Шарлотта. Мне кажется, есть такое понятие, как «любить слишком сильно»

Мне кажется, есть такое понятие, как «любить слишком сильно».

Ты возводишь человека на пьедестал и из такого ракурса, снизу, начинаешь замечать в нем недостатки: выбившийся из пробора волосок, стрелку на чулках, сломанную кость. Ты тратишь все свое время и все свои силы, чтобы довести его до идеала, и не замечаешь, как сам разваливаешься на части. Ты даже не понимаешь, как ты выглядишь, как ты опустился, потому что не сводишь глаз с предмета своего обожания.

Это меня не оправдывает, но я лишь так могу объяснить, почему оказалась здесь, у твоей кровати. Запястья у тебя перевязаны бинтами и сломаны: это врачи пытались остановить кровотечение. Ребра тоже поломаны: делали закрытый массаж сердца, когда оно остановилось.

Я уже привыкла слышать, что ты сломала кость, что тебя нужно будет прооперировать, что тебе наложат гипс. Но сегодня врачи произносили слова, которых я услышать не ожидала: «потеря крови», «членовредительство», «самоубийство».

Как может шестилетняя девочка хотеть покончить с собой? Неужели только так можно было заставить меня прислушаться? Если да, то у тебя получилось. Ты привлекла мое внимание.

И обездвижила меня раскаянием.

Уиллоу, всё это время я просто хотела, чтобы ты поняла, как я тобой дорожу. Что я готова на всё, чтобы ты жила как можно лучше… а ты, как выяснилось, вообще не хотела жить.

— Я не верю, — истово шептала я, хотя ты еще спала и должна была проспать под успокоительным до самого утра. — Я просто не могу поверить, что ты хотела умереть.

Я провела пальцем по твоей руке, пока не наткнулась на бинт, укутавший глубокий порез на запястье.

— Я люблю тебя! — Мои слова отдавали жестью. — Я так сильно тебя люблю, что вообще не знаю, кем была бы без тебя. И даже если мне придется всю жизнь доказывать, что тебе стоит жить, я готова на это.

Я выиграю этот суд, и получу кучу денег, и повезу тебя на паралимпийские игры. Я куплю тебе спортивное кресло и собаку-поводыря. Я облечу с тобой полмира, чтобы ты повстречала людей, которые тоже добились своего вопреки здравому смыслу. Я докажу тебе, что быть не такой, как все, — это не смертный приговор, а призыв к бою. Да, ты продолжишь ломать — но уже не кости, а преграды.

Твои пальчики слабо шелохнулись, и ты несмело приоткрыла глаза.

— Привет, мамочка, — пробормотала ты.

— Ох, Уиллоу… — разрыдалась я. — Ты испугала нас до смерти.

— Извините.

Я подняла твою здоровую руку и поцеловала ладошку, чтобы ты носила мой поцелуй, как конфету: пока не растает.

— Нет, — прошептала я. — Это ты меня извини.

Шон встал с кресла в углу палаты, где уже успел задремать.

— Привет, — сказал он. Увидев, что ты проснулась, он вмиг просиял. — Как поживает моя девочка? — спросил он, присаживаясь на край кровати и убирая непослушные пряди с твоего лица.

— Мама?

— Что, детка?

И в этот миг ты улыбнулась, впервые по-настоящему улыбнулась за очень долгое время.

— Вы оба рядом, — сказала ты, как будто только этого всегда и хотела.

Оставив тебя с Шоном, я спустилась в приемный покой и позвонила Марин: она уже оставила уйму сообщений на моем автоответчике.

— Не прошло и полгода! — рявкнула она. — У меня для вас новости: оказывается, нельзя выбегать из зала суда в разгар заседания, тем паче не предупредив своего адвоката, куда вас черти понесли! Вы хоть представляете, какой я выглядела дурой, когда судья спросил, где моя клиентка, а я не знала, что ответить?

— Мне пришлось ехать в больницу.

— К Уиллоу? Что она теперь сломала?

— Она порезала себе вены. Потеряла много крови… Когда врачи пытались ей помочь, то сломали несколько костей… Но она выжила. Просто придется переночевать в больнице. — Я задержала дыхание. — Марин, я не смогу прийти завтра в суд. Я должна быть рядом с ней.

— Один день, — сказала Марин. — Я смогу добиться отсрочки ровно в один день. И… Шарлотта, вы меня еще слышите? Я рада, что с Уиллоу всё в порядке.

Я тяжело перевела дыхание.

— Не знаю, что бы я без нее делала.

Марин помолчала.

— Главное, чтобы Гай Букер ничего подобного не услышал.

С этими словами она повесила трубку.

Я не хотела возвращаться домой, потому что там придется смотреть на кровь. Я представляла, что кровью забрызгано всё: занавеска в душевой, кафель на полу, сток в ванне. Я представляла, что мне придется взять известь и тряпку и выжимать эту тряпку над раковиной десятки раз. И руки будут гореть, и глаза воспалятся. Я представляла струи розовой воды и запах — запах страха, что я могла тебя потерять, запах, который не выветрится даже после получасовой уборки.

Амелия ждала меня на первом этаже в кафетерии, где я оставила ее с чашкой горячего шоколада и тарелкой картошки фри.

— Привет, — сказала я.

Она привстала на стуле.

— У Уиллоу всё…

— Она как раз проснулась.

Амелия, казалось, вот-вот готова была рухнуть в обморок — и немудрено: это она нашла тебя в луже крови, она вызвала «скорую».

— Она что-нибудь говорила?

— Почти ничего. — Я коснулась ее руки. — Сегодня ты спасла Уиллоу жизнь. Не могу передать, как я тебе благодарна.

— Не могла же я бросить ее истекать кровью, — сказала она, но я чувствовала, как она дрожит.

— Хочешь ее увидеть?

— Я… Не знаю, смогу ли. У меня перед глазами стоит… — Она скукожилась, как это часто делают девочки-подростки. Словно листок папоротника, — Мама, а что было бы, если бы Уиллоу умерла?

— Не смей даже думать об этом, Амелия.

— Ну, не сейчас… Не сегодня. Шесть лет назад. Когда она только родилась.

Она посмотрела мне в глаза, и я поняла, что она вовсе не хочет меня огорчать: ей действительно интересно, как сложилась бы ее жизнь, если бы не пришлось жить в тени сестры-инвалида.

— Не знаю, Амелия, — честно призналась я. — Могу только сказать, что я безумно счастлива, что она выжила. И тогда, и — благодаря тебе — сегодня. Мне очень нужны вы обе.

Дожидаясь, пока Амелия стряхнет остатки картошки в мусорное ведро, я задумалась, как оценил бы нанесенный тебе ущерб психиатр. Может, ты порезала себе вены просто потому, что даже твоего необыкновенного словарного запаса не хватило, чтобы попросить меня остановиться. Я не понимала, откуда ты вообще знаешь, что таким образом можно покинуть этот мир.

Словно прочитав мои мысли, Амелия вдруг сказала:

— Мама, мне кажется, Уиллоу не хотела себя убить.

— Почему ты так решила?

— Она же знает, что без нее нашей семьи не будет.

Амелия

Я смогла остаться с тобой наедине только через три часа после того, как ты проснулась. Мама с папой вышли в коридор побеседовать с врачом. Ты внимательно посмотрела на меня, осознавая, что времени у нас совсем мало.

— Не волнуйся, — сказала ты. — Я никому не скажу, что это твое.

У меня подкосились коленки и пришлось ухватиться за этот странный пластмассовый поручень, который лепят к каждой больничной койке.

— Чем ты вообще думала?!

— Я просто хотела проверить, каково оно… Когда я тебя увидела…

— Не надо было смотреть.

— Ну, я все же увидела. Ты выглядела такой… не знаю… такой счастливой.

Однажды на уроке биологии учитель рассказывал нам историю о женщине, которая попала в больницу, потому что вообще не могла есть. Ей сделали операцию и обнаружили внутри комок волос, заполнивший весь желудок и принявший его форму. Потом ее муж обронил, что, мол, да, она иногда покусывала прядь волос, но он и не думал, что всё настолько серьезно. В этот момент я почувствовала себя точно так же, как та женщина: меня затошнило, моя вредная привычка разрослась во мне, из-за нее я не могла теперь даже глотать.

— Глупо добиваться счастья таким способом. Я делала это просто потому, что не могла быть счастливой, как все нормальные люди. — Я помотала головой. — Вот смотрю я на тебя, Вики, и думаю: у тебя же в жизни столько дерьма, а ты не сдаешься.

А я не могу радоваться даже тому хорошему, что есть в моей жизни. Я просто убожество.

— Я не считаю тебя убожеством.

— Да ну? — Я хохотнула, но смешок вышел плоским, как картонная фигурка. — Тогда кто же я такая?

— Моя старшая сестра, — без затей ответила ты.

Я услышала, как скрипнула, приотворившись, дверь. Донесся папин голос. Я быстро смахнула слезинку с ресниц.

— Не пытайся мне подражать, Уиллоу. Тем более что я просто пытаюсь подражать тебе.

Тут в палату вошли родители и подозрительно на нас поглядели.

— О чем это вы тут болтаете? — спросил папа.

Мы не смотрели друг на друга, но ответили в унисон:

— Ни о чем.

Пайпер

— Завтра можно не идти в суд, — сказала я, положив трубку. Меня еще слегка пошатывало, словно после удара.

Роб замер с вилкой в руке.

— Хочешь сказать, что она наконец пришла в себя и отозвала иск?

— Нет, — ответила я, усаживаясь рядом с Эммой, которая бесцельно возила ошметки китайской еды по тарелке. Я не была уверена, что позволительно говорить в ее присутствии, но если она была достаточно взрослой, чтобы знать о суде, то пускай уж узнаёт всю правду. — Это из-за Уиллоу. Она порезала себе руки лезвием, и, похоже, довольно серьезно.

Вилка таки звякнула о фарфор.

— Господи… — пробормотал Роб. — Она что, пыталась покончить с собой?

До этого момента такая мысль даже не приходила мне в голову. Тебе ведь было всего шесть с половиной. Боже мой… В твоем возрасте девочки должны мечтать о лошадках-пони и Заке Эфроне, а не кончать с собой. Правда, в мире случалось столько всего неправдоподобного: шмели умудрялись летать, осетры плыли против течения, дети рождались с костями, не способными выдержать их собственный вес. Лучшие подруги превращались в заклятых врагов.

— Ты же не думаешь… О боже мой, Роб…

— С ней всё будет в порядке? — спросила Эмма.

— Не знаю, — честно призналась я. — Надеюсь, что да.

— Ну, если это не божественный намек Шарлотте, то я не знаю, что еще заставит ее расставить приоритеты, — сказал Роб. — Я не помню, чтобы Уиллоу хоть раз на что-то жаловалась.

— Многое могло измениться за год, — напомнила я.

— Особенно если мать так усердно выжимает сок из сухофруктов, что вообще не замечает родных дочерей…

— Не надо, — пробормотала я.

— Только не говори, что ты будешь защищать эту женщину!

— «Эта женщина» была моей подругой.

— Была, Пайпер, — подчеркнул Роб.

Эмма швырнула салфетку на стол. Сигнал тревоги.

— Думаю, я знаю, почему она это сделала.

Мы изумленно повернулись к ней.

Эмма побелела как полотно, в глазах заблестели слезы.

— Я понимаю, что друзья должны выручать друг друга, но мы же больше не друзья…

— Вы с Уиллоу?

Она покачала головой.

— Мы с Амелией. Я однажды видела ее в женском туалете, она резала себе руку жестянкой от банки с колой. Она меня не заметила, а я молча развернулась и убежала. Я собиралась кому-нибудь рассказать — ну, вам или школьному психологу, но… Мне, если честно, хотелось, чтобы она умерла. Я решила, что так ее мамаше и надо, нечего было подавать на нас в суд… Но я не думала… Я не хотела, чтобы Уиллоу… — Она наконец расплакалась в голос. — Все так делают, режут себя… иногда… Я думала, это пройдет. Она же раньше блевала, а потом…

— Она что?

— Она не знала, что я знаю. Но я слышала, как ее рвет, когда ночевала у них дома. Она-то думала, что я сплю, но я слышала, как она пошла в туалет и засунула два пальца в горло…

— Но она ведь больше этого не делает?

— Не помню, — еле слышно прошептала Эмма. — Я думала, что да, но потом мы вообще перестали общаться.

— Зубы… — вспомнил Роб. — Когда я снял брекеты, эмаль была почти стерта. Это может быть вызвано или большим количеством газированных напитков, или… расстройством питания.

Еще в интернатуре у меня была беременная пациентка с булимией. Как только я наконец убедила ее перестать провоцировать у себя рвоту, она тут же начала резаться. Я проконсультировалась у психиатра, и мне сказали, что эти напасти часто идут рука об руку. В отличие от анорексии, которая связана с желанием достичь совершенства, булимия коренится в ненависти к самой себе. Эти порезы, как ни странно, предотвращают настоящие попытки суицида. Они помогают справиться с переживаниями, когда не остается другого выхода. Как запои или чистка кишечника, они становятся постыдной тайной, тем самым лишь усугубляя гнев девочки на саму себя, такую далекую от идеала.

Я могла только догадываться, каково это — жить в доме, где в воздухе витает недовольство неидеальными дочерьми.

Это могло быть совпадение. Эмма могла застать Амелию за первой и последней попыткой себя порезать. Диагноз Роба мог быть не точен. Но все равно: если есть причины для беспокойства, нельзя же просто закрыть на них глаза?

Господи, на этом же и зиждится весь наш суд!

— Если бы на ее месте была Эмма, — тихо сказал Роб, — ты хотела бы об этом знать?

— Ты же не думаешь, что Шарлотта и впрямь прислушается ко мне, когда я скажу, что ее дочь попала в беду?

— Может быть, — задумчиво протянул Роб, — именно поэтому ты и должна попытаться.

Проезжая по улицам Бэнктона, я мысленно составляла каталог всех известных мне фактов об Амелии О’Киф.

Она носит обувь седьмого размера.

Она не любит темную лакрицу.

Она катается на коньках с грацией ангела, хотя это совсем не так легко, как кажется.

Она не из плакс. Однажды она откатала целую программу с дыркой на пятке, хотя растерла ногу до крови.

Она знает наизусть все песни из фильма «Грех».

Она всегда убирает за собой посуду со стола, а Эмме каждый раз приходится напоминать.

Она настолько непринужденно влилась в нашу семью, что в детстве их с Эммой даже учителя называли Близняшками. Они одалживали другу друга одежду, они стриглись в один день, они спали на одной узкой кровати.

Может, мне и не надо было считать Амелию естественным продолжением Эммы. Да, я знала о ней десять конкретных фактов, но это еще не делало меня экспертом в ее душевных делах. С другой стороны, я знала на десять фактов больше, чем ее собственные родители.

Я и сама не понимала, куда еду, пока не остановилась на подъезде к больнице. Охранник подождал, пока я опущу стекло.

— Я врач, — сказала я и фактически не солгала.

Он махнул рукой, позволяя мне ехать дальше.

Формально за мной до сих пор сохранялись права и обязанности врача этой больницы. Я была достаточно близко знакома со всеми сотрудниками гинекологического отделения, чтобы меня приглашали на рождественские ужины. Но в данный момент больница показалась мне такой чужой, что, пройдя сквозь раздвижные двери, я даже поморщилась от привычных запахов: моющих средств и утраченных надежд. Я еще не готова была взяться за лечение настоящего пациента, но притвориться, будто лечу кого-то воображаемого, я все-таки могла. Состроив деловитую гримасу, я подошла к пожилой волонтерке в розовом комбинезоне.

— Меня зовут доктор Рис, меня сюда вызвали на совещание… Мне нужен номер палаты Уиллоу О’Киф.

Часы посещений уже закончились, а халата на мне не было, потому неудивительно, что медсестры остановили меня у входа в педиатрическое отделение. Я не знала ни одну из них, что, в общем-то, было мне на руку. Как зовут врача Уиллоу, я, разумеется, знала.

— Доктор Розенблад попросил меня заглянуть к Уиллоу О’Киф, — сказала я как можно строже, чтобы смутить медсестер и не дать им лишний раз задуматься. — История болезни висит снаружи?

— Да, — сказала одна медсестра. — Хотите, мы отправим сообщение доктору Сурайя?

— Сурайя?

— Это ее лечащий врач.

— Нет-нет. Я всего на пару минут.

И я с озабоченным видом зашагала по коридору, как будто дел у меня было невпроворот.

Дверь в твою палату была открыта, горел приглушенный свет. Ты спала на своей кровати, Шарлотта — рядышком на стуле. В руках она держала книгу «1000001 факт, которых вы не знали».

На руку и левую ногу тебе наложили шины. Ребра плотно стягивал бинт. Даже не читая твоей истории болезни, я могла догадаться, какой побочный ущерб тебе нанесли, когда спасали жизнь.

Осторожно склонившись над тобой, я легонько чмокнула тебя в макушку. Потом взяла из рук Шарлотты книгу и положила ее на тумбочку. Я сразу поняла, что не потревожу ее: она уснула слишком крепко. Шон всегда говорил, что она храпит, как портовый докер, хотя когда мы вместе ночевали где-нибудь в поездках, она во сне издавала лишь тихий, шелестящий звук. Интересно, с Шоном она просто могла расслабиться или же он не понимал ее так, как понимала я?

Она что-то промурлыкала во сне и зашевелилась. Я застыла, как олень в огнях встречного автомобиля. Вот я и пришла — но на что я рассчитывала? Неужели я думала, что Шарлотта не останется тут на ночь? Или что она не уснет и встретит меня с распростертыми объятиями, узнав, что я за тебя волновалась? Возможно, я проделала этот долгий путь лишь затем, чтобы лично убедиться, что ты в порядке. Возможно, проснувшись, Шарлотта почувствует запах моих духов и решит, что я ей приснилась. А может, вспомнит, что засыпала с книжкой в руках, а теперь эта книжка лежит на тумбочке.

— У тебя, — прошептала я, — всё будет хорошо.

Шагая по больничному коридору, я поняла, что обращалась к нам троим одновременно.

Шон

Гай Букер преподнес мне сюрприз и, заявившись в начале десятого, сообщил, что судья согласился дать однодневную отсрочку и мне не придется давать показания завтра.

— Это хорошо: она еще в больнице, — сказал я. — С ней Шарлотта. Я вернулся домой с Амелией.

— Как у Уиллоу дела?

— Справится. Она по натуре боец.

— Я понимаю, какой это был кошмар… Но понимаете ли вы, какая это удача для нашего дела? Рано еще утверждать, будто суд довел ее до попытки самоубийства, но если бы она сегодня умерла…

Он смог остановиться, но слишком поздно — я уже схватил его за воротник и швырнул о стену.

— Договаривайте! — рявкнул я.

В лице Букера не осталось ни кровинки.

— Вы хотели сказать, что если бы она умерла, платить бы не пришлось, да? Сукин сын…

— Если даже вы об этом подумали, то и присяжные могли подумать, — выдавил из себя Букер. — Вот и всё.

Я опустил его на пол и повернулся спиной.

— Убирайтесь из моего дома!

Ему хватило ума бесшумно выскользнуть на улицу, но не прошло и минуты, как в дверь снова позвонили.

— Вон! — закричал я, но на крыльце меня ожидала Пайпер, а не Гай Букер.

— Я… Я, пожалуй, пойду…

Я покачал головой.

— Извини, я думал, это не ты.

Воспоминания о том поцелуе в здании суда выросли между нами, словно неприступная стена. Мы оба попятились.

— Нам надо поговорить, Шон, — сказала Пайпер.

— Я же тебе сказал: забудь о…

— Это никак не связано с тем, что случилось сегодня. Это насчет твоей дочери. Мне кажется, у нее булимия.

— Нет, у нее ОП.

— У тебя есть еще одна дочь, Шон. Я имею в виду Амелию.

Мы беседовали у открытой двери и оба дрожали от холода.

Я пропустил Пайпер в дом, она смущенно остановилась в коридоре.

— С Амелией всё в порядке, — сказал я.

— Булимия — это расстройство питания. Само собой, люди, которые им страдают, предпочитают его скрывать. Эмма слышала, как ее рвет поздно ночью. А Роб заметил на осмотре, что на краях зубов у нее стерлась эмаль. Такое бывает, если человека часто тошнит… Слушай, можешь меня ненавидеть, но, учитывая последние события, я не хочу упускать шанс спасти ей жизнь.

Я покосился на лестницу. Амелия принимала душ. Якобы. Она не захотела идти в вашу общую ванную, пошла в ту, что в нашей спальне. Хотя я и отмыл все следы происшествия, Амелия сказала, что ей все равно страшно.

Как полицейский я должен был порой нащупывать границу между личной жизнью и отцовскими обязанностями. Я достаточно насмотрелся на чистеньких детишек, которых потом ловили за хранение наркотиков, воровство и вандализм. Я знал, что люди обманывают наши ожидания, особенно если этим людям от тринадцати до восемнадцати лет. Тайком от Шарлотты я иногда рылся в шкафчиках Амелии, чтобы проверить, ничего ли она не прячет. И ничего не находил. С другой стороны, я-то искал наркотики или алкоголь, а не признаки расстройства питания… Я даже не знал, какие у него могут быть признаки.

— Она не кожа да кости, — сказал я. — Эмма, наверное, что-то напутала.

— Булимички не морят себя голодом, они наедаются до отвала, а потом прочищают себе желудок. Вес может не меняться. И еще кое-что, Шон… Эмма однажды видела, как Амелия режет себе руки в школьном туалете.

— Режет руки? — повторил я.

— Лезвием, что ли…

И тут я всё понял.

— Просто поговори с ней, Шон.

— И что я ей скажу? — спросил я, но она уже исчезла в дверях.

Я слышал, как по трубам шумит вода. По тем самым трубам, которые пришлось чинить четыре раза за последний год, а они всё протекали. Сантехник говорил, что это из-за кислоты, а мы не понимали, откуда она там берется.

Рвота — очень кислотная субстанция.

Я поднялся в вашу спальню; Если Амелия страдала булимией, то почему мы не замечали пропажи продуктов? Я присел за письменный стол и прошелся по выдвижным ящикам, но обнаружил лишь фантики от жвачек и старые контрольные. Училась Амелия на «отлично». Как мог ребенок, который так старается и добивается таких успехов, свернуть на неверную дорожку?

Нижний ящик не открывался. Я снял его с металлических петель и выудил оттуда пачку галлоновых пластиковых пакетиков. Повертел ее в руках, как археолог, наткнувшийся на артефакт древней цивилизации. Странно, что Амелия хранит их тут, когда в кладовке пакетов и так навалом. Тем более странно, что она прячет их за выдвижным ящиком. Потом я сорвал одеяло с кровати, но там лежал только полинялый плюшевый лось, с которым Амелия спала, сколько я ее помнил. Я опустился на корточки и провел рукой под матрасом.

Рваные обертки от конфет, целлофан с хлебных буханок, пачки из-под печенья и крекеров. Они рассыпались у моих ног, как стайка искусственных бабочек. Ближе к изголовью я нашел атласные лифчики с ценниками (ей они явно были еще великоваты), косметику и украшения, все еще припаянные к магазинным пластинкам.

Я сел на пол, окруженный уликами, которых не хотел замечать.

Амелия

Промокшая до нитки, я обернулась полотенцем и хотела только одного: поскорее надеть пижаму лечь спать и забыть о том, что сегодня случилось. Но на полу в моей комнате сидел папа.

— Может, выйдешь? Я, вообще-то, голая…

Он обернулся на мой голос, и только тогда я заметила, что разбросано прямо перед ним.

— Что это такое? — спросил он.

— Ну да, я свинья из свиней. Потом уберу…

— Ты всё это украла?

Он поднял полную горсть косметики и украшений. Я бы лучше умерла, чем накрасилась этой косметикой, а такие сережки и ожерелья носят только старухи. Но когда я клала их в карман, то чувствовала себя настоящим супергероем.

— Нет, — сказала я, глядя ему в глаза.

— А для кого эти лифчики? Тридцать шестого размера.

— Для подруги, — ответила я и тут же поняла, что облажалась: папа-то знал, что никаких подруг у меня нет.

— Я знаю, чем ты занимаешься, — сказал он, неуклюже поднимаясь.

— Ну, тогда просвети и меня. Потому что я, если честно, не понимаю, зачем ты устраиваешь мне допрос, когда я вся мокрая и замерзла как собака…

— Тебя рвало перед тем, как ты пошла в душ?

Щеки у меня вспыхнули. Это же идеальное время, шум воды заглушает спазмы… Я уже овладела этой наукой. Но я лишь выдавила из себя смешок.

— Ага. Я всегда блюю перед душем. Именно поэтому я ношу одиннадцатый размер, когда все одноклассницы ходят в нул…

Он сделал шаг вперед, и я потуже обмоталась полотенцем.

— Хватит врать, — сказал он. — Просто… хватит.

Папа потянул меня к себе. Я подумала, что он хочет сорвать полотенце, но это было бы еще полбеды: на самом деле он хотел взглянуть на мои предплечья и бедра, на которых серели лесенки шрамов.

— Она видела, как я это делаю, — сказала я, и мне не пришлось объяснять, кого я имела в виду.

— Господи! — заорал он. — Чем ты вообще думала, Амелия? Если тебе было плохо, почему ты нам не сказала?

Вот на этот вопрос, думаю, он мог ответить и сам.

Я заплакала.

— Я не хотела причинить ей вреда. Только себе…

— Но зачем?

— Не знаю! Потому что у меня ничего другого не получалось.

Он вцепился мне в подбородок, вынудив смотреть ему прямо в глаза.

— Я злюсь не потому, что не люблю тебя, — процедил отец. — Я злюсь, потому что люблю тебя, черт побери! — И он меня обнял. Нас разделяло лишь тоненькое полотенце. В этом не было ничего противного и ужасного, это было абсолютно естественно. — Перестань это делать, слышишь? Есть специальные программы и все такое… Мы тебя вылечим. Но пока не вылечили, я глаз с тебя не буду спускать.

Чем громче он кричал, тем крепче обнимал меня. И вот что странно: случилось худшее, меня разоблачили, но мне не казалось, будто наступил конец света. Это было неизбежно. Отец был в ярости, а я — я не могла сдержать улыбки.

«Ты меня заметил, — думала я, зажмурившись. — Ты наконец-то меня заметил».