Гроза, Драма в пяти действиях 6 page

что она ничто, что ее раздавить могут. Она знает, что это действительно так,

и должна смириться; иначе над ней исполнят угрозу - прибьют, запрут, оставят

на покаянии, на хлебе и воде, лишат света дневного, испытают все домашние

исправительные средства доброго старого времени и приведут-таки к

покорности. Женщина, которая хочет идти до конца в своем восстании против

угнетения и произвола старших в русской семье, должна быть исполнена

героического самоотвержения, должна на все решиться и ко всему быть готова.

Каким образом может она выдержать себя? Где взять ей столько характера? На

это только и можно отвечать тем, что естественных стремлений человеческой

природы совсем уничтожить нельзя. Можно их наклонять в сторону, давить,

сжимать, но все это только до известной степени. Торжество ложных положений

показывает только, до какой степени может доходить упругость человеческой

натуры; но чем положение неестественнее, тем ближе и необходимее выход из

него. И, значит, уж оно очень неестественно, когда его не выдерживают даже

самые гибкие натуры, наиболее подчинявшиеся влиянию силы, производившей

такие положения. Если уж и гибкое тело дитяти не поддается какому-нибудь

гимнастическому фокусу, то очевидно, что он невозможен для взрослых, которых

члены более тверды. Взрослые, конечно, и не допустят с собою такого фокуса;

но над дитятею легко могут его попробовать. А где берет дитя характер для

того, чтобы ему воспротивиться всеми силами, хотя бы за сопротивление

обещано было самое страшное наказание? Ответ один: в невозможности выдержать

то, к чему его принуждают... То же самое надо сказать и о слабой женщине,

решающейся на борьбу за свои права: дело дошло до того, что ей уж невозможно

дальше выдерживать свое унижение, вот она и рвется из него уже не по

соображению того, что лучше и что хуже, а только по инстинктивному

стремлению к тому, что выносимо и возможно. Натура заменяет здесь и

соображения рассудка и требования чувства и воображения: все это сливается в

общем чувстве организма, требующего себе воздуха, пищи, свободы. Здесь-то и

заключается тайна цельности характеров, появляющихся в обстоятельствах,

подобных тем, какие мы видели в "Грозе" в обстановке, окружающей Катерину.

Таким образом, возникновение женского энергического характера вполне

соответствует тому положению, до какого доведено самодурство в драме

Островского. В положении, представленном "Грозой", оно дошло до крайности,

до отрицания всякого здравого смысла; оно более чем когда-нибудь враждебно

естественным требованиям человечества и ожесточеннее прежнего силится

остановить их развитие, потому что в торжестве их видит приближение своей

неминуемой гибели. Через это оно еще более вызывает ропот и протест даже в

существах самых слабых. А вместе с тем самодурство, как мы видели, потеряло

свою самоуверенность, лишилось и твердости в действиях, утратило и

значительную долю той силы, которая заключалась для него в наведении страха

на всех. Поэтому протест против него не заглушается уже в самом начале, а

может превратиться в упорную борьбу. Те, которым еще сносно жить, не хотят

теперь рисковать на подобную борьбу, в надежде, что и так недолго прожить

самодурству. Муж Катерины, молодой Кабанов, хоть и много терпит от старой

Кабанихи, но все же он независимее: он может и к Савелу Прокофьичу выпить

сбегать, он и в Москву съездит от матери и там развернется на воле, а коли

плохо ему уж очень придется от старухи, так есть на ком вылить свое сердце -

он на жену вскинется... Так и живет себе и воспитывает свой характер, ни на

что не годный, все в тайной надежде, что вырвется как-нибудь на волю. Жене

его нет никакой надежды, никакой отрады, передышаться ей нельзя; если может,

то пусть живет без дыханья, забудет, что есть вольный воздух на свете, пусть

отречется от своей природы и сольется с капризными прихотями и деспотизмом

старой Кабанихи. Но вольный воздух и свет, вопреки всем предосторожностям

погибающего самодурства, врываются в келью Катерины, она чувствует

возможность удовлетворить естественной жажде своей души и не может доле

оставаться неподвижною: она рвется к новой жизни, хотя бы пришлось умереть в

этом порыве. Что ей смерть? Все равно - она не считает жизнью и то

прозябание, которое выпало ей на долю в семье Кабановых.

Такова основа всех действий характера, изображенного в "Грозе". Основа

эта надежнее всех возможных теорий и пафосов, потому что она лежит в самой

сущности данного положения, влечет человека к делу неотразимо, не зависит от

той или другой способности или впечатления в частности, а опирается на всей

сложности требований организма, на выработке всей натуры человека. Теперь

любопытно, как развивается и проявляется подобный характер в частных

случаях. Мы можем проследить его развитие по личности Катерины.

Прежде всего, вас поражает необыкновенная своеобразность этого

характера. Ничего нет в нем внешнего, чужого, а все выходит как-то изнутри

его; всякое впечатление перерабатывается в нем и затем срастается с ним

органически. Это мы видим, например, в простодушном рассказе Катерины о

своем детском возрасте и о жизни в доме у матери. Оказывается, что

воспитание и молодая жизнь ничего не дали ей; в доме ее матери было то же,

что и у Кабановых: ходили в церковь, шили золотом по бархату, слушали

рассказы странниц, обедали, гуляли по саду, опять беседовали с богомолками и

сами молились... Выслушав рассказ Катерины, Варвара, сестра ее мужа, с

удивлением замечает: "да ведь и у нас то же самое". Но разница определяется

Катериною очень быстро в пяти словах: "да здесь все как будто из-под

неволи!" И дальнейший разговор показывает, что во всей этой внешности,

которая так обыденна у нас повсюду, Катерина умела находить свой особенный

смысл, применять ее к своим потребностям и стремлениям, пока не налегла на

нее тяжелая рука Кабанихи. Катерина вовсе не принадлежит к буйным

характерам, никогда не довольным, любящим разрушать во что бы то ни стало...

Напротив, это характер по преимуществу созидающий, любящий, идеальный. Вот

почему она старается все осмыслить и облагородить в своем воображении; то

настроение, при котором, по выражению поэта,

Весь мир мечтою благородной

Пред ним очищен и омыт, -[*]

это настроение до последней крайности не покидает Катерину. Всякий

внешний диссонанс она старается согласить с гармонией своей души, всякий

недостаток покрывает из полноты своих внутренних сил. Грубые, суеверные

рассказы и бессмысленные бредни странниц превращаются у ней в золотые,

поэтические сны воображения, не устрашающие, а ясные, добрые. Бедны ее

образы, потому что материалы, представляемые ей действительностью, так

однообразны: но и с этими скудными средствами ее воображение работает

неутомимо и уносит ее в новый мир, тихий и светлый. Не обряды занимают ее в

церкви: она совсем и не слышит, что там поют и читают; у нее в душе иная

музыка, иные видения, для нее служба кончается неприметно, как будто в одну

секунду. Она смотрит на деревья, странно нарисованные на образах, и

воображает себе целую страну садов, где все такие деревья и все это цветет,

благоухает, все полно райского пения. А то увидит она в солнечный день, как

"из купола светлый такой столб вниз идет и в этом столбе ходит дым, точно

облака", - и вот она уже видит, "будто ангелы в этом столбе летают и поют".

Иногда представится ей, - отчего бы и ей не летать? и когда на горе стоит,

то так ее и тянет лететь: вот так бы разбежалась, подняла руки, да и

полетела. Она странная, сумасбродная с точки зрения окружающих; но это

потому, что она никак не может принять в себя их воззрений и наклонностей.

Она берет от них материалы, потому что иначе взять их неоткуда; но не берет

выводов, а ищет их сама и часто приходит вовсе не к тому, на чем

успокаиваются они. Подобное отношение к внешним впечатлениям мы замечаем и в

другой среде, в людях, по своему воспитанию привыкших к отвлеченным

рассуждениям и умеющих анализировать свои чувства. Вся разница в том, что у

Катерины, как личности непосредственной, живой, все делается по влечению

натуры, без отчетливого сознания, а у людей развитых теоретически и сильных

умом главную роль играет логика и анализ. Сильные умы именно и отличаются

той внутренней силой, которая дает им возможность не поддаваться готовым

воззрениям и системам, а самим создавать свои взгляды и выводы на основании

живых впечатлений. Они ничего не отвергают сначала, но ни на чем и не

останавливаются, а только все принимают к сведению и перерабатывают

по-своему. Аналогические результаты представляет нам и Катерина, хотя она и

не резонирует и даже не понимает сама своих ощущений, а водится прямо

натурою. В сухой, однообразной жизни своей юности, в грубых и суеверных

понятиях окружающей среды она постоянно умела брать то, что соглашалось с ее

естественными стремлениями к красоте, гармонии, довольству, счастью. В

разговорах странниц, в земных поклонах и причитаниях она видела не мертвую

форму, а что-то другое, к чему постоянно стремилось ее сердце. На основании

их она строила себе свой идеальный мир, без страстей, без нужды, без горя,

мир, весь посвященный добру и наслажденью. Но в чем настоящее добро и

истинное наслаждение для человека, она не могла определить себе; вот отчего

эти внезапные порывы каких-то безотчетных, неясных стремлений, о которых она

вспоминает: "Иной раз, бывало, рано утром в сад уйду, еще только солнышко

восходит, - упаду на колени, молюсь и плачу, и сама не знаю, о чем молюсь и

о чем плачу; так меня и найдут. И об чем я молилась тогда, чего просила - не

знаю; ничего мне не надобно, всего у меня было довольно". Бедная девочка, не

получившая широкого теоретического образования, не знающая всего, что на

свете делается, не понимающая хорошенько даже своих собственных

потребностей, не может, разумеется, дать себе отчета в том, что ей нужно.

Покамест она живет у матери, на полной свободе, без всякой житейской заботы,

пока еще не обозначились в ней потребности и страсти взрослого человека, она

не умеет даже отличить своих собственных мечтаний, своего внутреннего мира -

от внешних впечатлений. Забываясь среди богомолок в своих радужных думах и

гуляя в своем светлом царстве, она все думает, что ее довольство происходит

именно от этих богомолок, от лампадок, зажженных по всем углам в доме, от

причитаний, раздающихся вокруг нее; своими чувствами она одушевляет мертвую

обстановку, в которой живет, и сливает с ней внутренний мир души своей. Это

период детства, для многих тянущийся долго, очень долго, но все-таки имеющий

свой конец. Если конец приходит очень поздно, если человек начинает

понимать, чего ему нужно, тогда уже, когда большая часть жизни изжита, - в

таком случае ему ничего почти не остается, кроме сожаления о том, что так

долго принимал он собственные мечты за действительность. Он находится тогда

в печальном положении человека, который, наделив в своей фантазии всеми

возможными совершенствами свою красавицу и связав с нею жизнь свою, вдруг

замечает, что все совершенства существовали только в его воображении, а в

ней самой нет и следа их. Но характеры сильные редко поддаются такому

решительному заблуждению: в них очень сильно требование ясности и

реальности, оттого они не останавливаются на неопределенностях и стараются

выбраться из них во что бы то ни стало. Заметив в себе недовольство, они

стараются прогнать его; но, видя, что оно не проходит, кончают тем, что дают

полную свободу высказаться новым требованиям, возникающим в душе, и затем

уже не успокоятся, пока не достигнут их удовлетворения. А тут и сама жизнь

приходит на помощь - для одних благоприятно, расширением круга впечатлений,

а для других трудно и горько - стеснениями и заботами, разрушающими

гармоническую стройность юных фантазий. Последний путь выпал на долю

Катерине, как выпадает он на долю большей части людей в "темном царстве"

Диких и Кабановых.

В сумрачной обстановке новой семьи начала чувствовать Катерина

недостаточность внешности, которою думала довольствоваться прежде. Под

тяжелой рукой бездушной Кабанихи нет простора ее светлым видениям, как нет

свободы ее чувствам. В порыве нежности к мужу она хочет обнять его, -

старуха кричит: "что на шею виснешь, бесстыдница? В ноги кланяйся!" Ей

хочется остаться одной и погрустить тихонько, как бывало, а свекровь

говорит: "отчего не воешь?" Она ищет света, воздуха, хочет помечтать и

порезвиться, полить свои цветы, посмотреть на солнце, на Волгу, послать свой

привет всему живому, - а ее держат в неволе, в ней постоянно подозревают

нечистые, развратные замыслы. Она ищет прибежища по-прежнему в религиозной

практике, в посещении церкви, в душеспасительных разговорах; но и здесь не

находит уже прежних впечатлений. Убитая дневной работой и вечной неволей,

она уже не может с прежней ясностью мечтать об ангелах, поющих в пыльном

столбе, освещенном солнцем, не может вообразить себе райских садов с их

невозмущенным видом и радостью. Все мрачно, страшно вокруг нее, все веет

холодом и какой-то неотразимой угрозой: и лики святых так строги, и

церковные чтения так грозны, и рассказы странниц так чудовищны... Они все те

же в сущности, они нимало не изменились, но изменилась она сама: в ней уже

нет охоты строить воздушные видения, да уж и не удовлетворяет ее то

неопределенное воображение блаженства, которым она наслаждалась прежде. Она

возмужала, в ней проснулись другие желания, более реальные; не зная иного

поприща, кроме семьи, иного мира, кроме того, какой сложился для нее в

обществе ее городка, она, разумеется, и начинает сознавать из всех

человеческих стремлений то, которое всего неизбежнее и всего ближе к ней, -

стремление любви и преданности. В прежнее время ее сердце было слишком полно

мечтами, она не обращала внимания на молодых людей, которые на нее

заглядывались, а только смеялась. Выходя замуж за Тихона Кабанова, она и его

не любила, она еще и не понимала этого чувства; сказали ей, что всякой

девушке надо замуж выходить, показали Тихона как будущего мужа, она и пошла

за него, оставаясь совершенно индифферентною к этому шагу. И здесь тоже

проявляется особенность характера: по обычным нашим понятиям, ей бы

следовало противиться, если у ней решительный характер; но она и не думает о

сопротивлении, потому что не имеет достаточно оснований для этого. Ей нет

особенной охоты выходить замуж, но нет и отвращения от замужества; нет в ней

любви к Тихону, но нет любви и ни к кому другому. Ей все равно покамест, вот

почему она и позволяет делать с собой что угодно. В этом нельзя видеть ни

бессилия, ни апатии, а можно находить только недостаток опытности, да еще

слишком большую готовность делать все для других, мало заботясь о себе. У

ней мало знания и много доверчивости, вот отче о до времени она не

выказывает противодействия окружающим и решается лучше терпеть, нежели

делать назло им.

Но когда она поймет, что ей нужно, и захочет чего-нибудь достигнуть, то

добьется своего во что бы то ни стало: тут-то и проявится вполне сила ее

характера, не растраченная в мелочных выходках. Сначала, по врожденной

доброте и благородству души своей, она будет делать все возможные усилия,

чтобы не нарушить мира и прав других, чтобы получить желаемое с возможно

большим соблюдением всех требований, какие на нее налагаются людьми,

чем-нибудь связанными с ней; и если они сумеют воспользоваться этим

первоначальным настроением и решатся дать ей полное удовлетворение, - хорошо

тогда и ей и им. Но если нет, - она ни перед чем не остановится: закон,

родство, обычай, людской суд, правила благоразумия - все исчезает для нее

пред силою внутреннего влечения; она не щадит себя и не думает о других.

Такой именно выход представился Катерине, и другого нельзя было ожидать

среди той обстановки, среди которой она находится.

Чувство любви к человеку, желание найти родственный отзыв в другом

сердце, потребность нежных наслаждений естественным образом открылись в

молодой женщине и изменили ее прежние, неопределенные и бесплотные мечты.

"Ночью, Варя, не спится мне, - рассказывает она, - все мерещится шепот какой

то: кто-то так ласково говорит со мной, точно голубь воркует. Уж не снятся

мне, Варя, как прежде, райские деревья да горы; а точно меня кто-то обнимает

так горячо-горячо и ведет меня куда-то, и я иду за ним, иду..." Она сознала

и уловила эти мечты уже довольно поздно; но, разумеется, они преследовали и

томили ее задолго прежде, чем она сама могла дать себе отчет в них. При

первом их появлении она тотчас же обратила свое чувство на то, что всего

ближе к ней было, - на мужа. Она долго усиливалась сроднить с ним свою душу,

уверить себя, что с ним ей ничего не нужно, что в нем-то и есть блаженство,

которого она так тревожно ищет. Она со страхом и недоумением смотрела на

возможность искать взаимной любви в ком-нибудь, кроме его. В пьесе, которая

застает Катерину уже с началом любви к Борису Григорьичу, все еще видны

последние, отчаянные усилия Катерины - сделать себе милым своего мужа. Сцена

ее прощания с ним дает нам чувствовать, что и тут еще не все потеряно для

Тихона, что он еще может сохранить права свои на любовь этой женщины; но эта

же сцена в коротких, но резких очерках передает нам целую историю истязаний,

которые заставили вытерпеть Катерину, чтобы оттолкнуть ее первое чувство от

мужа. Тихон является здесь простодушным и пошловатым, совсем не злым, но до

крайности бесхарактерным существом, не смеющим ничего сделать вопреки

матери. А мать - существо бездушное, кулак-баба, заключающая в китайских

церемониях - и любовь, и религию, и нравственность. Между нею и между своей

женой Тихон представляет один из множества тех жалких типов, которые

обыкновенно называются безвредными, хотя они в общем-то смысле столь же

вредны, как и сами самодуры, потому что служат их верными помощниками. Тихон

сам по себе любил жену и готов бы все для нее сделать; но гнет, под которым

он вырос, так его изуродовал, что в нем никакого сильного чувства, никакого

решительного стремления развиться не может. В нем есть совесть, есть желание

добра, но он постоянно действует против себя и служит покорным орудием

матери, даже в отношениях своих к жене. Еще в первой сцене появления

семейства Кабановых на бульваре мы видим, каково положение Катерины между

мужем и свекровью. Кабаниха ругает сына, что жена его не боится; он решается

возразить: "да зачем же ей бояться? С меня и того довольно, что она меня

любит". Старуха тотчас же вскидывается на него: "как, зачем бояться? Как,

зачем бояться! Да ты рехнулся, что ли? Тебя не станет бояться, меня и

подавно: какой же это порядок-то в доме будет! Ведь ты, чай, с ней в законе

живешь. Али, по-вашему, закон ничего не значит?" Под такими началами,

разумеется, чувство любви в Катерине не находит простора и прячется внутрь

ее, сказываясь только по временам судорожными порывами. Но и этими порывами

муж не умеет пользоваться: он слишком забит, чтобы понять силу ее страстного

томления. "Не разберу я тебя, Катя, - говорит он ей: - то от тебя слова не

добьешься, не то что ласки, а то так сама лезешь". Так обыкновенно дюжинные

и испорченные натуры судят о натуре сильной и свежей: они, судя по себе, не

понимают чувства, которое схоронилось в глубине души, и всякую

сосредоточенность принимают за апатию; когда же наконец, не будучи в

состоянии скрываться долее, внутренняя сила хлынет из души широким и быстрым

потоком, - они удивляются и считают это каким-то фокусом, причудою, вроде

того, как им самим приходит иногда фантазия впасть в пафос или кутнуть. А

между тем эти порывы составляют необходимость в натуре сильной и бывают тем

разительнее, чем они дольше не находят себе выхода. Они неумышленны, не

соображены, а вызваны естественной необходимостью. Сила натуры, которой нет

возможности развиваться деятельно, выражается и пассивно - терпением,

сдержанностью. Но только не смешивайте этого терпения с тем, которое

происходит от слабого развития личности в человеке и которое кончает тем,

что привыкает к оскорблениям и тягостям всякого рода. Нет, Катерина не

привыкнет к ним никогда; она еще не знает, на что и как она решится, она

ничем не нарушает своих обязанностей к свекрови, делает все возможное, чтобы

хорошо уладиться с мужем, но по всему видно, что она чувствует свое

положение и что ее тянет вырваться из него. Никогда она не жалуется, не

бранит свекрови; сама старуха не может на нее взнести этого; и, однако же,

свекровь чувствует, что Катерина составляет для нее что-то неподходящее,

враждебное. Тихон, который как огня боится матери и притом не отличается

особенною деликатностью и нежностью, совестится, однако, перед женою, когда

по повелению матери должен ей наказывать, чтоб она без него "в окна глаз не

пялила" и "на молодых парней не заглядывалась". Он видит, что горько

оскорбляет ее такими речами, хотя хорошенько и не может понять ее состояния.

По выходе матери из комнаты он утешает жену таким образом: "все к сердцу-то

принимать, так в чахотку скоро попадешь. Что ее слушать-то! Ей ведь

что-нибудь надо ж говорить. Ну, и пущай она говорит, а ты мимо ушей

пропущай!" Вот этот индифферентизм точно плох и безнадежен; но Катерина

никогда не может дойти до него; хотя по наружности она даже меньше

огорчается, нежели Тихон, меньше жалуется, но в сущности она страдает

гораздо больше. Тихон тоже чувствует, что он не имеет чего-то нужного; в нем

тоже есть недовольство; но оно находится в нем на такой степени, на какой,

например, может быть влечение к женщине у десятилетнего мальчика с

развращенным воображением. Он не может очень решительно добиваться

независимости и своих прав - уже и потому, что он не знает, что с ними

делать; желание его больше головное, внешнее, а собственно натура его,

поддавшись гнету воспитания, так и осталась почти глухою к естественным

стремлениям. Поэтому самое искание свободы в нем получает характер уродливый

и делается противным, как противен цинизм десятилетнего мальчика, без смысла

и внутренней потребности повторяющего гадости, слышанные от больших. Тихон,

видите, наслышан от кого-то, что он "тоже мужчина" и потому должен в семье

иметь известную долю власти и значения; поэтому он себя ставит гораздо выше

жены и, полагая, что ей уж так и бог судил терпеть и смиряться, - на свое

положение под началом у матери смотрит как на горькое и унизительное. Затем,

он наклонен к разгулу, и в нем-то главным образом и ставит свободу: точно

как тот же мальчик, не умеющий постигнуть настоящей сути, отчего так сладка

женская любовь, и знающий только внешнюю сторону дела, которая у него и

превращается в сальности: Тихон, собираясь уезжать, с бесстыднейшим цинизмом

говорит жене, упрашивающей его взять ее с собою: "с этакой-то неволи от

какой хочешь красавицы жены убежишь! Ты подумай то: какой ни на есть, а я

все-таки мужчина, - всю жизнь вот этак жить, как ты видишь, так убежишь и от

жены. Да как я знаю теперича, что недели две никакой грозы на меня не будет,

кандалов этих на ногах нет, так до жены ли мне?" Катерина только и может

ответить ему на это: "как же мне любить-то тебя, когда ты такие слова

говоришь?" Но Тихон не понимает всей важности этого мрачного и решительного

упрека; как человек, уже взмахнувший рукою на свой рассудок, он отвечает

небрежно: "слова - как слова! Какие же мне еще слова говорить!" - и

торопится отделаться от жены. А зачем? Что он хочет делать, на чем отвести

душу, вырвавшись на волю? Он об этом сам рассказывает потом Кулигину: "на

дорогу-то маменька читала-читала мне наставления-то, а я как выехал, так

загулял. Уж очень рад, что на волю-то вырвался. И всю дорогу пил, и в Москве

все пил; так это кучу, что на-поди. Так, чтобы уж на целый год

отгуляться!.." Вот и все! И надо сказать, что в прежнее время, когда еще

сознание личности и ее прав не поднялось в большинстве, почти только

подобными выходками и ограничивались протесты против самодурного гнета. Да и

нынче еще можно встретить множество Тихонов, упивающихся если не вином, то

какими-нибудь рассуждениями и спичами и отводящих душу в шуме словесных

оргий. Это именно люди, которые постоянно жалуются на свое стесненное

положение, а между тем заражены гордою мыслью о своих привилегиях и о своем

превосходстве над другими: "какой ни на есть, а все-таки я мужчина, - так

каково мне терпеть-то". То есть: "ты терпи, потому что ты баба, и стадо

быть, дрянь, а мне надо волю, - не потому, чтоб это было человеческое,

естественное требование, а потому, что таковы права моей привилегированной

особы"... Ясно, что из подобных людей и замашек никогда и не мокло и не

может ничего выйти.

Но не похоже на них новое движение народной жизни, о котором мы

говорили выше и отражение которого нашли в характере Катерины. В этой

личности мы видим уже возмужалое, из глубины всего организма возникающее

требование права и простора жизни. Здесь уже не воображение, не наслышка, не

искусственно возбужденный порыв является нам, а жизненная необходимость

натуры. Катерина не капризничает, не кокетничает своим недовольством и

гневом, - это не в ее натуре; она не хочет импонировать на других,

выставиться и похвалиться. Напротив, живет она очень мирно и готова всему

подчиниться, что только не противно ее натуре; принцип ее, если б она могла

сознать и определить его, был бы тот, чтобы как можно менее своей личностью

стеснять других и тревожить общее течение дел. Но зато, признавая и уважая

стремления других, она требует того же уважения и к себе, и всякое насилие,

всякое стеснение возмущает ее кровно, глубоко. Если б она могла, она бы

прогнала далеко от себя все, что живет неправо и вредит другим; но, не

будучи в состоянии сделать этого, она идет обратным путем - сама бежит от

губителей и обидчиков. Только бы не подчиняться их началам, вопреки своей

натуре, только бы не помириться с их неестественными требованиями, а там что

выйдет - лучшая ли доля для нее или гибель, - на это она уж не смотрит: в

том и другом случае для нее избавление... О своем характере Катерина

сообщает Варе одну черту еще из воспоминаний детства: "такая уж я зародилась

горячая! Я еще лет шести была, не больше - так что сделала! Обидели меня

чем-то дома, а дело было к вечеру, уж темно - я выбежала на Волгу, села в

лодку, да и отпихнула ее от берега. На другое утро уж нашли, верст за

десять..." Эта детская горячность сохранилась в Катерине; только вместе с

общей возмужалостью прибавилась в ней и сила выдерживать впечатления и

господствовать над ними. Взрослая Катерина, поставленная в необходимость

терпеть обиды, находит в себе силу долго переносить их, без напрасных жалоб,

полусопротивлений и всяких шумных выходок. Она терпит до тех пор, пока не

заговорит в ней какой-нибудь интерес, особенно близкий ее сердцу и законный

в ее глазах, пока не оскорблено в ней будет такое требование ее натуры, без

удовлетворения которого она не может оставаться спокойною. Тогда она уж ни

на что не посмотрит. Она не будет прибегать к дипломатическим уловкам, к

обманам и плутням, - не такова она. Если уж нужно непременно обманывать, так

она лучше постарается перемочь себя. Варя советует Катерине скрывать свою