Шарлотта. — Что ты имеешь в виду? Что произошло?

— Что ты имеешь в виду? Что произошло?

Я привстала на локтях и всмотрелась в экран, пытаясь понять что-то на картинке, вздрагивающей в такт моим движениям.

Пайпер указала на черную линию, на мой взгляд, не отличимую от всех прочих черных линий на мониторе.

— У нее сломано несколько костей, Шарлотта. Много костей.

Я помотала головой. Это невозможно. Я же ниоткуда не падала.

— Я вызову Джианну Дель Соль. Это заведующая отделением матери и ребенка в нашей больнице… Она объяснит подробнее…

— Объяснит что? — выкрикнула я, поддаваясь панике.

Пайпер убрала датчик с моего живота, экран очистился.

— Если это то, о чем я думаю, — несовершенный остеогенез, — то это очень редкое заболевание. Я о таком только читала, давно, еще в университете, но ни разу лично не сталкивалась с людьми, которые бы им страдали. Это нарушение уровня коллагена. Кости ломаются очень легко.

— Но мой ребенок… С ним же всё будет хорошо?

Вот тут моя лучшая подруга должна была обнять меня и сказать: «Конечно, всё будет хорошо, не глупи». Или: «Через десять лет мы посмеемся над этой мелочью на дне рождения». Но Пайпер не сказала ни того ни другого.

— Я не знаю, — призналась она. — Честно говоря, не знаю.

Мою машину мы оставили возле больницы и поехали домой на ее, чтобы сообщить все Шону. Всю дорогу я прокручивала в голове последние недели, силясь определить, когда произошли эти переломы. Неужели в ресторане, когда я уронила пачку масла и нагнулась ее поднять? Или в комнате Амелии, когда я споткнулась о скомканные пижамные штаны? Или на трассе, когда я резко нажала на тормоза и ремень туго натянулся у меня на животе?

Сидя за столом, я слушала, как Пайпер рассказывает Шону, что ей известно и что, увы, неизвестно. Время от времени ты шевелилась, словно исполняя неспешное танго. Я боялась поднести руку и коснуться тебя даже сквозь все свои ткани. Мы были одним целым в течение семи месяцев, разлучить нас было невозможно, но в этот момент ты показалась мне чужой. Пришелицей в моем теле. Иногда, стоя в душе и ощупывая свою грудь на предмет затвердений, я задавалась вопросом: а какой вариант я предпочла бы, обнаружив у себя рак? Химиотерапию, облучение, операцию? И неизменно приходила к выводу что попросила бы сразу же вырезать опухоль. Я не могла бы спать, зная, что она ширится у меня под кожей. Ты, еще пару часов назад такая любимая и родная, внезапно стала такой же: незнакомой, нежеланной, пришлой.

После ухода Пайпер Шон загорелся энтузиазмом.

— Мы найдем лучших врачей в мире, — поклялся он. — Мы ни перед чем не остановимся.

Но как быть, если ничем помочь нельзя?

Я наблюдала за Шоном, будто охваченным лихорадкой, а сама скорее плыла сквозь густой, клейкий сироп. Мне пошевелиться было трудно, не то что ввязываться в войну с недугом. Ты, однажды сблизившая нас до предела, теперь была прожектором, в лучах которого становились очевидны различия между нами.

В ту ночь я не могла заснуть. Я смотрела в потолок, пока красный отблеск от цифр на часах не превратился в неукротимый пожар; я вела обратный отсчет от этого мига до мига твоего зачатия. Когда Шон, стараясь не шуметь, встал, я притворилась спящей, потому что знала, куда он идет: к компьютеру, искать в Интернете информацию об остеопсатирозе. Я тоже хотела это сделать, но мне не хватило смелости. А может, наивности: в отличие от него я считала, что новая информация запросто могла оказаться страшнее той, которой мы располагали.

В конце концов я таки задремала. Мне снилось, что у меня отошли воды и начались схватки. Я пыталась перевернуться на другой бок, чтобы сказать Шону, но не могла. Я вообще не могла сдвинуться с места. Руки, ноги, челюсти — я как-то поняла, что всё сломано. И тогда я поняла, что ребенок, живший во мне все эти месяцы, растаял и теперь вытекал на простыню подо мной. И ребенком эту жидкость назвать было уже нельзя.

Следующий день выдался суматошным: сначала усложненное УЗИ, на котором я таки увидела переломы, потом встреча с доктором Дель Соль, с которой мы обсудили увиденное. Она беспрерывно сыпала непонятными мне терминами: второй тип, третий тип, стержни, макроцефалия. Она сказала нам, что в этом роддоме когда-то уже родился ребенок с ОП. У него было десять переломов, и он умер, Не прожив и часа.

Затем она отправила нас на консультацию к доктору Боулзу, специалисту по генетике.

— Итак, — начал он безо всяких вступлений типа «Примите мои соболезнования». — В лучшем случае ваш ребенок переживет роды. Но даже тогда у новорожденного с третьим типом может произойти кровоизлияние в мозг. Родовая травма может также привести к увеличению объема головы. Скорее всего, у нее будет сколиоз в трудной форме, ей придется перенести многочисленные операции вследствие переломов, в позвоночник придется вшить стержень или даже соединить позвонки. Из-за деформации грудной клетки ее легкие не будут расти, а из-за этого могут возникать постоянные дыхательные инфекции. Это же может послужить причиной смерти.

Как ни странно, ни один из симптомов не совпал с тем перечнем, что дала нам доктор Дель Соль.

— И, само собой, нельзя забывать о сотнях переломов и, если смотреть на вещи трезво, о высокой вероятности, что она так и не научится ходить. Если вкратце, то короткая жизнь этой девочки будет целиком состоять из боли.

Я почувствовала, что сидящий рядом со мною Шон уже свернулся клубком, точно кобра, и готов атаковать этого мужчину, вымещая на нем свой гнев и свое горе. Генетик говорил с нами так, будто речь шла не о нашей дочери, а о машине, в которой пора бы поменять масло.

Доктор Боулз покосился на наручные часы.

— Вопросы будут?

— Да, — сказала я. — Почему нас никто не предупредил?

Я вспомнила, сколько раз мне приходилось сдавать кровь. Вспомнила о первом УЗИ. Если моему ребенку суждено страдать всю жизнь, это ведь должно было стать понятно раньше.

— Ну что тут скажешь, — отвечал генетик. — Ни вы, ни ваша жена не являетесь переносчиками ОП, так что на плановом осмотре до зачатия определить это не представлялось возможным. Ни один гинеколог не забил бы в набат. На самом деле это даже хорошо, что болезнь развилась вследствие спонтанной генетической мутации.

«Моя дочь — мутант, — подумала я. — Шесть глаз. Антенна на голове. Она попросит о встрече с президентом».

— Если вы захотите завести другого ребенка, нет никаких оснований полагать, что это повторится.

Шон попытался встать, но я удержала его в кресле.

— А как можно узнать… — Я не сумела заставить себя произнести это слово и лишь опустила глаза. — …ребенок при родах или выживет?

— Пока что судить рано, — сказал доктор Боулз. — Конечно, мы будем проводить постоянные УЗИ, но нередки случаи, когда у родителей с летальным прогнозом рождается живой ребенок. И наоборот. — Он ненадолго замолчал. — У вас есть и другой вариант… В этой стране есть места, где беременность прерывают по врачебным показаниям даже на таком позднем сроке.

Я увидела, как Шон буквально разжевывает слово, которое мы не хотели произносить вслух.

— Нас не интересует аборт.

Генетик кивнул.

— Но как? — спросила я.

Шон в ужасе на меня взглянул.

— Шарлотта, ты вообще понимаешь, о чем идет речь? Я видел фотографии…

— Существует ряд методов, — ответил Боулз, глядя на меня. — Аборт путем частичного рождения, например. Или преждевременные роды после остановки сердца у плода.

— «Плода»? — вспыхнул Шон. — Это вам не плод! Это моя дочь!

— Если прерывание не рассматривается…

— Не рассматривается? В жопу такие рассмотрения! О таком вообще нельзя говорить. — Шон резким движением поднял меня с кресла. — Думаешь, матери Стивена Хокинга тоже пришлось выслушивать всю эту херню?

Сердце у меня бешено колотилось, дыхание сперло в груди. Я не знала, куда Шон меня ведет, и мне было абсолютно всё равно. Я просто понимала, что больше ни секунды не могу слушать этого врача, рассуждающего о твоей жизни и смерти так, будто он просматривает учебник о Холокосте, Инквизиции или событиях в Дарфуре. Событиях слишком чудовищных, чтобы читать о них целиком, в подробностях.

Шон потащил меня по коридору и засунул в лифт, как раз смыкавший створки.

— Прости, — сказал он, прислоняясь к стене. — Я просто… Не мог.

Мы были не одни в кабинке. Справа стояла женщина лет на десять меня старше. Руки ее покоились на ручках инвалидного кресла — не просто кресла, настоящего произведения искусства, — в котором сидел, скрючившись, ребенок. Это был мальчик-подросток, худой и угловатый; головой он опирался на выступ на спинке кресла. Локти у него были вывернуты наружу, очки наискось болтались на переносице. В открытом рту виднелся толстый, в пузырях слюны язык. «Аааааа, — пел он, — аааааа!»

Мать коснулась рукой его щеки.

— Да-да, всё правильно.

Может, она действительно понимала, что он хочет сказать? Может, существует отдельный язык утраты? Может, все, кому на долю выпали страдания, говорят на своем диалекте, непонятном беспечным окружающим?

Я не могла отвести глаз от пальцев этой женщины, гладящих волосы сына. Узнавал ли мальчик прикосновения матери? Улыбался ли ей? Сможет ли он когда-то произнести ее имя?

А ты — сможешь?

Шон крепко стиснул мою ладонь в своей.

— Мы справимся, — прошептал он. — Вместе мы справимся с чем угодно.

Я ничего не говорила, пока лифт не остановился на третьем этаже и женщина не выкатила коляску в холл. Двери снова закрылись, и мы с Шоном как будто остались одни в безвоздушном пространстве.

— Хорошо, — сказала я.

— Расскажите, пожалуйста, как прошли роды, — попросила Марин, возвращая меня в текущий момент.

— Она родилась раньше срока. Доктор Дель Соль назначила мне кесарево сечение, но всё произошло очень быстро. Родившись, она закричала, и ее понесли на рентген и прочие обследования. Увидела я Уиллоу только через несколько часов. Она к тому моменту уже лежала в поролоновой корзинке, вся обмотанная бинтами. У нее заживало семь переломов, четыре новых появилось в ходе родов.

— В больнице еще что-нибудь произошло?

— Да, Уиллоу сломала ребро, и острый конец проткнул ей легкое. Я… я ничего страшнее в жизни не видела. Она вдруг посинела, набежали врачи, стали делать ей искусственное дыхание, воткнули иголку между ребер… Они сказали мне, что ее грудная полость заполнилась воздухом и из-за этого сердце и трахея сместились в сторону. А потом ее сердце перестало биться. Ей стали делать закрытый массаж сердца, ломая попутно еще ребра, и подсоединили трубку, чтобы органы вернулись на место. Ее резали у меня на глазах.

— Вы после этого говорили с ответчицей?

Я кивнула.

— Другой врач сказал мне, что в мозг Уиллоу какое-то время не поступал кислород и нет уверенности, что не произошли необратимые изменения. Он предложил мне подписать отказ от реанимации.

— Что он подразумевал?

— Что если нечто подобное произойдет в будущем, то врачи не будут вмешиваться. Они позволят Уиллоу умереть. — Я опустила глаза. — Я решила посоветоваться с Пайпер.

— Потому что она была вашим лечащим врачом?

— Нет. Потому что она была моим другом.

Пайпер

Я не справилась со своими обязанностями.

Вот о чем я думала, глядя на тебя, изувеченную, застывшую на подпорках, с фонтаном дренажной трубки, бьющим из-под твоего пятого ребра слева. Лучшая подруга попросила меня о помощи — и вот результат. Как будто услышав душераздирающий вопрос, есть ли тебе место в этом мире, ты давала свой собственный ответ. Не говоря ни слова, я подошла к Шарлотте. Та смотрела на тебя, спящую, не отрываясь, словно стоило отвести взгляд хоть на миг — и у тебя вновь остановилось бы сердце.

Я прочла твою карточку. Перелом ребра повлек за собой прогрессирующий пневмоторакс, средостенный сдвиг и сердечно-легочный приступ. Врачебное вмешательство привело к девяти новым переломам. Дренажную трубку воткнули в плевральную область сквозь мышцы и там пришили. Твое тело напоминало поле битвы. На этом крошечном израненном тельце шла война.

Не говоря ни слова, я подошла к Шарлотте и взяла ее за руку.

— Ты как? — спросила я.

— Ты не обо мне волнуйся, — ответила она. Глаза у нее покраснели от непрерывного плача, больничный халат сбился. — Мне предложили подписать отказ от реанимации.

— Кто предложил?!

Я никогда в жизни не слышала ничего глупее. Даже родственники Терри Шайвоу^[15] подписали отказ только после того, как анализы подтвердили необратимые церебральные нарушения. Педиатру трудно запретить оживлять даже недоношенных детей с высоким риском смерти или серьезной инвалидности. Предлагать же отказ от реанимации матери новорожденного, которому только что возобновили сердцебиение, было не то что странно — фактически невероятно.

— Доктор Родс…

— Это стажер, — сказала я.

Это всё объясняло. Родс шнурки с трудом завязывал, что уж говорить об общении с родителями травмированного ребенка. Род вообще не должен был упоминать об этом отказе при Шарлотте и Шоне — у Уиллоу еще даже не проверили состояние мозга. Предложив такой вариант, он сам напросился на отказ от реанимации.

— Ее разрезали у меня на глазах. Я слышала, как хрустят ее ребра, когда они… Они… — Шарлотта побледнела как полотно. — Ты бы подписала? — прошептала она.

Тот же самый вопрос, только сформулированный лаконичнее, она задавала мне еще до твоего рождения. Случилось это на следующий день после планового УЗИ на двадцать седьмой неделе, когда я направила ее к Джианне Дель Соль и группе специалистов по беременностям с вероятностью срыва. Я была хорошим акушером-гинекологом, но видела границы своих профессиональных возможностей. Я не могла обеспечить ей уход, в котором она нуждалась. Но этот идиотгенетик, чья безмятежная манера вести беседу подходила разве что пациентам в морге, уже сделал свое черное дело, и мне оставалось лишь зализывать нанесенные им раны. Шарлотта рыдала у меня на диване.

— Я не хочу, чтобы она страдала, — сказала она.

Я не знала, как деликатнее подвести ее к теме позднесроковых абортов. Даже для людей, в отличие от Шарлотты далеких от католической церкви, это был очень сложный момент. С другой стороны, а какие легкие моменты связаны с прерыванием беременности? За частичное рождение брались всего несколько врачей в стране — несколько высокопрофессиональных врачей, сознательно идущих на колоссальный риск. В некоторых случаях, не рассматривавшихся до принятия закона о двенадцатинедельном максимальном сроке, эти врачи давали последний шанс — родить ребенка без единого шанса на выживание. Вы можете возразить, что без шрамов пациентка не останется при любом исходе, но, как справедливо заметила Шарлотта, тут счастливых концов не предусмотрено.

— А я не хочу, чтобы страдала ты, — ответила я.

— Шон не хочет.

— Шон не беременный.

Шарлотта отвела глаза.

— Как можно лететь через всю страну с ребенком в утробе, зная, что обратно ты вернешься уже без него?

— Если хочешь, я полечу с тобой.

— Не знаю, — всхлипнула она. — Я не знаю, чего я хочу. Как бы ты поступила на моем месте?

Два месяца спустя мы стояли по разные стороны твоей больничной кроватки. Комнату, под завязку набитую машинами, которые поддерживали жизнь в своих маленьких подопечных, заливал ярко-голубой свет; мы словно плыли на большой глубине.

— Ты бы подписала? — снова спросила Шарлотта, не дождавшись ответа.

Не спорю: подписать отказ от реанимации ребенка, уже явившегося в этот мир, гораздо труднее, чем прерывать беременность. Если бы Шарлотта решилась на аборт на двадцать седьмой неделе, ее утрата была бы сокрушительной, но чисто теоретической: она ведь не успела бы тебя увидеть. Теперь же она снова должна была решить твою участь. Только ты уже страдала у нее на глазах.

Шарлотта не раз обращалась ко мне за советом: насчет зачатия, насчет позднего аборта, насчет этого отказа.

Как бы я поступила на ее месте?

Я бы вернулась в тот день, когда Шарлотта попросила меня помочь ей забеременеть, и отослала ее к другому специалисту.

Вернулась бы в те времена, когда мы смеялись вместе чаще, чем плакали.

Вернулась бы в те времена, когда ты еще не стояла между нами.

Я сделала бы всё возможное, чтобы ты не чувствовала, будто мир рассыпается в прах.

Если вы прекращаете страдания любимого человека — до того ли как он начал страдать, в разгар ли, — то что это такое: милость или убийство?

— Да, — прошептала я. — Подписала бы.

Марин

— Знания приходили с опытом, — сказала Шарлотта. — Как держать Уиллоу и менять ей подгузники, чтобы ничего не сломать. Как по звуку догадаться, что она что-то сломала, когда мы просто несли ее на руках. Мы выяснили, где можно заказать переносную кроватку и специальные «слинги», в которых ремешки не сломают ей ключицу. Мы начали понимать, когда надо везти ее в больницу, а когда мы справимся сами. Водонепроницаемые повязки хранились у нас в гараже. Мы летали в Небраску, потому что там есть хирурги-ортопеды, которые занимаются конкретно ОП. Записали Уиллоу на курс памидроната в детскую больницу Бостона.

— А перерывы в этой насыщенной жизни случаются?

Шарлотта улыбнулась.

— Пожалуй, что нет. Мы не строим планов. А зачем? Все равно ведь не угадаешь, что произойдет завтра. Всегда найдется новая травма, которую мы еще не знаем, как лечить. Перелом ребра, например, совсем не похож на перелом позвоночника. — Она на миг умолкла. — В прошлом году у Уиллоу было и такое.

Кто-то из присяжных с присвистом вздохнул, отчего Гай Букер издевательски закатил глаза, а я в душе возликовала.

— Вы не могли бы рассказать суду, как вам удается все это оплачивать?

— Это очень сложно, — призналась Шарлотта. — Я раньше работала, но когда родилась Уиллоу, мне пришлось уволиться. Даже когда она ходила в ясли, я все равно должна была быть готова мчаться к ней в любую минуту. Понятное дело, это невозможно, когда работаешь шеф-поваром в ресторане. Мы думали нанять ей няню, которой можно было бы доверять, но ее услуги стоили дороже, чем я зарабатывала. А из агентства нам, бывало, присылали женщин, которые ничего не знали об ОП, или не говорили по-английски, или вообще не понимали, какую работу придется выполнять. Мне нужно было постоянно быть рядом с ней, постоянно защищать ее. — Она пожала плечами. — Мы не дарим друг другу ценные подарки на дни рождения и на Рождество. У нас нет индивидуальных пенсионных счетов и сбережений, на которые дети смогут учиться в колледже. Мы не ездим в отпуск. Все наши средства уходят на оплату того, что не покрывает страховка.

— Например?

— Памидронат Уиллоу колют бесплатно, потому что эю часть клинического исследования. Но рано или поздно ее отстранят, и каждый укол будет стоить больше тысячи долларов. Каждая ножная скобка стоит пять тысяч, операции по вживлению стержней — сто тысяч. Артродез позвонков, который необходимо будет сделать в переходном возрасте, обойдется еще в несколько раз дороже — это не считая перелета в Омаху. Даже если страховка частично покрывает эти расходы, все равно получается очень дорого. А есть ведь еще куча мелочей: ремонт инвалидного кресла, овчина для гипса, пузыри со льдом, одежда, которую можно носить с гипсом, разные особенные подушки, чтобы Уиллоу было удобно спать, рампы для удобного заезда в дом. По мере взросления ей потребуется всё больше оборудования: палочки, зеркала и другие предметы для людей маленького роста. Даже отладка машины — чтобы педали было проще нажимать, чтобы не образовывались микротрещины, — обойдется в десятки тысяч долларов, а люди из Бюро по восстановлению трудоспособности оплачивают только одну машину, потом всю жизнь платишь сам. Она может поступить в колледж, но даже высшее образование будет стоить нам дороже обычного: ей ведь понадобится много особых приспособлений. К тому же лучшие колледжи для таких детей, как Уиллоу, расположены далеко от Бэнктона — следовательно, возрастут транспортные расходы. Мы уже сняли все деньги с пенсионного счета моего мужа и перезаложили дом. Я исчерпала кредит на двух карточках. — Шарлотта перевела взгляд на присяжных. — Я знаю, что вы думаете обо мне. Что я подала этот иск ради денег.

Я замерла, не понимая, что она творит. Такого мы не репетировали.

— Шарлотта, вы…

— Пожалуйста, дайте мне закончить. Да, я говорю о больших ценах. Но не только в финансовом смысле. — Она моргнула, смахивая слезинки. — Я не сплю по ночам. Я чувствую себя виноватой, когда смеюсь над какой-нибудь шуткой по телевизору. Иногда я смотрю на ровесниц Уиллоу, которые резвятся на площадке, и ненавижу их — до того я завидую легкости, с которой им все дается. Но в тот день, когда я подписала отказ от реанимации, я пообещала своей дочери: «Если ты не сдашься, я тоже не сдамся. Если не умрешь, то будешь жить счастливо, уж я об этом позабочусь». Хорошая мать должна так поступать, не правда ли? — Она покачала головой. — Обычно как бывает: родители ухаживают за детьми, дети растут — и меняются с ними ролями. Но в нашем случае ролями поменяться не выйдет. Я всегда должна буду ухаживать за ней. Поэтому я и пришла сюда сегодня. Чтобы задать вам вопрос: как я буду заботиться о своей дочери, когда умру?

В наступившей тишине можно было бы услышать, как иголка падает на пол. Как бьется чье-то сердце.

— Ваша честь, — сказала я, — у меня всё.

Шон

Море напоминало монстра — черного, свирепого монстра. Оно одновременно и завораживало, и ужасало тебя. Ты умоляла меня отвести тебя посмотреть, как волны разбиваются о подпорки, но когда мы приходили туда, ты дрожала у меня в объятиях.

Я взял на работе отгул, потому что Гай Букер сказал, что все свидетели должны прийти в суд в первый же день. Но выяснилось, что мне все равно нельзя было находиться в зале, если я не давал показания. Я пробыл там ровно десять минут, пока судья не велел мне убираться прочь.

В то утро я понял, что Шарлотта надеялась, будто я поеду с ней поддержать ее. После той ночи оно и немудрено. В ее объятиях я был попеременно то неистовым, то яростным, то нежным — как будто мы разыгрывали всевозможные эмоции в пантомиме, скрытой покрывалом. Я понял, что она расстроилась, когда я рассказал ей о своей встрече с Гаем Букером, но уж она-то должна была понять, почему я все равно обязан выступить против нее: для меня тоже главное было защитить своего ребенка.

Выйдя из здания суда, я поехал домой и сказал сиделке, что после обеда она свободна. Амелию надо было забрать из школы в три часа, но у нас еще оставалось время, и я спросил, чем бы ты хотела заняться.

— Я ничем не могу заниматься, — ответила ты. — Ты только взгляни на меня!

Это верно: твою ногу целиком покрывала шина. Но я все равно не видел причин, чтобы не развеселить тебя каким-нибудь нестандартным способом. Обернув одеялами, я отнес тебя в машину и умостил на заднем сиденье так, чтобы загипсованная нога покоилась вдоль него. Так ты даже могла пристегнуться. Когда ты начала замечать за окном знакомые места и догадалась, что мы едем к океану, настроение у тебя значительно улучшилось.

В конце сентября никто уже не ездил на пляж, так что я смог запросто припарковаться на стоянке у подпорной стены, откуда тебе открывался вид на воду с высоты птичьего полета. Из кабины моего грузовика ты наблюдала за волнами, что крались к берегу, а потом испуганно пятились, словно гигантские серые кошки.

— Папа, а почему нельзя кататься на коньках по океану?

— Ну, где-нибудь в Арктике, наверное, можно. Но чаще всего вода слишком соленая, чтобы замерзнуть.

— А если бы она замерзала, правда было бы здорово, чтобы волны все равно оставались? Вроде как ледяные скульптуры.

— Да, здорово бы было, — согласился я. Я оторвал голову от валика на сидении и посмотрел на тебя. — Уиллс, ты в порядке?

— Нога больше не болит.

— Я не о твоей ноге. Я о том, что сегодня происходит.

— Утром было много телекамер.

— Ага.

— У меня от камер болит живот.

Обогнув водительское кресло, я взял тебя за руку.

— Ты же знаешь: я не позволю этим репортерам к тебе приставать.

— Мама могла бы для них что-нибудь испечь. Если бы им понравились ее брауни и ириски, они бы просто сказали «спасибо» и ушли.

— Может, мама могла бы добавить в тесто чуть-чуть мышьяка… — замечтался я.

— Что?

— Ничего. Мама тебя тоже очень любит. Ты ведь знаешь об этом, верно?

Атлантический океан за окнами автомобиля достиг крещендо.

— По-моему, есть два океана: тот, что играет с тобой летом, и тот, что злится зимой. Сложно вспомнить, как выглядит второй.

Я открыл уже было рот, чтобы повторить свой вопрос, но тут же понял, что ты прекрасно его расслышала.