Папа как проблема

Перед лицом надвигающейся угрозы собственного упразднения Католическая церковь сегодня пребывает в страхе. В упорстве, с которым она ищет убежища в изжившей себя догме, можно распознать элемент отчаяния – элемент зарождающейся паники, граничащей по временам с истерикой. Но упразднение – только один из многочисленных страхов, которые осаждают сегодня Церковь. Церковь боится все усиливающейся секуляризации западного общества и отступничества своей паствы в таких бывших цитаделях, как Ирландия, Южная Германия, Австрия и Испания. Она боится все большего укоренения других вероисповеданий в многонациональных обществах вроде Великобритании, Западной Европы и Соединенных Штатов. Она боится усиливающейся тенденции к тому, что культурно образованные и критически мыслящие люди ищут и находят духовные ценности в других, неподконтрольных клиру, сферах – таких, например, как искусство. Она боится зачаточных ростков пантеизма и герметизма в заботах об окружающей среде, которые выявляют характер взаимосвязи реальности. Она продолжает бояться узурпации своего авторитета наукой и психологией. Церковь также боится экуменических инициатив, о чем свидетельствует недавно повторенный отказ признать легитимность Англиканской церкви, – а это значит, что все рукоположения англиканских священников продолжают рассматриваться как «абсолютно недействительные и не имеющие никакой законной силы». С крахом коммунизма и Советского Союза Католическая церковь боится сближения между восточным и западным христианством, которое могло бы повлечь за собой некоторую утрату собственного самопровозглашенного главенства. Она даже боится обнаружения внеземной жизни и возможности непосредственной встречи или «контакта первого вида». Не обязательно быть поклонниками Малдера и Скалли, но есть некоторые клирики, которых, похоже, явно беспокоит перспектива того, что на нашу планету прибудут космические пришельцы, не ведающие об Иисусе. Недавно были процитированы слова отца Коррадо Бальдуччи – официального члена папской администрации и признанного Ватиканом эксперта по экзорцизму, демонологии и Антихристу, – сказавшего, что он питает известное доверие к сообщениям о похищении людей инопланетянами:

«Есть основания верить и утверждать, что внеземные цивилизации существуют. Их существование более невозможно отрицать, ибо имеется слишком много свидетельств существования инопланетян и летающих тарелок».

Хотя нельзя сказать, что такое убеждение каким‑либо образом вступало в конфликт с его официальной верой.

Сославшись на слова святого Павла о том, что Иисус не только «царь мира», но и «царь вселенной», отец Бальдуччи объяснил:

«Это значит, что все во вселенной, включая внеземные цивилизации и НЛО, совместимо с Богом».

Спрошенный на ту же тему корреспондентом «Таймс», представитель римской апостольской пресс‑службы был несколько более осторожен:

«Фундаментальный смысл творения связан с людьми здесь на земле. Если окажется, что инопланетяне существуют, это не бросило бы тени сомнения на достоверность Евангелия. Но нам бы пришлось спросить, применимо ли к ним христианское искупление».

Папа Иоанн Павел II, по всей видимости, делает двойные ставки. Как следует из статьи, появившейся 14 декабря 1997 года на первой полосе «Санди таймс», понтифик попросил группу астрономов исследовать космос на предмет присутствия «признаков Бога». В настоящее время существует ватиканский проект, специально посвященный изучению последствий контакта с внеземными цивилизациями. На Маунт‑Грэхэм в Аризоне Ватикан располагает своей собственной обсерваторией, персонал которой состоит из иезуитов. Среди проблем, которыми они занимаются, – вопрос о том, могло ли распятие Иисуса на кресте спасти от первородного греха инопланетные цивилизации. По словам отца Криса Корбалли, заместителя руководителя проекта:

«Если бы на других планетах была обнаружена цивилизация и если было бы реально общение, тогда мы захотели бы послать миссионеров, чтобы спасти их».

Отец Корбалли, похоже, ничуть не заметил бы своей вопиющей самонадеянности. Но есть один страх в особенности, который усиливает, диктует и обусловливает все остальные, – страх перемен. И тем не менее можно утверждать, что именно через перемены – и только через перемены – Церковь может надеяться на то, чтобы обеспечить себе реальную будущность в современном мире. В прошлом Церковь сохраняла свое значимое место благодаря своей готовности приспосабливаться, хотя и неохотно, к меняющемуся миру. Чтобы выживать и дальше, она должна демонстрировать не меньшую готовность к адаптации. За период жизни сегодняшних поколений Церковь возвела отдельное, по видимости единое, монолитное сооружение – разновидность автократии, управляющей якобы своей автономной сферой «духовности». Таков, следовательно, образ, который имеет Церковь в наших отдельных и коллективных душах. Но такие образы есть всего лишь следствие привычек мышления, своего рода умственной инерции. К примеру, мы воспринимаем Соединенные Штаты как единую и монолитную общность, как «одну нераздельную нацию», существующую будто бы с незапамятных времен. Мы склонны забывать, что каких‑нибудь 140 лет тому назад Соединенные Штаты были на волосок от распада на две отдельные нации, а что два с небольшим века тому назад Соединенные Штаты не существовали вообще. Те же самые принципы, те же самые мыслительные процессы руководят нашим восприятием Церкви. Согласно католической традиции, Иисус обернулся к Петру и сказал, что на этом камне он построит свою Церковь. Согласно той же самой традиции, Петр был первым папой, первым в апостольской череде духовных лидеров, образующих непрерывную цепочку преемственности от рассвета христианской эры до наших дней.

С точки зрения исторической фактографии, однако, такие утверждения вздорны. До четвертого века та форма «христианства», которую мы рассматриваем как «ортодоксальное католичество», вовсе не была им. Напротив, она была только одной из многочисленных форм христианского вероучения, каждая из которых соперничала с другими за теологическое, социальное и политическое верховенство; и только когда одна из этих систем стала «ортодоксией», тогда только другие превратились задним числом в «ересь».

Тем не менее даже после того как Римская церковь восторжествовала над другими формами христианского вероучения, она имела крайне мало от той Церкви, которую мы знаем сегодня. Обозначения «папа» не существовало до конца четвертого века, когда его впервые стал использовать Сириций I (384‑399). А до середины пятого столетия Римская церковь была самим опровержением монолитности. В самом деле, она была полностью децентрализована, а так называемый «папа» являлся просто‑напросто епископом Рима, всего лишь одним из множества епископов. В лучшем случае он мог рассматриваться как «первый среди равных», что‑то вроде премьер‑министра; а епископы или патриархи таких областей, как Антиохия, Александрия и Константинополь, обладали сравнимым авторитетом. Даже в последующие времена, когда папство действительно стало центром церковной власти, ее статус как таковой был в значительной степени номинальным. Время от времени она была подчинена и подвластна решениям церковных соборов. До 1870 года ее возможную подконтрольность церковным соборам можно было по крайней мере дебатировать, как о том свидетельствуют споры того времени между галликанцами и ультрамонтанами. Лишь после 1870 года – с утратой Церковью светского суверенитета и параллельного, в качестве компенсации, провозглашения догмы о папской непогрешимости – стала по‑настоящему отчетливо образовываться та монолитная структура, которую мы знаем сегодня.

Все большему числу людей эта монолитная структура с ее косной приверженностью догме и намеренным игнорированием реальностей современной цивилизации представляется как не соответствующая требованиям времени. Осуждение контроля рождаемости в эпоху перенаселенности и растущего числа нежелательных беременностей кажется в лучшем случае смехотворным, а в худшем – преступным. Гневные выступления против средств контрацепции в век СПИДа осуждаются в лучшем случае как опасная причуда, в худшем случае – как преступная безответственность. Такая критика раздается не только со стороны враждебно настроенных комментаторов или посторонних и незаинтересованных наблюдателей. Она раздается также и со стороны самих верующих, многие из которых становятся жертвами тяжелого внутреннего кризиса вследствие возникающего конфликта между давлением современного мира вокруг них и Церковью, которой они страстно желают сохранить верность, но которая кажется безразличной к их дилемме. Слишком много сфер, в которых Церковь пребывает не просто не в ладах с запросами современного мира, но в каком‑то странном состоянии психологического отрицания – словно преследует свои собственные цели с одержимостью робота, в то же время намеренно, сознательно, упрямо закрывая глаза на реальные нужды своей паствы. Слишком много случаев, когда Церковь как будто забывает о том, что у нее есть паства, состоящая из живых людей, с человеческими недостатками, человеческими слабостями и человеческими потребностями, и с неумолимой безжалостностью машины придерживается наивно идеалистической программы «спасения», которая могла бы быть сформулирована компьютером.

В случаях, подобных этим, децентрализованная Церковь все чаще выдвигается озабоченными людьми в качестве жизнеспособной альтернативы. Такая Церковь, возможно, по‑прежнему была бы способна давать пристанище епископу Рима, который, в каком‑то новом понимании статуса «папы», мог бы исполнять функции арбитра, председателя, религиозного эквивалента главы военного ведомства. В этом качестве он по‑прежнему имел бы возможность осуществлять какое‑то административное управление, но был бы обязан принимать во внимание и учитывать нужды своей паствы и ее епископов в разных уголках земного шара. И эти нужды – в своих различиях между развитым Западом, Африкой, Азией, Южной Америкой и другими местами земного шара – по крайней мере получали бы то внимание, которое они заслуживают. Моральная и духовная власть была бы сосредоточена в местных епархиях, которые обладали бы гибкостью, необходимой для того, чтобы приспособиться к требованиям конкретных и зачастую уникальных обстоятельств. Словом, Церковь была бы ориентирована на епархию, а каждая епархия отражала бы реальные нужды своих прихожан. Разумеется, такое предложение допускает значительное упрощение – большее, возможно, чем порой признают те, кто его восхваляет. Чтобы реализовать его на практике, потребовался бы сложный, болезненный и, вероятно, длительный процесс. Это, впрочем, не единственное решение вопроса о будущности Церкви. Есть и многие другие. Но какие‑то перемены явно неизбежны, если Церковь не желает превращаться в такой же отживший элемент истории, как, скажем, Священная Римская империя, которая некогда была олицетворением, пусть и номинальным, ее светской и мирской власти. В худшем случае Церковь способна создавать – как часто делала это в прошлом – тиранию, столь же всеобъемлющую, столь же подавляющую, столь же пагубную, столь же чудовищную, как и тирания любой светской диктатуры. В лучшем случае она способна давать утешение, убежище, совет, поддержку, помощь, понимание и один из многих путей – не обязательно «религиозных», – ведущих к ощущению сакрального. Но притязание любого подобного института в современном мире на безоговорочную монополию на истину и тем более на «спасение» есть высокомерие, сравнимое только с грехом гордыни, за который, по преданию, Люцифер был изгнан из рая, – высокомерие, которое оправдало бы ересь катаров, видевших в Риме создание демонического «Рекс Мунди», «Царя Мира», крайнее выражение зла. С приближением нового тысячелетия [72]Церковь заявила о своем намерении признать некоторые из своих прошлых грехов и принести покаяние. Есть даже слухи, что Церковь намеревается просить прощения за инквизицию – или, во всяком случае, за те откровенно садистские и пироманиакальные наклонности, которые демонстрировала инквизиция в первые несколько столетий своего существования, – и что некоторые из ее жертв, такие, как Джордано Бруно, например, будут, подобно Галилею, реабилитированы.

Такие меры приветствуются и обнадеживают. Чтобы выжить, необходимо приспосабливаться. Чтобы обрести зрелость, однако, необходимо делать нечто большее. Для этого необходимо обратиться к прошлому, признать его и интегрировать в новую целостность, исправляющую все прежние перекосы. Прошлое нельзя отрицать, или игнорировать, или отвергать, или высокомерно предавать забвению. Оно должно быть приведено в какое‑то согласие с настоящим; и оба должны служить фундаментом, на котором может быть воздвигнуто новое, более сбалансированное будущее. В прежние века Церковь редко признавала такую необходимость. То, что она, по всей видимости, делает это сейчас, действительно заслуживает одобрения и указывает на какое‑то реальное взросление. Но покаяние, как простой жест, может нередко быть не более чем данью моде в наш век «политической корректности». Приносить ни к чему не обязывающие извинения за прошлые грехи и преступления стало модой в нашу эпоху. Вместе с тем историю хотя и можно переписать, ее нельзя отменить. Достаточно легко извиниться за свершившийся факт, который уже нельзя исправить или обратить вспять. Мало смысла приносить извинение за судьбу давно почивших катаров, когда никому нет пользы от этого извинения. И если сама Церковь стремится выглядеть в результате более «чистой», более цивилизованной и более человечной, она должна сделать нечто большее, чем просто извиниться. Она должна также раскаяться и искупить свою вину. Такое раскаяние и такое искупление должны иметь последствия, относящиеся не только к прошлому, но и к настоящему тоже. Инквизиция – или, если воспользоваться ее нынешним названием, Конгрегация доктрины веры – не есть, конечно, вся Церковь. Она составляет только одну сторону Церкви, одно ее подразделение, одну ее службу. Для многих современных людей, однако, включая и многих верующих, между Конгрегацией и Церковью стоит знак равенства. Ее нередко воспринимают как тот единственный и веский голос, которым Церковь высказывается по вопросам доктрины; и она ничего не делает для того, чтобы разубедить в таком представлении. Вероятнее всего, это будет оставаться проблемой до тех пор, пока другие стороны, подразделения и службы Церкви не обретут в глазах людей сопоставимый авторитет – или пока Конгрегация не изменит собственный базовый менталитет. Именно Конгрегация в особенности, как и Церковь в общем, должна раскаяться и искупить свою прошлую вину. И такое раскаяние и такое искупление должны иметь какую‑то пользу для сегодняшних верующих католиков. Со времен своего начального становления организованная религия пыталась охватить и объяснить две сферы непознанного – то, что находится внутри человека, и то, что лежит вне его, в мире природы и в космосе вообще. По мере развития западной цивилизации топография обеих сфер непознанного обретала благодаря науке и психологии все более и более конкретные очертания. Эта территория уже не кажется столь неизвестной, как когда‑то, и организованная религия потому отступилась от нее. В сфере непознанного, что лежит вне человека, организованная религия неохотно ретировалась перед явно неотвратимым наступлением науки. В сфере непознанного, что находится внутри человека, организованная религия все более теснима психологией. На обоих фронтах организованная религия постаралась провести как можно более планомерный отход. Вместе с тем, несмотря на продвижение науки и психологии, несмотря на отступление с боями организованной религии, огромные участки этой территории (как внутри, так и вовне) по‑прежнему остаются непознанными. Может казаться, что непознанное все больше удаляется, но едва ли оно когда‑нибудь исчезнет совсем, едва ли оно когда‑нибудь будет всецело и полностью изучено и нанесено на карту. В лучшем случае наивно думать, что в один прекрасный день мы будем знать решительно все. Нет, в нас самих и в окружающем нас космосе обязательно будет оставаться элемент подлинной тайны. Да и вряд ли бы мы захотели, чтобы было по‑другому. Организованная религия по‑прежнему способна играть важную роль в нашей жизни, в нашем обществе, в нашем мире. Для тех миллионов, которые прибегают к ней в поисках утешения, ободрения, сострадания, понимания и даже мудрого руководства, Церковь не должна сводиться к отжившему институту или превращаться в осколки давно минувшей истории подобно Священной Римской империи. Однако если она желает избежать такой судьбы, она и Конгрегация, которая формулирует ее доктрину, должны выйти из своих бункеров.

Новые и более прочные мосты должны быть наведены с другими христианскими конфессиями, со всеми нехристианскими вероисповеданиями и религиозными направлениями. Такие же мосты должны быть наведены с наукой и психологией, с тем чтобы две главные соперницы организованной религии по попыткам нанести на карту непознанное могли углублять наши знания там, где это возможно, не переступая между тем границ владений подлинной, действительной и необходимой тайны. И также должны быть наведены мосты с искусством. В прошлом искусство помогало организованной религии свидетельствовать о сакральном. К середине девятнадцатого века, однако, религия, по утверждению Флобера, сняла с себя всякую ответственность за подобное свидетельствование, и художник, по причине все более сознательной и намеренной политичности, взял на себя роль, от которой отказался священник. Пытаясь постигнуть и передать ощущение сакрального, божественного, духовного – как бы это ни называть, – священник должен теперь учиться у художника. Сам папа и Конгрегация доктрины веры должны являть понимание духовности, сравнимое с пониманием, к примеру, Рильке, Йейтса или Патрика Уайта [73]. Таковы вызовы времени, стоящие перед Церковью в целом и Конгрегацией доктрины веры в частности в новом тысячелетии. То, насколько успешно Церковь и Конгрегация смогут подняться до высоты этих вызовов, будет определять будущность католического вероучения.

Date: 2015-09-02; view: 292; Нарушение авторских прав