Исторические этапы критики техники

(ФИЛОСОФИЯ ТЕХНИКИ В ФРГ М., 1989. С. 257-272)

При первом взгляде на прошлое складывается впечатление, что отвержение обществом технических нововведений было постоянным явлением. Критика техники оказывается столь же древней, как и сама техника. И действительно, из истории почти всех высоких культур до нас дошли голоса, в которых можно уловить скептическую настроенность по отношению к технике и пользе изобретений, или но крайней мере техника рассматривается в демонически-зловещем свете. В мифах прослеживается страх перед человеческой заносчивостью, представление о каком-то вызывающем стремлении человека с помощью своих изобретений нарушать установленный волей Бога порядок. Вспомним иудейское сказание о сооружении Вавилонской башни, когда люди противопоставили себя воле Божьей. Греческий миф поведал нам о Прометее, доставившем людям огонь,— это воплощение эмансипации человека, за что Прометей был прикован к скале; о вызывающей смелости Икара, сына Дедала, первого создателя летательного аппарата, приведшей к трагическому падению в море. Да и в эпоху европейского Средневековья люди за каждое свое изобретение расплачивались тем, что их подозревали в союзе с Сатаной. Строительство почти всех соборов или мостов завершилось сплетнями о том. что их строители продали свою душу дьяволу.

Также и образ техника, искусного механика, изобретателя, алхимика, проектировщика почти до самого Нового времени воспринимался с магическим трепетом, который тоже связывали с действиями темных сил и с вызовом естественному порядку. В классической Греции ремесленник, простой обыватель, считался угрюмой

(257)

личностью, не способной достичь высот человеческих возможностей и, более того, не умеющей даже пользоваться ими. Гефест, покровитель кузнецов и ремесленников,— калека, вызывающий своими неуклюжими манерами «неудержимый смех у богов» (Гомер). В северных мифах мы сталкиваемся с образами злобных, но в то же время весьма старательных, многознающих карликов, обладающих высокими техническими знаниями, шапками-невидимками и разящими мечами. История доктора Фауста повествует об одержимом жаждой знаний волшебнике, заключившем союз с дьяволом и в конце концов унесенном им. Этот демонический образ естествоиспытателя и техника мы находим еще у Мэри Шелли, в лице Франкенштейна (1818), из рук которого ускользает власть над созданными им искусственными людьми, и вплоть до доктора Мабуза и его многочисленных последователей, пытающихся достичь власти с помощью техники, но которых в результате пожирают их же собственные создания.

Стало быть, техника и те, кто ею занимаются, в древности не пользовались доброй славой. Прагматическое мышление и стремление получать соответствующую прибыль обычно не причислялись к высшим человеческим ценностям. Вердикт в отношении всяких хитроумных механических устройств, по крайней мере в античности, распространялся также и на ростовщиков, на торговлю и даже на сам труд. Поэтому представляется, что упреки в адрес техники исходят, по-видимому, из определенного типа культуры, в которой созерцание, политическая или моральная практика ценятся выше изготовления вещей,— занятие, которое отводилось низшим слоям общества.

В христианской Европе,— напротив, труд обретает более высокую ценность. Однако и здесь технические инновации наталкиваются на разного рода возражения, приобретающие со временем фундаментальный характер. Поясню это на одном примере. В XIV — XVI веках горная промышленность в Германии переживает период бурного подъема. Однако не все современники воспринимали это с восторгом. Городской лекарь и бургомистр Хемница Георг Агрикола в своем, написанном в 1556 году сочинении «De re metallica»[2] излагает следующие возражения и упреки:

(258)

«Проложенными для поисков руды шурфами опустошаются поля... вырубаются леса и рощи, так как нужны бесчисленные деревья для строительства домов и для плавки руды. Из-за вырубки лесов и рощ уничтожаются птицы и другие животные, многие из которых для людей — вкусная и приятная пища. Руду промывают, и в результате отравляются ручьи и реки, а рыба или уходит из них, или гибнет. А так как и жители этих местностей вследствие опустошения полей, лесов, рощ, ручейков и рек оказываются в исключительно затруднительном положении, ибо они должны же запасаться жизненно важными для себя вещами... то совершенно ясно, что этими шурфами наносят больше вреда по сравнению с той пользой, которую получают от горной промышленности».

С помощью таких аргументов ставилась, следовательно, под сомнение, выражаясь современной терминологией, совместимость горной промышленности с окружающей средой. Но оспаривали также и ее «социальную совместимость», ибо ставился вопрос: сколь велика моральная ценность металла, который добывается в горной промышленности. Разве золото и серебро не являются губителями рода человеческого? Разве не они вызывают алчность и зависть, «соблазн к воровству, ограблению церквей, нападениям на людей и разбою? К глумлению над девушками, к разрушению семей, кровосмесительству и изнасилованию?» И разве столь полезное железо не имеет своей аморальной обратной стороны?

«Ибо железо нанесло человеческой жизни величайший ущерб; ведь из него изготовляют еще и мечи, копья, пики, дротики и стрелы, с помощью которых наносят людям раны, совершаются убийства, уличные грабежи и ведутся войны».

По этой причине горная промышленность подвергается всесторонней критике. Человек проникает в недра земли и тем самым идет против Божьего завета, благословившего человека добывать в природе необходимую для жизни пищу, но не разрушать ее. Критики, сопоставляющие пользу и вредность горной промышленности, приходят к следующему выводу:

«Так как природа спрятала металлы в глубине своих недр, и так как они для человеческих потребностей вовсе не нужны, то именно поэтому лучшие люди пренебрегают и презирают их, и нет нужды их выкапывать. И поскольку

(259)

они, когда их извлекают из земли, становятся причиной многих несчастий, то из этого следует, что и само искусство горного дела не приносит роду человеческому никакой пользы, оно вредно и губительно».

Таковы аргументы критиков горной промышленности в изложении Агриколы. Мы должны при этом заметить, что сам Агрикола не разделяет положения этой критики, но намерен опровергать аргументы против горной промышленности.

Необычно «современное звучание» голосов против горной промышленности и многочисленные мифы, проникнутые скептическим отношением к технике, позволяют сделать вывод, что речь идет о каком-то действительно постоянном историческом феномене. Перед нами — аргумент, который стал особенно популярен в XIX веке, когда волна критики индустрии поднялась особенно высоко. Преодоление тупой вражды к технике было поэтому важной составной частью самоанализа инноваторов. Похоже на то, что техника и промышленность обеспечили себе современный триумф войной на двух фронтах: против природы и против предрассудков лишенного всякого понимания населения. «Все это уже было...», можно было бы себя успокаивать таким суждениями. Критику техники можно было бы воспринимать как музыку, в разной тональности сопровождающую индустриальное развитие, и вообще не принимать ее более серьезно, чем жалобы на всеобщее падение нравов, поскольку эти жалобы раздавались во все времена. Я, однако, полагаю, что в последние века следует различать четыре фазы критики техники, которые в разное время имели разное историческое значение, так что их сходство оказывается лишь поверхностной аналогией.