] «На высокую древность этого культа, – продолжает он, – указывают и следующие слова: ”Под твоим предводительством [о, сома] наши храбрые отцы приобрели сокровища среди богов“. Свидетельством высокой его древности служит ещё и Зендавеста, по которому отец Зороастра был четвёртым из рода почитателей haoma, которые за принесение в жертву сока выжатого из haoma, были награждены сыном…; haoma в Зендавесте является и растением, из которого выжимают сок и которое едят, и божеством; haoma устраняет смерть, даёт здоровье, пищу, красоту, победу над гневом злых духов, уводит в среду святых и служит для души небесным путеводителем; свой пояс, украшенный звёздами, он получил от Ахурамазды; он его прикрепляет к вершинам гор и проповедует священное слово; он защитник домов, деревень, городов и областей. К этому общему сходству [Soma и Haoma] можно было бы прибавить ещё несколько сходных черт, которые мы, однако же, оставим в стороне, имея здесь в виду доказать только первобытность (Ursprunglichkeit) употребления сомы в жертву и почитания его, как божества, у обоих народов». [462]

Вот на каких основаниях Лассен предполагает, что приношение в жертву сомы у индийцев и иранцев «следует считать несомненно самым древнейшим». Если бы он этим хотел сказать, что в эпоху отдельного существования этих народов самым старинным жертвоприношением служило сома, то это не исключало бы предположения, что до этой эпохи существовали, может быть, и другие, гораздо более древние жертвоприношения, но что они уже раньше вышли из употребления, так что сома осталось самым старинным из всех уцелевших способов приношений. Этот вывод мы должны были бы признать возможным, хотя и никак не несомненным. Но Лассен, по‑видимому, заключает, что и в арийскую и, может быть, ещё раньше, в индогерманскую эпоху, это жертвоприношение имело то же самое значение первобытности: с этим мнением мы едва ли можем согласиться.

Все приведённые Лассеном аргументы доказывают только, что у обоих арийских народов сома пользовалось важным значением и особенной святостью. Если вообще позволительно из таких данных делать какие‑либо выводы, то из них можно было бы прийти лишь к тому заключению, что почитание сомы в рассматриваемую эпоху отдельного существования этих народов было явлением ещё новым; и так как существование его у индийцев и иранцев доказывает, что его начало следует отнести к арийскому периоду, то мы могли бы судить, что сома стало играть замечательную роль лишь в исходе этого арийского периода. Этот способ заключения о новости какого‑либо явления в силу высокого значения, приписываемого ему современниками, кажется мне более естественным, чем тот, которого придерживается Лассен. Так, напр., Фридр. Авг. Вольф из важности, которая древними греками приписывалась соли, делал заключение об относительной новости её открытия. [463] Подобного способа заключения придерживается и Шпигель в своих «Иранских древностях». Он находит естественным, что ни одно из предполагаемых главных мифических лиц арийского периода не сохранило своего высокого значения у иранцев, и что, наоборот, из главных божеств иранцев можно проследить только немногих в арийском периоде. [464]

Каким же образом Лассен мог сделать столь странный вывод из фактов, способных послужить и к совершенно противоположному заключению, и каким же образом могли другие не только не заметить ошибки, но даже, как это делает Петерсон, основать на выводе Лассена своё мнение о первобытности растительных жертвоприношений у индогерманцев вообще? Тут следует указать на две причины, лёгшие в основание указанного взгляда. Во‑первых, невольное предположение, что в Ведах мы находим чуть ли не самое начало человеческого развития; а во‑вторых, – что люди первоначально питались только растениями, которые, следовательно, и должны были служить древнейшим жертвоприношением. Это последнее мнение есть не только одно из самых распространённых, но и принадлежит к древнейшим предположениям о первобытном состоянии человека. Его мы встречаем в древних религиозных памятниках семитов [465], откуда оно, может быть, и перешло к иранцам [466].

Затем известно, какую роль оно играло у греков [467], и, наконец, сюда можно отнести и теперешнюю секту в Европе, воздерживающуюся от употребления мяса. [468] Вследствие этого же предположения и на основании подобной же ошибки, и сам Фр. Авг. Вольф, сделал такой же вывод из еврейских мифологических преданий, как Лассен из Вед. [469]

Я не намерен оспаривать возможность или даже вероятность, что в начале человеческого развития, действительно, употреблялась только растительная пища, но я восстаю, однако, против того направления, которое смотрит на Веды, на Священное Писание или на какой‑либо другой письменный памятник как на прямое свидетельство о самом начале человеческого развития. Насчёт Вед я укажу только на следующие слова Шпигеля: «Не подлежит ни малейшему сомнению, что арийский период давно уже перестал существовать, когда появился первый стих ведических гимнов». [470] Вспомним, что арийскому периоду предшествовал ещё необозримый период единства всех индогерманских народов, которому, в свою очередь, должно было предшествовать чрезвычайно продолжительное развитие.

После этого отступления я обращаюсь к обычаю приношения людей в жертву у индийцев, обычаю, который, по моему убеждению, благодаря именно незначительности следов, оставленных им в Ведах, может пока считаться гораздо древнейшим обычаем, чем жертвоприношение сомы. В так называемом «Белом Яджурведе» важную часть учения об обрядах составляет пурушамедха (purushamedha), т. е. приношение человека в жертву. Кольбрук, отрицая существование подобных жертвоприношений в Индии, объяснял всю эту часть Белого Яджурведы аллегорически. [471] Затем Рот [472] и Вильсон – в статье о приношении людей в жертву в древней Индии [473] – обратили более серьёзное внимание на этот вопрос, но могли основывать свои выводы лишь на одном сказании о Сунахсепе (Cunahcepa), как оно встречается в Рамаяне и в комментариях к Ригведе (Aitareya Brâhmana). Но впервые лишь Макс Мюллер прямо высказался в пользу предположения о существовании таких жертвоприношений в древнейшие времена Индии. [474] Он указал на ещё одно сказание (Aitar. Brâhm. II, 8 или VI, 8), где говорится о том, как жертвенная сила переходила от человека сначала в лошадь, затем в быка, овцу, козу и, наконец, перешла в жертвенный хлеб. К этому сказанию он замечает: «Смысл этого сказания состоит, по всему вероятию, в том, что в прежние времена все эти животные, действительно, были приносимы в жертву. Относительно лошадей и быков мы это знаем наверное, хотя эти жертвы и вышли потом из употребления. Овцы же и козы жертвовались в гораздо позднейшее время. Когда плоды растений заступили место кровавых приношений, то автор нашего места желал, по‑видимому, показать, что в известных жертвоприношениях эти жертвенные рисовые хлеба (rice‑cakes) были равносильны мясу животных». [475]